– Сразу видно, сильный был человек. Хоть и старик, а мог и настоять.
Да, человек он незаурядный. Это мой дядя. Всю войну прошел, с первого до последнего дня, бывший разведчик. Только почему вы говорите «был»? Он и сейчас еще жив. Девяносто шесть лет. Каждый день пробегает по два километра. Это мама моя уже сдавать начала. Ей всего восемьдесят девять, и она уже с постели не встает. А дядя еще в прошлом году трижды в неделю пробегал по десять километров. Кроме того, у него прекрасная память и до сих пор он продолжает встречаться со школьниками, рассказывает им про разведчиков.
Я удивился. Человек на сорок лет меня старше, а физически мне с ним не сравниться. Я десять километров не пробегу ни при каких условиях. Пройти – пройду, а пробежать – нет.
– Поразительно. Интересно, а в храм дедушка ходит?
А как же. Дядя – человек верующий. У них вся семья верующие. Как говорит моя мама, их отец – и мой дед – в молодости был «певуном». Это означает, что он пел на клиросе. Когда у нас в деревне активисты повели антирелигиозную кампанию и призывали церковь закрыть, дед, наоборот, стал ходить по селянам и убеждать, что храм надо защитить. Активисты его выследили и, когда он остался один, убили. Сегодня убили, а назавтра храм закрыли и ни одной иконы никому не отдали. Вот так. Потому отпевать его возили куда-то в соседнее село. Церковь стали использовать под зернохранилище. Мама рассказывала, что кладовщик на глазах у людей образами печку топил. Снимал иконы со стен, рубил топором и кидал в буржуйку. Нашел в алтаре чашу для причастия и бросил детям в песке играться. Мама заметила. Дождалась, пока чаша без присмотра осталась, тихонько ее подобрала и в огороде у себя закопала. А когда уже в наши годы начали храмы восстанавливать, принесла ее обратно в церковь. Батюшка не знал, как маму и благодарить. Радовался – старинная серебряная чаша соединила поколения верующих, будто и не было между ними семидесяти лет гонений. Теперь с ней служат на большие праздники.
Наш дедушка хоть и умер еще совсем молодым, зато его сыновья, все как один, с войны домой вернулись. Говорили, дедушка-мученик за веру их вымолил. А кладовщик и трое его детей, так те еще до войны поумирали.
Пока ходил, меня окликнули. Остановился, разговариваем. Смотрю, идет мой знакомый, в молодости с ним вместе работали. Помню, он занимался спортом, и если была нужда послать от цеха кого-нибудь на общезаводские соревнования, так его всегда и отправляли. Он и на лыжах бегал, и в многоборье участвовал. Тридцать лет прошло, иногда я его видел, всегда он такой подтянутый, спортивный. Последнее время все чаще встречаю его в состоянии хорошего подпития. Вот и сейчас тоже. Встретились, поздоровались, а на душе горько. Будто ты узнал, что не стало еще одного товарища, который шел по жизни рядом с тобой, еще с тех далеких советских времен. Тех, кто пил тогда, уже никого нет. Была надежда на этого человека, вижу – и он сломался. Мне кажется, я его понимаю. Без веры трудно не сломаться. Пока детей растишь, работаешь, чего-то добиваешься, суета, некогда остановиться и подумать. А как дети выросли, по гнездам своим разлетелись, глядишь, теряется и смысл жизни. Суета затихает, ты стареешь и понимаешь, что, кроме болезней, ждать больше нечего. Если человек имеет какое-то свое дело, что-то изобретает или занимается наукой, тот может и не заметить, что уже состарился. Тот и не остановится и не подумает. Пишут, конечно, про старушек, осваивающих компьютер, про вечера отдыха для тех, кому за… Только баловство все это. Чем старше человек, тем насущнее для него ответ на вопрос: зачем? Зачем он пришел в этот мир и куда идти потом? Не находя ответа, от всей этой бессмысленности и безнадеги, в страхе перед болезнями и неизвестностью многие подсаживаются на бутылку. Вот и очередной мой товарищ сломался.
