Хотя у Карла было много королевств, бегло он говорил только на французском и фламандском. Он начинал учить испанский в 1517 году, но еще в 1525 году Иоганн Дантиск, польский посол в Испании, писал, что Карл по-прежнему находит этот язык трудным, а также что на тот момент он, по-видимому, не владел и немецким (у Польши в то время было нечто вроде фамильного соглашения с Габсбургами). Латынь он тоже так и не выучил как следует, несмотря на уроки Адриана Утрехтского, – хотя сам позже неоднократно высказывал уверенность, что латынь совершенно необходима для его сына Филиппа. Рассказывают, что когда кто-нибудь обращался к нему на латыни, а он не понимал, то он обычно говорил: «Этот человек принимает меня за Фернандо» (имея в виду своего деда, короля Арагонского). Однако если ему все же удавалось понять, что ему говорят, он замечал: «Этот человек малограмотен, его латынь никуда не годится»{58}. В конце концов он улучшил свой испанский, но по-немецки не говорил хорошо никогда, и его латынь была весьма плоха, несмотря на то что он понимал итальянский.
В детстве у Карла не было никаких связей с его испанским наследием. Придворные, будь они коварные интриганы, как Хуан Мануэль, или дружественные ему клирики, такие как Алонсо де Фонсека, архиепископ Сантьяго[13], или Руис де ла Мота, епископ Паленсии, имели на него ограниченное влияние в сравнении с эрцгерцогиней, Круа и Адрианом Утрехтским. Санта-Крус, автор хроники того времени, считал, что ему было трудно найти в себе доверие к испанцам{59}.
Тем не менее, в 1516 году Эразм представил ему свое «Воспитание христианского государя», в то время как «Часы государевы» Антонио де Гевары, опубликованные в 1529 году, стали самой распространенной и читаемой книгой в Европе за все XVI столетие – чаще читали только Библию. Для Карла историческое знание стало «колыбелью практической мудрости». Можно сказать, что те, кто обладают лучшим пониманием прошлого, имеют «наибольшее право действовать в качестве советников при правителях»{60}. Французский ученый Гийом Бюде считал, что чтение исторических книг приводит к пониманию не только прошлого, но также настоящего и будущего.
В отношении политики Карла говорилось, что трудно определить, является ли он скорее монархом средневекового типа или же современного. Он дважды вызывал короля Франциска на поединок, исход которого, по его мнению, мог бы уладить все их разногласия. Карл не испытывал теплых чувств по отношению к национализму, ни даже к патриотизму, однако верность дому Габсбургов была для него делом совсем иного рода. Он не одобрял идею иметь одну определенную столицу: «Королям не нужны резиденции», как однажды он сказал своему сыну Филиппу, когда они вдвоем коротали неуютную ночь в королевском павильоне в Эль-Пардо{61}. В те дни Карл все еще выглядел средневековым монархом. Однако в то же самое время он уже знал, благодаря советам Меркурино Гаттинары, о преимуществах организованной государственной службы, а преобразования, которые он осуществил в своих правительственных комитетах, могли лишь улучшить образ постренессансного властителя.
В числе государственных чиновников, бывших в то время на службе у Карла, было много фламандцев и бургундцев, таких как Гаттинара, который был родом из-под городка Стреза в Пьемонте и прежде служил советником по юридическим вопросам у тетки Карла, Маргариты. Гаттинара, канцлер Карла с 1522 года, был поистине наиболее влиятельным среди этих людей. Это был очень одаренный человек, хотя и педант; он любил рассуждать о тонкостях употребления сослагательного наклонения, однако сочетал подобную внимательность к деталям с широкими взглядами. Он также весьма цветисто рассуждал об имперской роли Карла в своих частых и красноречивых меморандумах, однако его советы касались и многих менее значительных вещей – так, например, он рекомендовал Карлу сделать короткую стрижку и отрастить бородку наподобие той, что носил император Адриан{62}.
Император и его канцлер никогда не состояли в таких близких отношениях, в каких должен бы быть великий правитель со своим наиболее значительным государственным служителем; очевидно, Карла утомляла бесконечная напыщенность Гаттинары. В начале 1523 года, в Вальядолиде, Гаттинара писал своему господину, что по его мнению, Карлу грозит опасность последовать по пути своего деда Максимилиана, которого, несмотря на его многочисленные таланты, называли «дурным садовником», поскольку он никогда не собирал урожай вовремя. Необходимо составить точную смету всех приходов и расходов; кортесы (парламент) в Испании должны изыскать новый источник доходов. Он, Гаттинара, при первой необходимости готов написать Карлу черновики речей. Однако он хотел бы, чтобы Карл выработал «дальнейшую политику» в Италии:
«Заклинаю вас именем Господа нашего, чтобы до тех пор, пока вы не доберетесь до Италии, ни в совете, ни где-либо еще, ни в шутку, ни всерьез вы ничем не показывали, что собираетесь самолично овладеть Миланом. Не передавайте крепость испанцам, не принимайте город тайно у герцога. Ни о чем таком не может быть и речи, в каком бы секрете это ни держалось, ибо у стен есть уши, а у слуг языки…»
…и если Карл продолжит действовать так, словно ожидает, что Бог каждый день будет творить для него чудеса, то он, Гаттинара, будет просить уволить его от какого-либо дальнейшего вмешательства в дела финансовые или военные. В противном случае он будет рад остаться на королевской службе до того дня, когда Карл будет коронован в Италии. После этого он воистину сможет сказать: «Nunc dimittis servum tuum domine»[14]{63}.
