Вспоминая эти встречи, я подчеркиваю не только обращение гуманитариев к методологии естественных наук. А это на конференциях Комиссии бросалось в глаза. Ведь на них можно было услышать не только выступления известных писателей, актеров, режиссеров, композиторов, не только искусствоведов и философов, но и математиков, физиологов, кибернетиков, физиков. Я помню, например, на трибуне физика Мигдала, филолога Аверинцева, семиотика Вяч. Вс. Иванова, но и кинорежиссера С. Герасимова, а также театрального режиссера Б. Покровского.
Хочется подчеркнуть, что среди этих ученых разного профиля были не только Д. С. Лихачев и директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский (конечно, старший), но и молодой ученый И. В. Кондаков. Молодой и талантливый филолог Кондаков, что свидетельствовало о том, что это был ищущий, теоретически мыслящий молодой ученый, не довольствующийся традиционными подходами, что существовали в идеологизированном литературоведении. Тогда многие пытались найти себя в возникающих новых сферах и науках. Кто – то проявил интерес к семиотике, кто – то в возрождающихся таких науках, как социология и эстетика. Кто – то увлекся структурализмом.
Вспоминая первые встречи с Игорем Вадимовичем в эпоху бурной деятельности Комиссии В. С. Мейлаха, я решил отыскать и просмотреть ежегодно выходившие издания Комиссии под названием «Художественное творчество. Вопросы комплексного изучения». Сам ведь Игорь Вадимович, конечно, никаких сведений о своей деятельности не хранит. Пришлось проявить самостоятельность. Так, в сборниках Б. С. Мейлаха я обнаружил две публикации И. В. Кондакова. Одна публикация под названием «Эффект синестезии в литературно-художественной критике (к постановке вопроса)» была опубликована в издании 1983 года. Вторая публикация вышла в издании 1986 года. Вторая статья называлась «Цвет в природе и в искусстве (методология вопроса)».
Эти издания Комиссии позволяют уточнить меняющийся статус молодого ученого. В издании 1983 года Игорь Вадимович был представлен старшим редактором издательства «Просвещение» и членом Союза журналистов СССР. Издание 1986 года информирует о повышении статуса молодого ученого. К этому времени он уже успел защитить кандидатскую диссертацию по теме «Литературно-художественная критика в контексте культуры: вопросы методологии» (1983). Молодой Кондаков – уже кандидат филологических наук и старший научный сотрудник Отделения литературы и языка Академии наук СССР. Вот такие подробности о раннем периоде в деятельности нашего ученого. Видимо, сотрудничество с Комиссией не ограничивалось двумя публикациями. Но мне удалось найти только две. Надеюсь, будущие биографы профессора поиски продолжат.
Тем не менее, несмотря на реабилитацию позитивизма с 60-х годов, И. В. Кондаков не стал ни последователем Пифагора, ни последователем Ф. де Соссюра и не пошел по линии позитивистских поисков, которые были присущи применительно к культурологии в то время одному из самых интересных отечественных ученых Э. С. Маркаряну. Хотя подход Э. С. Маркаряна возникал как один из возможных. Поиски Игоря Вадимовича заметно отклонялись от реабилитации в отечественной науке позитивистской традиции и обретали свой смысл в традиции, определившейся еще в романтизме. Собственно, этим путем в России пошли многие. Это стало устойчивой традицией, в том числе, в культурологии. Это антипозитивистское, гуманитарное направление в науке, и в России возобладало именно оно. Об этом свидетельствовала деятельность таких ученых, как Михаил Бахтин, Сергей Аверинцев, Юрий Лотман, Георгий Гачев, Дмитрий Лихачев, Александр Панченко, Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Топоров, Елизар Мелетинский и многие другие.
Ведь многие из названных ученых вышли именно из филологии, что позволяет считать, что до появления нашей дисциплины – культурологии, многие вопросы, которые потом будут считаться по ведомству этой науки, рассматривались в границах филологии. Казалось бы, исключением является лишь деятельность М. Бахтина, ведь он – профессиональный философ. Философ-то философ, но все его сочинения все же связаны с филологией. Основные его работы, да практически все посвящены литературе. Это не случайно. Культурология как наука в ее отечественном варианте, видимо, следует именно романтической, а не модернистской, т. е. позитивистской парадигме. Это обстоятельство уже свидетельствует о наличии какого-то значимого ментального комплекса, а, вместе с тем, и признака русской культуры, которой посвящено так много публикаций Игоря Вадимовича, что нами уже отмечалось в связи с характеристикой подготовленных ученым учебных пособий.