Среда
Настя
Мне позвонили и попросили поговорить с одной женщиной. Предупредили, что она еще молода, но, увидев ее в храме сидящей на лавочке у окна, подумал, что ей никак не меньше сорока. Так бывает, беда женщину старит. Человек просто так в храм не приходит. Если идет, то потому, что ему плохо или совсем плохо. Когда все в порядке, Бог обычно не нужен.
Прежде Анастасия (мне сказали, что ее зовут Анастасия) в церковь не ходила. Нет, не то чтобы совсем не ходила. Как все, порой, между дел она заглядывала в какой-нибудь храм и, как все, ставила свечи «на удачу и за здоровье». Настя уже успела окончить университет и даже получить ученую степень, но зачем она ставила свечи и как эти маленькие восковые палочки могут распорядиться ее судьбой, никогда не задумывалась. Учась в аспирантуре, Настя вышла замуж. Ее муж, человек во всех отношениях положительный, практически не имел недостатков. Он не выпивал, не курил, не рвался каждое воскресенье с приятелями поболеть за любимую команду. В глазах тех, кто знал ее мужа, они были идеальной парой и прекрасно подходили друг другу. Хотя, в отличие от жены, у него имелся лишь диплом выпускника строительного техникума.
С детьми, пока Настя писала кандидатку, решили повременить. Потом, наверное, привыкли, что живут вдвоем, и вопрос о ребенке не поднимался. А может, просто не получалось, не знаю, но детей у них не было. Мирно, никогда не скандаля и даже не ругаясь, семья прожила пять лет, а потом случилась беда. Как-то сама по себе случилась, буднично и незаметно для стороннего глаза. Однажды вечером он просто не пришел домой. Вот и все.
Настя, как обычно вернувшись из университета, принялась готовить ужин и встречать мужа. Она приготовила его любимое мясо, а он все не шел. Забеспокоившись, Настя то и дело набирала его номер, но телефон молчал. Не зная, что и думать, она провела бессонную ночь, и только утром он сам позвонил и сказал:
– Меня не жди. Я ушел и больше к тебе не вернусь. Настя предположила:
– У тебя другая женщина?
– Нет.
– Ты меня разлюбил?
Он ответил вопросом на вопрос:
– Между нами была любовь?
– Я чем-то тебя обидела? Тогда, пожалуйста, прости меня. Ты скажи, я все исправлю.
– Ты ничем меня не обидела и все делала правильно. А почему я ушел, ты этого не поймешь. И прошу, больше на мой номер не звони, тебе я все равно не отвечу.
После разговора с мужем Настя и появилась у нас в храме. Ее подруга, наша прихожанка, предложила ей поговорить со священником и привела в храм. Это потом я узнал, что Настя человек ученый, кандидат наук и просто симпатичная девушка. А в ту минуту передо мной сидела старушка не старушка, а не пойми что такое, одетое в бесформенную куртку. Голова у этого существа была замотана, тоже трудно сказать, то ли в полотенце, то ли в длинный широкий шарф. Это что-то закрывало половину ее лица, видны были только глаза и нос. В красных, воспаленных от бессонницы глазах – слезы. Я сел рядом на лавочку, и мы с ней просто поговорили. Брошенный человек, или, как в народе говорят, «брошенка», без вины виноватая.
– Не понимаю, что я могла такое сделать, что самый близкий мне человек ушел от меня в ночь, буквально в никуда.
После той беседы Настя приходила в храм снова и снова. Постепенно она переоделась в другую куртку и в конце концов сняла то, что вместо платка накручивала себе на голову. Наконец я разглядел в ней ту самую молодую симпатичную женщину, о которой мне рассказывала наша прихожанка.
Сперва она просто бывала на службах, слушала проповеди священника и пение клироса. Месяца через два Настя начала готовиться к своей первой исповеди и впервые причастилась. По вечерам, обычно раз в неделю, вместе с желающими мы читаем и комментируем тексты из Священного Писания. Вскоре Настя стала появляться и на занятиях. В то же время она старалась держать меня в курсе своих дел, иногда спрашивая совета. Несмотря на запрет бывшего мужа выходить с ним на контакт, Настя сделала еще несколько попыток поговорить о том, как им жить дальше. Она предлагала ему встретиться просто для того, чтобы пойти в ЗАГС и подать заявление на развод, но бывший супруг встречаться отказывался категорически.
