Так вот, снится мне, будто сегодня у Н. день рождения. Во сне я его поздравляю и дарю очередную аудиозапись. Проснулся, сон помню отчетливо и думаю: а вдруг на самом деле у человека сегодня день рождения? А что, Н. у меня в синодике записан, я о нем молюсь, вот его ангел мне и подсказал. Позвонить, поздравить? Представил, как звоню, и его ответный рокот: «А где обещанный подарок?»
Да, где подарок? Нет подарка. Тогда нечего и звонить.
Утро началось с обхода немощных и больных. За время Великого поста я должен побывать у всех тех, кто не в состоянии сам побывать в храме. И в самом поселке, и в окружающих нас деревнях. Причащаю, соборую. Со стороны, занятие вроде рутинное, а мне нравится. Верующие старики, свидетели ушедшей эпохи, последние, кто еще может рассказать о войне и времени гонения на Церковь. Молящиеся – люди смиренные, ничего не требуют и никого не осуждают. Придешь, а они радуются тебе, как дети: «Батюшка, ты наш доктор».
Вдруг раздается звонок и следом – бас моего товарища:
– Батюшка, как я рад вас услышать! – Хотя, когда он звонит, слушать большей частью приходится мне.
Перехватывая инициативу, поздравляю Н. с днем рождения, а он смеется:
– Ох, спасибо! Хотя день рождения у меня и не скоро, но подарок приму с благодарностью!
Эк я опростоволосился. Сколько раз себе говорил, не доверяйся снам! Пришлось созваниваться со звукорежиссером Сережей и договариваться о времени очередной записи.
После обеда, уже с переброшенными на флешку новыми начитанными мною рассказами, спускаюсь по лестнице Дворца культуры. Внизу шум. Прислушиваюсь. Несколько голосов говорят одновременно и очень громко. Так бывает, когда, пытаясь доказать кому-то собственную правоту, люди друг другу кричат, а слушать никто никого не слушает. Потому, чтобы быть услышанным, приходится кричать еще громче. Спустился на первый этаж и увидел в фойе людей, много, человек около сорока. Оказалось, наша поликлиника и дневной стационар передаются под новое руководство. Когда-то, это еще в советские годы, в поселке была собственная очень хорошая больница, сейчас от нее уже мало что осталось. Люди, опасаясь, что больничку и вовсе закроют, пришли протестовать. На крики к ним вышел глава поселка, и хотя местной власти больница не подчиняется, все недовольство народ адресует ему.
Протестующие – люди пожилые. Они кричат, жалуясь на плохое медицинское обслуживание, на равнодушие врачей. Они вспоминают, как было раньше и как раньше было хорошо. Вспоминают смотры художественной самодеятельности и постоянные спортивные соревнования в тогда еще совсем молодом поселке. И они тогда были молодыми. Кто думал, что жизнь так повернется?! Теперь они никому не нужны, больные, с нищенскими пенсиями. А еще и больничку могут прикрыть. Единственная отдушина – можно кричать. Глава молчит, а они кричат, и, возбуждаемые безнаказанностью, кричат все громче и громче. Так себя ведут маленькие дети. Эти старики словно такие же дети. Только злые дети, обремененные опытом прожитой жизни, нераскаянными грехами и укоренившимися страстями. Их очень жалко.
Одно порадовало: среди митингующих нет тех, кто ходит в храм. Они старые и больные. Им не на кого надеяться. Больничка, хоть и плохенькая, для них как иллюзия вечной жизни здесь, на земле. Страх неумолимо приближающейся смерти заставляет их кричать.
Сегодня утром, еще перед службой, прикладываюсь к лежащему на аналое кресту. Рядом со мной стоит одна наша постоянная прихожанка. Мы спели тропарь, и она мне говорит:
– Помню, мне провели очередную химиотерапию, после которой я почувствовала себя очень плохо. Так плохо, что, наверное, потеряла сознание. И вижу себя где-то в необычном месте. Вокруг меня свет, лица людей радостных и улыбающихся. Мне очень хорошо, и я не хочу возвращаться назад. Но пришлось. Очнулась – и снова отравленное тело, ощущающее собственную немощь. Раздавленная болезнью, с путающимися в голове обрывками мыслей, я вдруг неожиданно для себя запела: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко! И святое Воскресение Твое славим!» Уж как я там пела, не знаю, только все повторяя и повторяя эти слова, пела их с благодарностью. Господь дал силы подняться, снова хожу в храм, молюсь вместе со всеми. Батюшка, какая же это милость Божия, что у нас есть храм!
