Эволюция человека имела место не только в недавнем прошлом и на обширной территории – она также носила региональной характер, то есть происходила обособленно в каждом крупном регионе. Период от 30 000 до 5000 лет назад, для которого можно зафиксировать признаки недавнего естественного отбора, наступил после того, как человечество разделилось на три основные расы, и потому соответствует отбору, шедшему по большей части независимо в каждой расе. Три основные расы – это африканцы (живущие южнее Сахары), восточные азиаты (китайцы, японцы и корейцы) и европеоиды (европейцы и народы Ближнего Востока и Индийского субконтинента). В каждой из этих рас естественным отбором был изменен разный набор генов, как описывается далее в главе 5. Именно этого и следует ожидать от популяций, которым приходилось адаптироваться к различным для каждого континента условиям среды. Гены, особенно сильно затронутые отбором, обусловливают не только такие предсказуемые признаки, как цвет кожи и пищеварительный метаболизм, но также и некоторые аспекты функционирования мозга, хотя еще непонятно, каким именно образом.
Анализ геномов популяций по всему миру подтверждает, что расы действительно являются биологической реальностью – вопреки официальным заявлениям ведущих общественно-научных организаций. Подробнее эта тема излагается в главе 5, а иллюстрацией к ней служит тот факт, что для популяций смешанных рас, таких как афроамериканцы, генетики теперь могут, изучая геном индивидуума, отнести каждый сегмент к африканскому или европейскому предку – такая задача была бы невыполнима, если бы у рас не было реальной биологической основы.
То, что человеческая эволюция происходила недавно, была обширной и региональной, не признается широко, хотя уже подтверждается множеством статей по генетике. Причина отчасти заключается в новизне этих данных, а отчасти в том, что они поднимают вопросы, неудобные из-за глубоко укоренившихся общепринятых представлений.
Специалисты по общественным наукам уже давно привыкли считать, что эволюция человека застопорилась в далеком прошлом, возможно когда люди научились строить крышу над головой и защищаться от враждебных сил природы. Эволюционные психологи учат, что человеческий разум приспособлен к условиям, преобладавшим в конце последнего оледенения – около 10 000 лет назад. Историки, экономисты, антропологи и социологи полагают, что в историческое время во врожденном поведении человека не произошло никаких изменений.
Такие представления о послеледниковой остановке эволюции, по крайней мере для человека, разделяют основные ассоциации специалистов по общественным наукам, утверждающие, что рас не существует, во всяком случае в биологическом смысле. «Раса – недавнее человеческое изобретение, – заявляет Американская ассоциация антропологов. – Раса связана с культурой, а не с биологией»{5}. Не так давно опубликованная ассоциацией книга гласит: «Раса не существует в том смысле, как мы ее представляем, – как нечто глубинное, древнее и биологическое. Это скорее мировоззренческая идея с разрушительными последствиями, поскольку мы, посредством нашей истории и культуры, сделали ее таковой»{6}.
Продиктованный здравым смыслом вывод, что раса является и биологической реальностью, и идеей, чреватой политическими, порою пагубными последствиями, прошел также мимо Американской ассоциации социологов. Эта группа заявляет, что «раса – социальный конструкт», и предупреждает об «опасности поддержки популярной концепции о расе как о биологическом явлении»{7}.
Официальное мнение общественных наук о расе призвано поддерживать политическую позицию, что генетика никак не может быть причиной различий между человеческими обществами. Ответ следует искать исключительно в области культурных различий и особенностей сформировавшей их окружающей среды. Социальный антрополог Франц Боас разработал доктрину, согласно которой человеческое поведение формируется только культурой, и ни одна культура не выше другой. Из этого следует, что все люди, взятые в отдельности от их культуры, по сути, взаимозаменяемы и что более сложные общества обязаны своим бóльшим могуществом или процветанием только счастливым случайностям, например географии.
Открытия последних лет, подтверждающие современный обширный и региональный характер эволюции, серьезно подорвали официальное мнение, сложившееся в общественных науках. Теперь ученые утверждают, что генетика могла играть некоторую, возможно значительную, роль наряду с культурой в формировании различий между человеческими популяциями. Почему же тогда многие исследователи по-прежнему держатся за идею, будто культура – это единственно возможные объяснение различий между человеческими обществами?
Одна из причин – это, разумеется, вполне понятный страх, что изучение расовых различий станет опорой для расизма; этот вопрос рассматривается ниже. Другая – свойственная академическому миру инерция. Университетские исследователи действуют не независимо, но в рамках сообществ ученых, которые постоянно проверяют и подтверждают работу друг друга. Особенно это характерно для наук, где заявки на гранты получают одобрение экспертной комиссии, а публикации подвергаются придирчивому рассмотрению редакторами и рецензентами. Преимущество такого процесса в том, что публичные заявления ученых обычно намного значительнее, чем их собственное мнение, – это сертифицированное знание экспертного сообщества.