– У меня такое впечатление, – делилась она со мной своими предположениями, – что кто-то напугал моего бывшего, будто бы я «навела на него порчу» и любая встреча со мной погубит его окончательно.
Развод пришлось оформлять в отсутствие ответчика. Материальных претензий бывший супруг предъявлять не стал. Для Насти так и оставалось загадкой, почему он ушел. Зная, где он живет, она наводила справки. Ей ответили: он всегда один, и другой женщины рядом с ним нет.
С того памятного появления в нашем храме несчастной, раздавленной горем «брошенки» прошло полгода. Однажды вечером после окончания очередного занятия я проводил Настю до стоянки такси. Пока шли, я ее спросил:
– Настя, прошло полгода с того дня, как от тебя ушел муж. Я помню, какой ты тогда была несчастной. Что сейчас к нему испытываешь – ненависть, обиду, простила или еще рано?
– Обиду? Не знаю. Во всяком случае, ненависти я не испытывала к нему никогда. Разве что недоумение: почему? Пять лет мы прожили вместе, и все это время с его стороны я видела только хорошее. Я любила его и была счастлива. Увы, время наших с ним отношений закончилось. Я благодарна ему за все и жалею только об одном, что не родила от него ребенка.
В храм она больше не приходит.
Четверг
Перевернутая страница
Тепловоз медленно следует по главному ходу и тащит за собой несколько порожних вагонов. Мы с матушкой стоим на пассажирской платформе в ожидании электрички на Москву. Я провожаю вагоны взглядом до тех пор, пока тепловоз не скрывается из вида.
– Кого-то узнал? – интересуется матушка.
– Трудно сказать. Уж очень давно я не работаю на железной дороге.
– И до сих пор вспоминаешь то время?
– Вспоминаю, и довольно часто.
На самом деле, хотя моя работа была тяжелой и даже опасной, вспоминаются те годы тепло. Хорошее было время. Я и чувствовал себя совсем по-другому. Не знаю, может, потому, что был моложе. Я работал составителем поездов. Вспоминаю себя тогдашнего, тридцатилетнего. На ногах кирзачи или ботинки с толстой подошвой, на плечах телогрейка и оранжевый жилет. Рация, свисток, а ночью вдобавок еще и большой шахтерский фонарь. Условия работы здоровые, всегда на свежем воздухе, и днем и ночью, в жару и в холод. Повиснешь на подножке вагона и подаешь команды машинисту тепловоза. Самое трудное было распускать поезда с горки. Тепловоз толкает состав вперед вагонами, а составитель при помощи длинной металлической вилки в этот момент должен, изловчившись, подлезть между вагонами и расцепить сцепку. Правда, вилкой не всегда получалось, и тогда приходилось действовать по-другому. Были у нас отчаянные ребята, те вообще входили в межвагонное пространство и расцепляли сцепку голыми руками. Конечно, это небезопасно. Я видел, как людям отрывает ноги и руки, но это чаще по собственной вине или неосторожности. Если соблюдать технику безопасности и не пить, то работать можно.
Помню мы трудились в дневную смену и к полудню распустили с горки все поезда, скопившиеся в парке приема. Только один-единственный состав почему-то не трогали, он так и оставался стоять еще с ночной смены. Погода с утра была отличная, но к обеду начала портиться. Вокруг, насколько хватало глаз, небо оставалось чистым, а над нашей сортировочной горкой собрались черные-пречерные тучи. В парке приема единственная разборка, и мне ее отцеплять. Потом моя очередь закончится, и наступит очередь ездить сопровождать вагоны. Сейчас на нас обрушится ливень. Летние ливни, хоть и обильны, но непродолжительны. Минут за пятнадцать прольются, а потом снова солнце. Лишь бы только Щукин не надумал именно в этот момент двинуть на горку единственный оставшийся в парке приема состав. Для составителя нет ничего хуже, как угодить под такой ливень. Штатный дождевик спасает лишь от редкого моросящего дождика, но никак не от ливня. И без того тяжелый, он быстро намокает и окончательно сковывает движения, а при нашей работе это опасно. И потом, прорезиненная ткань не пропускает тепла, человек в дождевике быстро перегревается и начинает потеть. Вроде как от дождя спасаешься, а внутри все одно – одежда мокрая. Потому, работая на горке, дождевиками мы практически не пользовались. Вымокнешь под дождем и бежишь переодеваться в сухое. Это спасало.