4-я седмица
(4-10 апреля)
Понедельник
Спецодежда
Любой род человеческой деятельности имеет свои особенности. Наш священнический, кстати, тоже. Именно нам чаще, чем кому бы то ни было, приходится сотрудничать с работниками ритуальных услуг. Я имею в виду тех, которые сперва заносят усопшего в храм для отпевания, затем выносят гроб и отвозят его на кладбище. Но это я так, больше для красоты говорю «заносят», «выносят». На самом деле гроб обычно «затаскивают», пыхтя и отдуваясь, трое-четверо мужичков странного вида и в таких же странных одеждах. Например, в каком-нибудь военном кителе без погон или спортивном трико неуместного красного цвета.
Раньше было не так. Я еще помню время, когда похоронами занимались сослуживцы усопшего, его родственники или соседи. Они же и сбрасывались на похороны и помин. Люди помогали друг другу, и погребение становилось общим делом. Кто-то подряжался идти копать могилу, кто-то готовил селедку под шубой и салат оливье. Вместе хоронили и вместе поминали, обычно дома и редко в ресторане. И одевались, кстати, в приличествующие одежды, включая и тех, кто нес гроб и кто его закапывал.
Потом вместо родных и сослуживцев похоронами занялись специализирующиеся на этом деле многочисленные фирмы по оказанию ритуальных услуг. Они взяли на себя все хлопоты и по перевозке усопшего, и по рытью могилы. Оказалось, что это удобно, и к ним стали обращаться. Поначалу могилы копали все больше алкоголики и бывшие зэки, потом вдруг как-то сразу появились узбеки и потеснили алкоголиков. Появление в храме иноверцев воспринималось как что-то неправильное. Все знали, что их труд нелегкий и что они давно уже заменили наших людей на многих тяжелых работах. Им сочувствовали, жалели, особенно зимой в морозы, и все же понимали – это неправильно. Потому что есть нечто такое, что мы должны делать сами, несмотря на то, что это трудно и доставляет нам, пока еще живущим, множество хлопот и неудобств. Прощание с близким человеком для семьи дело очень личное и почти всегда соприкасается с храмом. Оно и понятно. Душа усопшего дорогой отцов отправляется в вечность, а если не отцы, так праотцы были людьми верующими, церковными. Когда, как не при таких грустных обстоятельствах, задуматься о вечном?
Но к хорошему привыкаешь быстро, и отказаться от услуг иноверцев уже не было сил. Потому гастарбайтеры продолжали исправно хоронить православных.
Помню, как-то зимой отпевал усопшего. Гроб заносили и выносили из храма четверо похоронщиков: один наш и трое узбеков. Гроб внесли, а сами встали в тамбуре за стеклом, грелись и смотрели, как мы молимся. Один из узбеков тихонько прошел в уголок, прижался к теплой батарее и тут же уснул. Уснул и захрапел. В храме людей мало. Он храпит, и храп раздается под сводами. С одной стороны, мне неудобно перед людьми, а с другой – рабочего жалко. Он ведь не просто так уснул. Кивнул головой близким покойного, мол, как поступим? Те рукой – а, пусть спит. Не буди. Так и отпевали. Я еще подумал, как хорошо получилось: первое доброе дело в память об усопшем человеке.
Сегодня узбеков нет, уехали. Потому работают все больше наши ребята, и опять появились «заморыши». Вспомнил, как отпевали одного мужчину, бывшего военного. Сердечника и потому очень грузного. В конце жизни он весил килограммов сто сорок. Еще и гроб из дерева, тоже нелегкий. Похоронщики все как на подбор худосочные алкоголики, хоть и молодые, а слабосильные. Как они вообще гроб до храма донесли? А как выносить стали, так на пути метров в пятьдесят два раза отдыхать останавливались. Помню, глядя на них, я еще подумал: «Начнут в могилу опускать, точно уронят. Да как бы их самих вслед за гробом не утащило».