В счастливый период деятельности Научного совета РАН «История мировой культуры», в котором он скоро займет важный пост, Игорь Вадимович издал фундаментальную коллективную монографию под названием «Современные трансформации российской культуры» (М.: Наука, 2005). В статье, опубликованной в этом издании, Игорь Вадимович развивал идею «глобалитета культуры» применительно к России. Эта идея стала одной из основных идей в творческой биографии ученого. Глобалитет – новое понятие, даже концепт в гуманитарной науке, свидетельствующий о потребности выражения предельной степени обобщенности мировой культуры как целого. Конечно, этот концепт соответствует духу глобализации, о которой в два последних десятилетия так много написано и сказано. Он означает не только вписывание отдельных локальных культур в мировой культурный контекст, но и обретение многими из них своего глобалитета, т. е. в той или иной степени всемирного значения.
В истории очевидна следующая закономерность. На определенном этапе своего имманентного развития локальные культуры начинают выходить за границы своего локализма и претендовать на «всемирность» и «общечеловечность». При этом атрибут «всемирности», приобретаемый той или иной локальной культурой, как правило, не является необоснованной претензией частного феномена культуры представлять в том или ином аспекте мировую культуру как целое или феномен «общечеловеческого» в чистом виде, но свидетельствует о действительных отношениях, складывающихся между той или иной локальной культурой и миром в целом. По утверждению Игоря Вадимовича, прорыв во «всемирность» является не субъективной амбицией той или иной локальной культуры, а объективно ей присущим потенциальным ценностно-смысловым содержанием, связанным с постепенно развертывающимся саморазвитием. Глобалитет культуры Игорь Вадимович сопоставляет с менталитетом. Если менталитет – это самосознание локальной культуры как таковой, прочувствованное изнутри нее, в рамках данного ее природно-географического, этносоциального и исторического локуса, то глобалитет – это самосознание локальной культуры в качестве одной из составляющих мировой цивилизации, в рамках глобального смыслового пространства, взгляд локальной культуры на самое себя извне.
Разрабатывая идею глобалитета как значимого концепта науки, Игорь Вадимович применяет его по отношению к русской культуре. Собственно, идея глобалитета у него возникает именно из наблюдений над функционированием русской культуры, из стремления разгадать то самобытное, что в этой культуре содержится. В этом смысле можно даже утверждать, что он возвращает к рефлексии славянофилов. Это стремление определило и название докторской диссертации Игоря Вадимовича, которую он защитил в Московском государственном педагогическом университете. Она называлась «Архитектоника русской культуры». Предпринимая характеристику глобалитета русской культуры, он затем делает этот принцип универсальным, действующим в каждом типе культуры. Это интересная и глубокая идея, и она фундаментально разработана именно И. В. Кондаковым. А ведь на основе этой идеи уже можно создавать историю мировой культуры, над которой мог бы работать целый коллектив или целый институт. Например, институт культурологии. Приходится сожалеть, что этот институт был недавно закрыт. Зря. Наука о культуре именно в это время оказалась готовой к фундаментальным исследованиям и проектам.
Идею глобалитета по Кондакову можно, пожалуй, сравнить лишь с идеей прасимвола по Освальду Шпенглеру. Более того, с помощью этого понятия Игорь Вадимович пытается понять явление, беспокоящее нас в последние десятилетия, а именно кризис российского глобалитета. Он пишет: «Культура в течение ряда веков тешившая себя собственным всемирно-историческим величием и уникальностью, апеллировавшая то к низошедшей на нее благодаря Крещению, то к идеалам Святой Руси и Третьего Рима, то к формулам «всемирной отзывчивости» и «всеединства», то к целям мировой революции и построения коммунизма, оказалась вынужденной, как в Петровские времена, учиться у других развитых культур «азам» постиндустриальной цивилизации»[1]. После таких выводов ученого трудно упрекнуть новую науку в отвлеченных, абстрактных построениях, в бегстве от реальности, в чем иногда упрекают гуманитарные науки.
