– Владь, а Владь, – дрожащим голосом прошептал Костюня, – а к-кто ж-же тогда я?
– Ты? – покровительственно нахмурился Владик, – ты воробей! То тут почирикал, то там поклевал, сам ничего еще не добился, никому не нужен, зато вот съесть тебя все не прочь. Видал, у нас же почти все хищники!
Костюня затравленно осмотрелся. Около окна шипела на окрысившегося Витьку Олеся, Маша плотоядно облизывала сочные кроваво-красные губки, Ахмед что-то каркал на ушко Елизавете. Елизавета, распушив перышки, заливисто гоготала. Илья, злобно и тяжело дыша, нависал, вращая красными глазами, над Ануфрием, который, в свою очередь, сопел часто и так и норовил Илью уколоть. Игорь Николаевич парил над этим всем зверинцем, хладнокровно выискивая новую жертву. И все, абсолютно все, то и дело бросали хищные взгляда на бедного Костюню, плотоядно жмуря голодные глаза, проверяя языками остроту клыков, демонстрируя великолепную (особенно у женской части офисных джунглей) остроту когтей. Только Владик сохранял видимость дружелюбия.
– В-влади-и-ик!!! – взмолился Костюня, моля Бога, чтобы хоть здесь ему повезло, – а кто же тогда ты???
– Мысль светлая… – задумался Владик, покровительственно улыбнувшись Костюне, от чего у последнего сразу потеплело на душе, – я, наверное, гордый, высоко парящий орел! Хотя нет, у меня нос красивее… Значит, я старый мудрый волк… который молодой, но мудрый как стар…
В этот момент мимо прогарцевала Елена, звонко цокая копытами и выразительно покачивая крупом.
– Вот оно! Я Жеребец! Благородный жеребец! Бывай, цыпа! – просиял Владик, иноходью засеменив за Еленой, начиная пристраиваться к ее выразительному крупу. Владик остался один, наедине с джунглями, беззащитным и одиноким. Еще неоперившимся и не умеющим летать. Можно было бы деться под крылышко Елизавете, но где гарантия, что и она его не ущипнет…
– Костюня, ты не поможешь? – мелодично прервал его размышления чей-то голосок. Костюня поднял глаза и, отшатнувшись, свалился со стула. Перед ним стояла богомолиха собственной персоной. За какие-то мгновения перед глазами Костюни пронеслись все основные эпизоды их вероятного будущего с момента «ты такой сильный, не проводишь меня до дому» до акта поедания его живьем. Издав совсем не воробьиный крик, Костюня вылетел из чужеродного офиса и смог отдышаться только в метро. Здесь много народу. Здесь в открытую никто нападать не осмелится…
– А ну шевелись, мать твою, встал тут на пути! – командно прорычал кто-то, снабдив приказ увесистым пинком для придания ему убедительности.
– ААААААААААААААААААААААААААААААА! – зачирикал Костюня и полетел от греха подальше вниз. Жизнь воробьев слишком опасна, чтоб еще и нарываться.
Девять жизней Барсика
Эх, друг… именно друг, и никакой не хозяин! Сколько мы с тобой пережили – всего и не вспомнишь! Только с котом себя и познаешь, ни с какой собакою такого не получится. Для них ты именно хозяин, а вот для нас, котов, друг!
Помнишь, когда ты меня подобрал? Я тогда мелкий совсем был, месяцев шесть, вряд ли больше. Меня с моста сбросили, а ты как раз под мостом прятался от папы. Ты, кажется, его хрустальную пепельницу разбил, или вазу. Знатная ваза-то была, мне Васька рыжий рассказал, что этажом выше живет. Или, все-таки пепельница? Кажется, твой папа с ней часто на балкон выходил. Ты как увидел, что меня кинули, так сразу и прыгнул в воду. Повезло мне, что прежние хозяева (именно хозяева, никакие не друзья) даже платка на меня пожалели, даже коробки. Ты тогда кинулся в воду прямо в одежде, я помню. Только майку снял – в ней ты меня домой нес. Я помню, что все вокруг рекой пахло, а майка тобой. Ты самую малость не успел доплыть тогда. Так я и потерял свою первую жизнь. Зато оставшиеся восемь стали безраздельно твоими.