Но такая система имеет недостаток: она эпизодически «сползает» в крайний консерватизм. Исследователи привязываются к концепциям своей научной области, на которых они росли. С возрастом они приобретают влияние и препятствуют переменам. На протяжении полувека после высказывания гипотезы о том, что материки дрейфуют по поверхности Земли, ведущие геофизики категорически отвергали эту идею. «Наука продвигается вперед с каждыми похоронами», – заметил однажды экономист Пол Самуэльсон[2].
Другой недостаток проявляется, когда университеты допускают, что целые научные области приобретают левую или правую политическую окраску. Оба варианта одинаково вредны для истины, но в настоящее время большинство университетских факультетов и кафедр сильно склоняются влево. Любой исследователь, который хотя бы попробует вынести на обсуждение вопросы, политически неприемлемые для левых, рискует вызвать противодействие коллег-профессионалов, которые должны одобрять его заявки на госфинансирование и рецензировать статьи для публикаций. Чаще всего ученые прибегают к самоцензуре, особенно в областях, хоть как-то связанных с современной дифференцирующей эволюцией человеческих популяций. Требуется совсем немного «бдительных борцов с расизмом», чтобы запугать весь университетский городок. В итоге в настоящее время исследователи привычно игнорируют биологию расы или ходят вокруг этой темы на цыпочках, чтобы академические соперники не обвинили их в расизме и не разрушили им карьеру. В своих публикациях ученые упоминают о расах кратко, предоставляя читателю самому заполнять пробелы.
Сопротивление идее о современной, обширной и региональной эволюции человека вряд ли исчезнет, если только не удастся убедить ученых, что исследование ближайшего эволюционного прошлого не приведет к возрождению расизма. Действительно, такое возрождение кажется весьма маловероятным по нижеследующим причинам.
Во-первых, противодействие расизму сейчас прочно укоренилось, по крайней мере в западном мире. Уже трудно себе представить обстоятельства, при которых можно было бы перебороть или ослабить это осуждение, а уж тем более помогать расизму научными доводами. Расизм и дискриминация несостоятельны по принципиальным соображениям, а не с научной точки зрения. Наука занимается тем, что есть, а не тем, что должно быть. Моральные ценности с трудом удерживаются на зыбучих песках науки, и глупо их туда помещать.
Представители академического сообщества, зацикленные на интеллекте, опасаются открытия какого-нибудь гена, который покажет, что одна основная раса умнее других. Но маловероятно, чтобы такое случилось скоро. Хотя у интеллекта есть генетическая основа, никаких вариантов генов, усиливающих интеллект, пока не обнаружено. Причина почти наверняка в том, что таких генов огромное множество, и каждый из них оказывает слишком небольшой эффект, чтобы выявить его существующими методами{8}. Если исследователям суждено когда-нибудь найти ген, который увеличивает интеллект, допустим, у восточных азиатов, они вряд ли на этом основании смогут утверждать, что восточные азиаты умнее других рас, поскольку сотни подобных генов еще останутся неоткрытыми у европейцев и африканцев.
Даже если бы для каждой расы были идентифицированы все варианты генов, усиливающие интеллект, никто не станет оценивать умственные способности на основании генетической информации: намного проще применить тест на интеллект. Но тесты на IQ уже существуют, чего бы они ни стоили.
Даже если бы было доказано, что одна раса генетически более интеллектуальна, чем другая, к каким последствиям бы это привело? На самом деле почти ни к каким. По тестам у восточных азиатов в среднем около 105 баллов – чуть больше, чем у европейцев, у которых средний показатель 100. Более высокий IQ не дает восточным азиатам нравственного превосходства над другими. У восточноазиатских обществ много достоинств, но совсем не обязательно, что они удовлетворяют потребности своих членов успешнее, чем европейские.
Идею, будто какая-либо раса имеет право доминирования или превосходства над другими в каком-то абсолютном смысле, можно решительно отвергнуть из принципиальных соображений, но так как она основана на нравственном принципе, ее нельзя опровергнуть научно. Тем не менее, поскольку расы различаются, наука, несомненно, обнаружит относительные преимущества одних перед другими в каких-либо качествах. Вследствие особых вариантов генов тибетцы и жители высокогорных Анд лучше других справляются с условиями жизни на высоте. На каждых Олимпийских играх начиная с 1980 г. у всех финалистов в мужском забеге на 100 м есть западноафриканские предки{9}. Не станет сюрпризом, если найдутся генетические факторы для таких атлетических достижений.
Изучение генетики рас неизбежно обнаружит различия, и некоторые из них продемонстрируют тем, кому интересно, что одна раса по какому-то признаку имеет совсем небольшие преимущества. Но также подобные исследования установят более глубокую и важную истину: все различия между расами являются вариациями на одну и ту же тему.
Открытие, что генетика играет некоторую роль в различиях между крупнейшими человеческими группами, не означает, будто эта роль доминирующая. Гены не определяют человеческое поведение, они лишь дают предрасположенность действовать определенным образом. Генами объясняется многое, возможно даже больше, чем в настоящее время известно или принято считать. Но их влияние, как правило, нивелируется сформированным поведением или культурой. Сказать, что гены полностью определяют человеческое социальное поведение, было бы так же абсурдно, как и считать, что от них ничего не зависит.