Пожалуй, можно утверждать, что осмысление логики функционирования русской культуры, ее природы, ее особенностей стало главной темой в научной деятельности И. В. Кондакова. С этим предметом постоянного внимания ученого связано и выделение им еще одной особенности русской культуры, а именно, ее литературоцентристской ориентации. Кому, как не культурологу, обладающему обширными познаниями в филологии, этот вопрос ставить. Деятельность Игоря Вадимовича позволяет рассмотреть вопрос об отношениях культурологии и филологии. То, что культурология в России связана именно с филологией, далеко не случайно. Ведь в русской культуре то, что нам известно как система видов искусства, представляет специфическое образование. Здесь в системе видов искусства выделяется именно слово, словесность, вербальная стихия, т. е. литература. Именно этому аспекту посвящены многие работы Игоря Вадимовича.
Вопрос о литературоцентризме русской культуры является одним из тех вопросов, который в круге интересов нашего ученого оказывается определяющим. Но, собственно, это даже не проблема его, Кондакова, ориентации в культурологической проблематике, а бессознательно открываемая ученым мотивация того варианта науки о культуре, который утверждает себя именно в российской цивилизации. Утверждает, но не всегда рацио нально, основываясь не на системе понятий, а подсознательно. Таково видение науки, которой Игорь Вадимович посвятил свою жизнь. Это видение непосредственно вытекает из специфики именно того типа культуры, что имеет место в России. Так получилось и по-другому, видимо, получиться не могло. Это наиболее очевидная традиция в науке культурологии, утвержденная такими учеными, определившими гуманитарный горизонт науки в России второй половины ХХ века, как Ю. М. Лотман. Конечно, это совсем не означает, что это – самая оптимальная логика развития науки о культуре. Но это один из возможных вариантов ее развития.
Этот вариант заявил о себе задолго до возникновения науки о культуре. Скажем, в первых десятилетиях ХХ века в разных странах возникло предвосхищение структурализма, мода на который будет заметной спустя несколько десятилетий, когда во Франции появятся труды К. Леви-Строса по этнологии. Это предвосхищение назовут «формализмом». Он возникал и развивался и в русском, и, например, в немецком варианте. Но если русские формалисты предприняли революцию в методологии литературы (см. работы В. Шкловского, Б. Эйхенбаума, Ю. Тынянова), то немецкие формалисты в лице, скажем, А. Ригля или Г. Вельфлина, предпочли заниматься пластическими искусствами, в частности, живописью. Это несходство опять же подтверждает функцию литературы как доминанты в русской культуре.
Но эта основополагающая проблематика в творческой биографии Игоря Вадимовича – литературоцентризм русской культуры проводится Кондаковым не только в его теоретических и методологических трудах. Она является основой и тех его работ, которые следует отнести к исторической культурологии. Для одной из книг, ответственным редактором которого я был, – «Циклические ритмы в истории, культуре и искусстве» (М.: Наука, 2004) – Игорь Вадимович подготовил статью «Образ мира, в слове явленный»: волны литературоцентризма в истории русской культуры». Весьма показательно, что при рассмотрении разных проблем культурологии Игорь Вадимович постоянно прибегал к выявлению этого признака русской культуры. В 2011 году мы вместе с Игорем Вадимовичем и К. Б. Соколовым опубликовали книгу «Цивилизационная идентичность в переходную эпоху: культурологический, социологический и искусствоведческий аспекты» (М.: Прогресс-Традиция, 2011). Для этого издания Игорь Вадимович написал главу IV раздела IV «Литературоцентризм в истории русской культуры» и главу III раздела V «Кризис литературоцентризма в России на рубеже ХХ – XXI веков».
Понятие «литературоцентризм» означает тяготение культуры к словесно-художественным формам саморепрезентации. В науку оно было введено Игорем Вадимовичем уже давно. Об этом свидетельствует целый ряд его публикаций на эту тему[2]. По мнению Игоря Вадимовича, для русской литературы характерен культурный синкретизм, а для всей русской культуры – литературоцентризм, оказывающий мощное воздействие на смежные формы культуры. Особенно сильным влияние литературы на другие формы культуры было в эпоху русской классики – в XIX веке, когда эти культурные формы получают свое развитие и распространение почти исключительно в литературной форме. Это касалось живописи передвижников, программной музыки, театра, в том числе, музыкального, философии, литературно-художественной критики и публицистики, журналистики в целом, науки, религиозно-мистических исканий, политической идеологии, морали и т. п. Значительна роль русской литературы и в отечественной культуре ХХ века, включая Серебряный век и советский период. Но, прослеживая эту универсальную закономерность, Игорь Вадимович, тем не менее, констатирует в этом процессе и подъемы, и спады. Как доказывает ученый, внимательный анализ этого феномена показывает, что при сохранении этой тенденции на протяжении длительного времени как магистральной, можно фиксировать существование определенной цикличности в проявлениях российской литературоцентричности.