Щукин – наш дежурный по горке. Он контролирует всю технологическую цепочку. Человек пьющий, как переберет, лезет драться. Поэтому в компании его избегали. Трезвым он любил похохмить, чаще всего над нами, составилами. Обычно мы ему никак не отвечали. Боялись разозлить. Щукин запросто мог подать на тебя рапорт, а начальство с нами особо не церемонилось. Утром после ночной смены вызовут на отчет, пять минут, и вот ты уже без премиальных.
Слышны первые тяжелые капли. Они то и дело стучат по крыше нашего крошечного домика для обогрева. Сегодня в смену вышли четыре составителя, но работы нет, делать нам нечего. Двое играют в карты, третий читает, я, поскольку моя очередь, слежу за парком приема и отцепляю вагоны. Стук падающих капель учащается, приближение ливня сопровождается угрожающим ревом. Вот уже полил как из ведра. Только бы Щукин не надумал снова развлечься. Делать ему сейчас тоже нечего, а книжек он не читает. Инструкция по технике безопасности не запрещала работать в дождь, хотя деревянный настил, по которому мы бегали, во время дождя становился скользким и небезопасным. Отказаться и не отцеплять нельзя. Каждый день в отдел кадров приходили люди, согласные на любую работу. Мы знали об этом и рисковали молча.
– Эй, горка! – оживился Щукин. – Нечего дрыхнуть! Выходи на разборку.
По громкой связи мне слышно, как хихикают дежурные и операторы – надежно укрывшись от непогоды, они смотрели на нас сверху из высоко расположенного эркера.
– Интересно, кому на этот раз «повезло»? – продолжает Щукин.
Кто-то из моих товарищей отвечает:
– Снова Шурику «повезло»! Согрешил, наверное!
Мне действительно тем летом «везло». Все ливни, как нарочно, выпадали на мою долю. Удачная шутка про «согрешил» понравилась, ведь, кроме меня, верующих в смене не было, и громкая связь разразилась смехом. Наверняка многие понимали, что в такой ливень работать на горке опасно, и даже сочувствовали бедолаге составителю, но про «согрешил» действительно было смешно.
Огромным, сквозь водные потоки едва различимым темным пятном неумолимо приближались вагоны. На мгновение ощутив, словно нахожусь на арене древнего Колизея, я решительно поправил кепку и вышел им навстречу. До сих пор, бывает, снится, как я остаюсь стоять за дверью, а весь многотонный состав под матерный вой дежурного отправляется вниз. Он кричит, а я улыбаюсь и не двигаюсь с места. Во сне я смог устоять, а в реальной жизни не получилось.
Мне снова повезло, отработал без происшествий, и ливень прекратился. Так же внезапно, как и начался. Зато с меня самого лило, как из-под водосточной трубы. Не осталось ни одной сухой нитки, даже в сапогах хлюпала вода. Нужно спешить переодеться. Я уже собрался бежать, но поступила команда «на тепловоз». Моя очередь ехать. Перекинул рацию через плечо и взобрался на подножку.
После ночной смены, уже в электричке, возвращаясь домой, почувствовал, что заболеваю. Ливни сделали свое дело. Жена с дочкой в это время гостили у бабушки. Так что в плане лечения рассчитывать приходилось только на себя. Открыл дверь, как-то разделся и упал на диван. Вечером очнулся. Хотелось пить, пытался встать, не получилось. Еще никак не мог дотянуться до носового платка. Платок рядом, а я никак не дотянусь. Что было дальше, как лечился, ничего не помню. Только с тех пор хронический бронхит стал моим спутником на всю оставшуюся жизнь. И к Щукину – стойкое чувство неприязни тоже.
Спустя много лет, уже священником, я часто вспоминал железную дорогу, своих товарищей, и вместе с ними обязательно Щукина. Мне бы его забыть и все, что с ним связано, а не получается. Ходил к духовнику, каялся. Все одно не отпускает. Видимо, ненависть, как и любовь, – это навсегда.