Таких фирм, оказывающих ритуальные услуги, у нас несколько. Но в лицо из всех похоронщиков знаю всего человек трех-четырех. Слишком уж большая текучка кадров. Из них Андрюха самый опытный. С ним мы знакомы лет десять, и уже давно на «ты». Мужик он ответственный и надежный. Если народ решает проститься с усопшим на кладбище, то за соблюдение положенного ритуала можно не беспокоиться, за всем проследит и сделает как надо. Андрюха носит большой серебряный крест, подозреваю, что неслучайно. Он, единственный из всех своих коллег, кто может остаться на отпевание и помолиться. Входя в церковь, обязательно достанет из-под рубашки крест и поцелует. Во время отпевания стоит рядом со мной, периодически целует крест и сосредоточенно пыхтит, а пыхтит, потому что уже «принял на грудь». Однажды разговорились. Он мне:
– Нет, ну а что ты хочешь? На такой-то работе и не пить? Да я через месяц с ума сойду. А ты почему не пьешь? Столько лет с покойниками дело имеешь и не пьешь. Тебе что, совсем не страшно?
Стараясь оставаться серьезным, пожимаю плечами:
– Мертвых чего бояться, ты живых бойся. И потом, я вообще стараюсь не пить. Может, если бы и ты пил поменьше, то и бояться бы никого не пришлось.
– Нет, это ты зря. В нашем деле без вина никак. И еще вот, – он показал на свой крест, – стараюсь не пренебрегать «техникой безопасности».
Крест мне понравился – размером точь-в-точь как мой наперсный.
– Андрей, все хотел спросить. Скажи, почему твои парни так странно одеваются? Ты посмотри на них, кто во что горазд, ну чисто махновцы. – Он критически осмотрел своих подопечных. – Люди провожают в последний путь самых близких. Им хочется, чтобы все было как-то торжественно и со вниманием. Ведь не утиль закапываете, человека погребаете. А вы своим видом все только портите. Поговори с директором, пусть он придумает им какую-нибудь униформу. Хотя бы куртки одинаковые закупит. Передай ему, «батюшка просит».
Андрюха задумался, даже палец поднял, собираясь что-то сказать. Покрутил им в воздухе и глубокомысленно промолчал.
Как-то подсчитал, за пятнадцать лет служения я проводил в последний путь никак не меньше тысячи человек. Ученых, врачей, военных, педагогов, ветеранов войны, передовиков производства, поэтов, художников, рабочих, верующих и не очень. Каждый из них как мог прожил свою жизнь. Каждый учился, любил, рожал детей, ждал внуков. Каждый строил свой дом, радовался обновкам, покупал красивую мебель, ездил отдыхать на море или в санаторий. О чем-то мечтал, читал Ильфа и Петрова и, встречая Новый год, смотрел по телевизору «С легким паром». И всех этих людей, таких разных по положению, связям в обществе, воспитанию, достатку, объединило одно: в последний путь из храма на кладбище их увозила и закапывала в землю бригада алкашей в словно специально для этой цели подобранной несуразной шутовской одежде. И все с этим молча соглашались. Будто смерть есть дело постыдное и недостойное, чего не должно касаться живым.
Снова отпеваем. За гробом возвышается резная голгофа. Распятый Христос с предстоящими: Пресвятой Богородицей и апостолом Иоанном. Точная копия работы неизвестного средневекового мастера. Я знал того, кто резал для нас эту голгофу Вернее, резал он ее не для нас. Потому что мастер этот был дорогой, во всяком случае, наш деревенский храм ни при каких условиях не смог бы себе позволить такое распятие, да еще и с фигурами предстоящих. Так получилось, что один очень состоятельный благодетель заказал это распятие для своего храма, понадеявшись на вкус самого мастера. Тот открыл альбом средневековой западноевропейской деревянной скульптуры и вырезал то, что легло ему на душу. Заказчик приехал, посмотрел и отказался: слишком чувственно. Но работа выполнена, и деньги уже заплачены. Тогда благодетель велел взять эту «неудачную» голгофу, отвезти и оставить в первом попавшемся восстанавливаемом храме. Мы и стали теми первыми.
Немного позже мастер приехал к нам и помог установить всю композицию. Я рассматривал распятие и не уставал поражаться таланту художника. Как тонко проработана каждая деталь, складочки одежд и выражение лиц. Внизу под самим распятием по традиции изображен символический череп Адама. Лобное место, на которое стекает исцеляющая род человеческий Кровь Сына Божия. Меня поразила достоверность работы мастера.