Социологи полагают, что все объясняют культурные традиции, а не раса и все культуры обладают одинаковой ценностью. Та истина, которая открывается нам в настоящее время, более сложна и многогранна. Человеческая природа во всем мире весьма сходна. Но если люди похожи друг на друга большинством черт, то их общества сильно разнятся – по структуре, институтам и своим достижениям. На протяжении большей части истории человечества цивилизация Китая превосходила все остальные. В противоположность убеждению мультикультуралистов, западная культура достигла значительно больше других во многих важных сферах и сделала это потому, что европейцы – вероятно, по причинам и эволюционным, и историческим – смогли создать открытые прогрессивные общества, резко отличающиеся от характерных для человечества отношений племенного строя и автократии. Люди подобны друг другу – никто не имеет права или оснований утверждать свое превосходство над другим человеком или другой расой. Но одни общества достигли большего, чем другие, возможно, за счет незначительных отличий в социальном поведении. Вопрос, который будет рассматриваться ниже: повлияла ли эволюция на эти различия?
Цель следующих страниц – развеять ореол мистики вокруг генетической основы рас и задать вопрос: «Что недавняя эволюция человека говорит об истории и природе человеческих обществ?» Если исследователи сумеют преодолеть страх перед расизмом и признают, что человеческая эволюция не остановилась в прошлом, является обширной и имеет региональный характер, то откроются новые возможности для изучения важнейших вопросов истории и экономики.
Именно социальное поведение имеет значение для понимания поворотных – и не объяснимых иным образом – событий в истории и экономике. Хотя эмоциональные и интеллектуальные различия между народами мира на индивидуальном уровне малозаметны, тем не менее даже небольшое изменение социального поведения может породить совершенно иной тип общества. Например, племенные сообщества складываются на основе родства и отличаются от современных государств прежде всего тем, что доверие человека не простирается далеко за пределы семьи и племени. Однако в этом небольшом различии коренится огромная разница в политических и экономических структурах между племенными и современными обществами. Вариации в другом генетически обусловленном поведении, готовность наказывать тех, кто нарушает общественные правила, могут объяснить, почему одни сообщества проявляют больший конформизм, чем другие.
Общественное устройство – та точка, где эволюция человека пересекается с историей. В структуре сообществ трех основных человеческих рас за последние 15 000 лет произошли обширные изменения. Именно в этот период люди впервые начали переходить от кочевой жизни в группах охотников и собирателей к оседлости и созданию более крупных сообществ. Столь колоссальная перемена требовала иерархической организации общества вместо эгалитарной, а также способности ладить со множеством посторонних людей, а не только с близкими родственниками. Поскольку этот переход происходил долго – современные люди появились в археологической летописи 200 000 лет назад, но, чтобы начать жить оседло постоянными сообществами, им потребовалось 185 000 лет, – велико искушение предположить, что для этого были необходимы значительные генетические изменения в социальном поведении и это для них потребовалось столько времени. Более того, данный эволюционный процесс шел независимо в популяциях Европы, Восточной Азии, Америки и Африки.
Переход от собирательского кочевья к оседлости вряд ли был единственным эволюционным сдвигом в социальном поведении человека. Вероятно, с начала земледелия, около 10 000 лет назад, большинство людей жили впроголодь. После каждого нового подъема производительности труда рождалось больше детей, дополнительные рты подъедали излишки, и в течение жизни одного поколения все возвращались к полуголодному существованию, немногим лучшему, чем прежде.
Эта ситуация была подробно описана преподобным Томасом Мальтусом в его теории народонаселения, рост которого, по его мнению, мог быть сдержан несчастьями или нравственными ограничениями. Именно у Мальтуса Дарвин почерпнул идею естественного отбора. В условиях описанной Мальтусом жестокой борьбы за существование, понял Дарвин, благоприятные изменения сохранялись, а неблагоприятные исчезали, что приводило в итоге к образованию новых видов.
Поскольку человеческая популяция дала возможность Мальтусу сделать свои выводы, которые привели Дарвина к концепции естественного отбора, есть основания полагать, что люди в аграрных обществах также подвергались интенсивному естественному отбору. Но какие признаки передавались на протяжении длительного аграрного периода? Данные, приведенные в главе 7, убедительно свидетельствуют, что менялись социальные качества человека. До великого демографического сдвига, последовавшего за промышленными революциями, у состоятельных людей выживало больше детей, чем у бедных. Поскольку многие дети из богатых семей понижались в статусе, они распространяли внутри популяции гены, поддерживающие поведение, полезное для накопления материальных благ. Такой «храповик богатства» запускает общий механизм, в результате действия которого специфические поведенческие модели, необходимые для экономического успеха, становятся распространенными в обществе и поколение за поколением меняют его характер и уклад. В настоящее время этот механизм подтвержден документально только в отношении популяции, для которой сохранились уникальные записи, – это Англия с 1200 по 1800 г. Но, учитывая склонность людей вкладываться в успех собственных детей, такой механизм вполне мог действовать во всех обществах, где наблюдалось имущественное расслоение.