А помнишь когда у тебя газ убежал? Летом на даче. Я, как сейчас помню, прихожу, а ты лежишь и в ус не дуешь. К тебе тогда друзья приезжали. Друзья уехали, а ты спать лег. Я тебя и так будил, и так. Чего только не перепробовал. А сколько я тебе на ухо орал? Да после тех двух полетов через всю комнату, в которые ты меня отправил, любой другой гордо развернулся бы и ушел! Но я нет, ты ведь мне друг… А как ты ругался, когда я на тебя все книжки с полки опрокинул? Но я не обижаюсь. Я б тоже спросонья на твоем месте удивился – с чего бы это ты, друг, по полкам ползать начал: то ли тараканом себя возомнил, то ли человека-паука пересмотрел. А вот как бы ты на моем месте объяснил, что газ утекает? Хорошо еще, что когда я кашлять стал, ты решил, что меня вырвет и пнул меня на улицу. А потом все само собой решилось, ты пошел покурить, а со свежего воздуха и сам утечку унюхал. И зачем вам людям нос, если он такой слабый? Я, пока тебя будил, так надышался, что, наверное, тогда свою третью жизнь и потерял.
Зато вот Четвертую потерял гордо, в бою. У нас тогда крыса завелась. А ты ведь у меня молодой был, доверчивый, оставишь колбасу на столе, а как ее не станет – сразу у тебя Барсик виноват. Ну откуда Барсик? Барсика, может, дома вообще не было в тот момент! Я прихожу со свидания, а меня бить начинают. Кому, может, и как, а мне вот обидно! Не поверишь, я ее две недели караулил! Наконец, день икс. Лежу я как-то на батарее, слышу – идет, чую – она! Я еле слышно приподнимаю голову, и тут она на меня ка-а-ак посмотрит! Ка-а-а-ак глазищами желтыми да злыми завращает! Я тут же сделал стойку по тэйквон-до, а она мне в ответ джиу-джитсу закрутила. Я ей лапой в ухо засветил, а она мне сковородкой по голове. Тут уж я рассердился, и бить начал в полную силу. Это у меня от удара по голове сковородкой так произошло. Сразу вспомнилось, как мы с тобою Фредди Крюгера смотрели по видику. Я когти выпустил – она зубы обнажила. Это был неравный бой, но я все-таки победил. А все потому что я – кот, сиречь существо более высокого уровня, да и жизней у меня аж девять, не то что одна жалкая да крысячья…
Шестая жизнь… Ну, я до сих пор не считаю себя виноватым. Стервой была твоя Вика, тут ты меня не переубедишь! От стерв всегда запах такой идет необычный, не естественный. Они знают, что они стервы, и прячут запах в духах. А еще одежда у них странная и кожа у них холодная. Я на ней и так, и этак пытался пристроиться, а она чуток коленку повернет и снова мне холодно да неудобно. Это она для тебя притворялась, что от меня без ума, зато, когда тебя не было – говорила всем по телефону, что ты дурак. Не хочешь – не верь, но я такое стерпеть не смог. Бей, ругай, дуйся, такой уж у меня характер. Меня еще можно обзывать, но за друга, ты, конечно, извини, «пасть порву, моргалы выколю». А как тебе доказать, что она стерва? Задача посложнее, чем с газом. Я вообще, очень интеллигентный кот, ты не представляешь, какие моральные муки мне пришлось испытать, пока я гадил на ее платье! Но я должен был это сделать. Сумочкой она, конечно, меня приложила знатно. Вот в эту сумочку (Gucci, я даже это до сих пор помню!) и вылетела моя шестая жизнь. Цинично, но оно того стоило, особенно когда ты меня взял и обнял, прижал к себе, а сам высказал ей все, что я бы тоже ей высказал, умей я говорить. Никогда до тех пор не испытывал я такой моральной сатисфакции! Зато вот Катя твоя – совсем другое дело. Особенно когда она жилки из мяса вырезает!
За седьмую я не обижаюсь. Оно и понятно, что котята – существа неразумные, и твой котенок Сережа не был исключением. Оно даже правильно, что он со мной игрался. Людские котята просто обязаны учиться у настоящих кошек доброте и мудрости. Ну, потягал он меня тогда за хвост, а потом еще и помыть попытался, зато сейчас как со мною носится. Мне аж лежать стыдно в такие моменты. Старость – не радость. Вторая, пятая и восьмая тоже были героическими. С котами дрался. В первый раз во имя любви, зато, когда пятую и восьмую жизни терял – за территорию. Эти коты хотели твой двор своим назвать. Тяжко, конечно, было, но я справился, да и ты помогал мне. Сколько раз на мой крик выскакивал во двор и этих бандитов блохастых распугивал.