– Для того, чтобы так натурально вырезать череп, мне пришлось заняться анатомией и подробно изучать, как устроена человеческая голова. Все эти лобные, височные, теменные и прочие косточки. Обратите внимание, здесь даже каждый зуб соответствует своему анатомическому строению.
Несколько лет спустя мы уже по собственной инициативе обратились к мастеру и предложили ему вырезать для нас немного уменьшенную копию знаменитого Ростовского креста. У нас его еще называют «Годеновским», по наименованию крошечной деревушки, где он пребывает в храме, рядом с местом своего чудесного обретения в начале пятнадцатого века. Он согласился, и мы поехали посмотреть на крест. Мастер захватил с собой профессиональный японский фотоаппарат с большим объективом.
– Чтобы резать копию, нужно иметь подробное изображение деталей. И чем больше их будет, тем легче работать.
«Если, конечно, нам позволят сделать эти фотографии», – подумал я, но вслух ничего не сказал, рассчитывая, что в самом Годеново нам удастся приобрести какие-нибудь уже готовые изображения.
Проехав более двухсот километров, мы оказались в Годеново. Храм был открыт. Мастер подошел к кресту и долго смотрел на лик Распятого. Человек, вырезавший не одну голгофу, стоял и не мог оторваться от этого Лика.
– Вы сможете сделать что-то подобное?
– Не гарантирую, но постараюсь. Мне самому уже хочется это сделать.
Я подошел к монахине, что дежурила за свечным ящиком, и рассказал о цели нашего путешествия.
– Этот человек – мастер, таких мало. Он работал даже для храма Христа Спасителя в Москве. Помогите. Нам нужно сделать всего несколько фотографий Ростовского креста. Мы хотим для нашего храма заказать мастеру его чуть уменьшенную копию.
– Хорошо. Я сейчас позвоню и спрошу благословения у матушки.
К моему удивлению, нам не только позволили сделать несколько снимков, но даже открыли ради этого стеклянный шкаф, в котором хранится крест. Для меня это стало настоящим чудом.
Вернувшись домой, я решил не беспокоить мастера своими звонками, понимая, какую мы ему задали задачу. Сказать трудновыполнимую – значит ничего не сказать. Будучи в Годеново, я все пытался понять, в чем причина притягательной силы этого распятия? Ведь не первый раз сюда приезжаю, всякий раз стою и не могу оторваться.
Глаза – непонятно, закрыты или полуприкрыты. Непостижимая надмирность при всяком отсутствии чувственности. Полная противоположность тому первому образу Спасителя, который вырезал мастер для нашего храма. Совершенный покой. Как тот древний мастер сумел его передать? Я, священник, не могу разгадать тайну Годеновского распятия, а как быть современному художнику, человеку от церкви далекому? Много раз я видел отражение этого покоя на лицах усопших христиан. В момент, когда лицо принимает выражение лика, я вспоминал Лик с Годеновского креста, но от этого тайна не переставала оставаться тайной.
Через месяц он сам позвонил и сказал, что наш заказ готов.
– Я «заболел» этим распятием и больше ничем не мог заниматься. Вчера только закончил. Отложил резец и заставил себя уйти. Утром встал – сразу в мастерскую. Посмотрел и понял: все, работа завершена. Теперь любое прикосновение к фигуре Христа пойдет только во вред.
Вот уже десять лет копия креста из Годеново установлена у нас в летнем храме. Все эти годы не устаю удивляться, как ему удалось это сделать?
На днях пришло известие: мастер умер. Неожиданно загорелось его любимое детище, его мастерская. От мастерской огонь перекинулся на дом. Мастер увидел, как огонь пожирает его дом, и сердце разорвалось.
Смотрю на похоронщиков. Андрюха, на удивление трезвый, и опять новые лица. Зато ребята все как на подбор, гренадеры ростом под метр девяносто. Не алкаши какие-нибудь, давно я таких красавцев не видал. Это все благодаря кризису. Они усопшую старушку в храм точно перышко занесли. Рассматриваю, умиляюсь, и мой взгляд падает на широкие спортивные шаровары одного из сотрудников погребальной фирмы. А на них во всю ширину штанины пропечатан огромный человеческий череп белого цвета. И такое впечатление, как будто у этого черепа имеется шея, и эта шея закутана в широкий мягкий шарф. Черепу тепло, он смотрит на меня и улыбается довольной улыбкой.