В постановке вопроса о литературоцентризме, присущем русской культуре, проявляется, однако, не только один из признаков конкретного типа культуры в мировой истории. Такая постановка вопроса важна и для самоопределения культурологии как науки. С ней происходит то, что всегда сопровождало историю философии. Ведь философия постоянно пыталась осознать себя по отношению не только к религии, а, следовательно, к теологии. В ее истории выделяются две точки зрения на свой предмет. Об этом свидетельствует разделение философов в разные эпохи на две группы. Одни полагают, что философия ближе к науке и даже еще более определенно, философия есть наука, одна из наук. Другие же при держиваются иной точки зрения, будучи убежденными в том, что философия ни в коем случае наукой не является, что она ближе искусству.
Современным концептуалистам, вроде Д. Кошута, размышлявшего о судьбах философии в ХХ веке, последняя постановка вопроса соответствует больше. Если в лице, скажем, Канта и Гегеля, которого Д. Кошут называет последним философом, как мыслителей эпохи модерна (модерн здесь следует понимать в философском смысле) мы находим сторонников философии как науки, то в лице А. Шопенгауэра и Ф. Шеллинга мы обретаем мыслителей, убежденных в близости философии искусству. Эту вторую точку зрения подхватывает в России, например, Н. А. Бердяев. Причем, в этом вопросе он весьма категоричен. «Философия ни в коем смысле, – пишет он, – не есть наука и ни в каком смысле не должна быть научной»[3]. Но если философия – не наука, то что же она такое? Здесь у философа тоже полная ясность: «Философия есть искусство, а не наука»[4].
Та же самая ситуация складывается в истории становления культурологии, которая развивается в тесном сотрудничестве с философией, откуда в ней и возникает эта отмечаемая нами дихотомия. Любопытно, конечно, как она соотносится со спецификой русской культуры. Конечно, Гегель имел огромное влияние и на отечественную философию и даже на историческую науку. Конечно, все это проявилось в активизации позитивизма и социологизма в России и позднее, а именно, с середины ХХ века. Культурология в своем становлении несет печать этой позитивистской вспышки, о чем мы уже сказали. Тем не менее, влияние Ф. Шеллинга, скажем, считавшего художественное, т. е. чувственное познание, в отличие от Гегеля и вообще философов Просвещения, выше логического, т. е. собственно научного, в России даже сильнее.
Ф. Шеллинг более созвучен русскому мыслителю, излагающему свои идеи не только с помощью логических построений, но и с помощью образов. Об этой особенности отечественного философствования писал А. Лосев. Он формулировал: «Русская литература есть вопль против созерцательности, отвлеченности, схематизма; и вся она есть художественная и моральная исповедь и проповедь, политический памфлет и разоблачение, религиозное и созерцательное пророчество и воззвание, сплошная тревога и набат, но ни в коем случае не отвлеченное рассуждение, не логическая система, не методическое построение»[5]. Собственно, это характерно не только для русской литературы, но и для русской философии. Так повелось с А. Хомякова, писавшего стихи и высказывавшего свои идеи в поэтической форме, и дошло до Владимира Соловьева, также совмещавшего философию с поэзией. В. Соловьев критиковал Гегеля и почитал Ф. Шеллинга. Этот синтез философии и литературы можно усмотреть также в творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского. Что касается Ф. Шеллинга, то его особенно почитали славянофилы, которые стоят вообще у истоков самостоятельной русской философской мысли. Поэтому даже тип философствования в России и история русской философии как форма самосознания русской культуры демонстрирует синтез логического, чувственного (эстетического), философского и художественного начала. Под художественным следует понимать не только поэтическое и литературное начало. Здесь также ярко выражено и то, что Е. Трубецкой назвал «умозрением в красках», которое, кстати, активизируется в эпохи кризиса литературоцентризма. Это произошло, например, в эпоху символизма. Так что это пристрастие к изложению философских концептов с помощью форм чувственного мышления как раз и свидетельствует о специфике и русской философии, и культурологии в ее отечественном варианте.