В общем, все восемь моих жизней прошли недаром и оставили за собой воспоминания, которыми можно если не гордиться, то хотя бы наслаждаться. И только девятая, последняя, вызывает у меня легкое недоумение. Дело в том, что мы, кошки, девятую смерть чувствуем загодя. Первые восемь – нет, а девятую почему-то чувствуем. Даже странно, что при такой выдающейся жизни, как у меня, девятая будет всего-навсего от старости. Смешно. Я так часто жалел тебя с твоей одной единственной жизнью, что и мысли не мог допустить, что моя окажется короче. А ведь кошки, наверное, не попадают в рай. Я слышал, как твоя мама это Сережке говорила. Еще она говорила, что у животных души нет. Может и так, только почему же тогда мне так тяжело тебя оставлять? Знаешь, умей я писать, я бы все это тебе написал в письме, а так остается только еле слышно мурлыкнуть тебе на ушко.
Я ухожу. Ухожу, потому что последнюю, девятую смерть, нужно встретить достойно, что бы там ни было, и как бы она не произошла. Помню, ты как-то читал про викингов, у которых считалось, что в рай попадают только те, что погиб в бою. Достойная вера, она мне больше нравится, чем та, что у твоей мамы. Но у котов есть свое поверье.
Каждый, даже самый захудалый кот верит, что если в момент смерти никого рядом нет, а жизнь была прожита достойно (как у меня), то мы, коты, в награду за такую жизнь получаем броню и крылья. Одев эти броню и крылья, даже самый старый кот превращается в молодого и красивого дракона. Возможно, ты читал о них в сказках. Именно от гордых драконов мы ведем свой род, и в них мы превращаемся, прожив на земле девять кошачьих жизней. Поэтому, когда я уйду, не плачь, друг, мне и самому тяжело. Но драконы, как известно, умеют летать и гоняют тучи по небу, чтобы шли дожди. А в свое свободное время я буду прилетать к тебе, и именно над тобой буду разгонять тучи. Ты увидишь солнышко и улыбнешься. Поэтому, хоть я и ухожу, не плачь! И найди своему котенку такого же друга, каким был я для тебя.
Прощай. Твой Барсик. Мур.
Всё стало светлым
Иннокентий Давыдович задумчиво курил, глядя в окно. Шел дождик, даже не шел, моросил, мерзко шлепая по асфальту то тут, то там. Периодически мимо окна проезжала машина, противно шипя шинами по мокрой дороге. Вороны противно каркали на противных кошек. Все было противно. Все осточертело.
В дверь противно постучались.
– Иннокентий Давыдович, у нас компьютер сломался!
– Ты с ума сошел? Такими вещами Димка занимается! Или опять проспал? Так ему еще пени накрутят…
– Здесь Димка, Димка сам в шоке… компьютер в порядке! – хрипло пробурчал Димка из-за двери, – тут видимо сервак полетел. Который ГБС.
– Тот самый? – уточнил Иннокентий Давыдович.
– Больше некому. Или я чего-то не знаю.
– Ба! – проблеял начальник регистрационного бюро. Такого еще не было. И случилось же, аж противно… хотя нет, почему-то именно это было даже интересно.
Главный Банковский Сервер, в простонародье гэбээска, хранил информацию обо всех и вся. Сначала он был частным проектом, но со временем стал государственным. Иннокентий Давыдович даже представить себе не мог, что со всей его охраной, со всем его штатом программистов, техников, секьюрити и инженеров, с резервными системами питания и хранения информации, с невзламываемой системой защиты, ГБС в принципе не был способен сломаться. Даже представить себе такое было верхом кощунства. А как бы было хорошо!
– А что именно не так?
– Посмотрите сами, может хоть эффект присутствия сработает, – пожал плечами сисадмин и пошаркал кроссовками в кабинет. Начальник регистрационного стола пошел за ним. В углу комнаты сидели бледные родители и, широко вытаращив глаза на Иннокентия Давыдовича, крепко обнимали голубой сверток.
– Так-с, с чем пожаловали? – машинально протянул Иннокентий самым противным голосом, на какой был способен.
– Нам бы свидетельство на ребенка получить. Все честь по чести, зарегистрировали, родили, здоров…
– Свидетельство – не проблема, взнос зарегистрировали?
– И даже внесли уже!
– И налог?
– Мы все сделали, вы посмотрите по компьютеру. Осталось только получить бумажку!
– Какие сознательные! – одобрительно прокряхтел Иннокентий Давыдович, и строго посмотрел на Димку с Никитосом, мявшихся в углу. Заполнив пароль, дав системе распознать отпечаток пальцев обеих рук и сдав образец крови, он с первого раза вошел в систему. Потом снова посмотрел на подчиненных, но те так и стояли с выжидающим видом. Значит, рано радоваться. Иннокентий Давыдович, не спеша, дабы не ошибиться, ввел индивидуальные налоговые и индивидуальные межбанковские номера обоих родителей, нашел ссылку на действительно зарегистрированного по всем правилам младенца, прошел по ссылке достаточно быстро и охнул, молниеносно покосившись как на Димку с Никитосом, так и на посетителей с искренним недоумением.
А что, если вправду, ГБС полетел? О… Иннокентий Давыдович на всякий случай ввел свои ИНН и ИМБН, потом своей жены, потом Димкин, ибо Димка был настолько особым случаем, что его номера начальник помнил наизусть. Нет, вроде все в порядке. Он снова ввел данные ребенка. Казалось, все работало, но поверить в это было просто невозможно.
– Товарищи, извините, у нас небольшая техническая проблема, не могли бы вы подождать снаружи?
– Вы, наверное, удивлены, что за малышом ничего не числится? Это не ошибка. Все в порядке.
– То есть? – Иннокентий с ужасом осознал, что голос его подвел.
– То есть этот малыш никому ничего не должен.
– Так не бывает…
– И все же вот оно перед вами. Этот ребенок будет пользоваться всеми благами, которые остались у нас в стране и в этом мире и не будет ничего отрабатывать.
– Но, что же он будет делать?
– Что захочет.
– Димка, Никита, брысь!
Начальник регистрационного стола почувствовал, как по спине бегут мурашки, а горло предательски сохнет. Мужчина улыбался уже как хозяин положения, хотя его собственный кредит тянул лет на пятнадцать БЕЗ наращиваний, а уж когда нарастят да добавят, благо всегда есть за что. Такая уж у банков работа. Не веря своим ушам, начальник регистрационного стола перепроверил по другой базе. Официально он не имел в нее доступа, но сват подсобил. Да, неделю назад все долги по кредитам были погашены.
– Но кто мог на такое решиться?! – он сам не заметил, как произнес это вслух.
– Я. И жена. И наши друзья.
– За… зачем?
– Чтобы он был рожден свободным. Чтобы с самого момента рождения он никому не был ничего обязан.
– Вот ведь…
Иннокентий Давыдович открыл окно так, чтобы на малыша не дуло, и закурил. Благо, сигареты были не в кредит, сигареты приравнивались к пище и покупались из неприкасаемой части зарплаты, необходимой гражданам на ежедневные потребности. Молодой отец подошел и встал рядом.
– Знаете, гражданин начальник, а ведь когда-то все люди были свободными, и все сначала зарабатывали, а потом покупали. Каждый был волен путешествовать и делать, что хотел, выбирать, кем быть…
– Знаете, гражданин, а еще ранее был крепостной строй, и что? – пробурчал Иннокентий Давыдович, хотя и был согласен с мужчиной.
– И, тем не менее, мы не нарушаем закон. Этот ребенок родился свободным. Впервые за сто лет. Неужели это для вас ничего не значит?
– Значит, еще как значит. Значит, что грядет социальная нестабильность. Это же чистой воды бунт! Мы тут стараемся для вашего же блага, чтобы поумерить ваши аппетиты. Приставы изо всех сил следят, чтобы долги погашались. У людей появился смысл жизни. У нас нет лишних денег на всякую ерунду. Люди перестали воевать, не травят душу заморскими странами, все наконец-то трудятся не покладая рук. Мы даже работу не меняем, потому что это грозит пенями по кредитам. Если нам что-то нравится – мы поистине это ценим, потому что после покупки еще года три как минимум это отрабатываем… – начал было говорить Иннокентий Давыдович, но на полуслове сдулся. Не звучало. Даже он сам почему-то вдруг перестал в это верить. А вот если бы кто выплатил его врожденные кредиты, доставшиеся от родителей, бабушек, дедушек… – Вы мне лучше вот что скажите: сейчас это весело, рожденный свободным, а вы не думали, что потом ребенку будет тяжело? Его же заклюют, заставят брать кредиты!