В апреле 1523-го, по-прежнему будучи в Вальядолиде, Гаттинара писал Карлу о своем собственном положении: он хотел, чтобы его власть была либо подтверждена, либо забрана у него. Он заметил, что канцлеры Англии и Франции получают вчетверо больше, чем платят ему. Он жаловался, что иногда ему приходится по два часа дожидаться аудиенции у Карла, пока император встречается с людьми, которых он, Гаттинара, почитает ничтожествами. Он боится, что его звание канцлера низведено до ранга кабацкой вывески. В другой записке, примерно того же времени, Гаттинара пишет Карлу: «Даже если бы Вашему Величеству было суждено добавить ко всем своим талантам мудрость Соломонову, вы не были бы способны делать все сами»{64}. Даже самому Моисею Бог наказал искать себе помощников. Так же и Карлу не следует браться за что-либо, не удостоверившись, что он сможет довести дело до конца. Следует отличать обычные затраты правительства от расходов в чрезвычайных ситуациях, таких как война.
Гаттинара, ломбардец до мозга костей, верил, что тот, кто контролирует Северную Италию, держит в руках ключ к мировому господству. Коронация императора там станет печатью на всех его предыдущих достижениях. Один римский дипломат писал: «Пусть император правит Италией – и он будет править всем миром»{65}. Тем временем любовь всех его подданных должна быть для Карла «несокрушимой крепостью» – выражаясь словами Сенеки; их дружеские чувства следует взращивать, к их жалобам прислушиваться. Карл должен следить за тем, чтобы, если будет необходимо предпринимать какие-либо непопулярные действия, ответственность за них взяли на себя другие. Императору не пристало заниматься недостойными делами.
Затем Гаттинара касался политики в Индиях. Он спрашивал, считает ли император, что дикарей следует обращать в христианство. Советник Жерар де ла Плен (сеньор ла Рош), бургундец, которого Карл часто использовал для дипломатических поручений, сообщает, что с индейцами обращаются не как с людьми, но как с животными – несомненно, этого не следует позволять. Карл, по всей видимости, благосклонно относился к таким предложениям. Разве он не прислушался в 1518 году к Бартоломе де Лас Касасу и не принял его сторону; разве он сам не предложил, чтобы индейцам, которых прислал на свою родину Кортес в 1519 году, выдали теплую одежду, скроенную лучшими севильскими портными?
В июле 1523 года Карл созвал кортесы в Вальядолиде. Как обычно, присутствовали представители (прокурадорес) от половины городов Кастилии. В длинной речи, которую написал для него Гаттинара, Карл признал свои ошибки, но списал вину за них на свою молодость. Он цитировал Цезаря, Траяна и даже Тита: по его словам, все они считали стремление к миру основой любой внешней политики. Гаттинара тоже выступил, провозглашая божественное происхождение королевской власти – в конце концов, ведь сердца всех королей находятся в руце Божией. Он не упоминал индейцев открыто, но отметил необходимость продолжать завоевание Африки{66}. На кортесы все это произвело впечатление, и они проголосовали за то, чтобы выдать Карлу запрошенную им ссуду, – хотя сумма, на которую они согласились, была меньше, чем в каком-либо другом случае на протяжении правления Карла{67}.
В политическом смысле Карл являл собой такую же смесь, как и в генеалогическом: в одни минуты он казался либеральным, гуманным, толерантным; в другие он мог вскинуться, услышав малейшую критику. Его приговор, вынесенный разгромленным повстанцам после войны комунерос (членов парламента, восставших против правительства) в 1522 году, был образцом мудрости на много веков вперед: меньше сотни человек погибли в Кастилии в связи с этим восстанием, причем некоторые из них скончались в тюрьме от болезней{68}.
Кульминационной точкой этого второго пребывания Карла в Вальядолиде стала церемония на День Всех Святых в 1522 году, перед церковью Сан-Франсиско, когда он объявил об общем помиловании всех, кто был вовлечен в этот конфликт, – кроме двенадцати эксептуадос, на которых у Карла сохранился гнев. Учитывая, что повстанцы организовали, по каким бы то ни было причинам, серьезную атаку на авторитет короны, и даже предлагали власть матери короля – немощной, истеричной Хуане, такое мягкосердечие было поразительным.
В 1520-х годах Карл был убежден, прежде всего стараниями своего канцлера Гаттинары, что он занимает сверхчеловеческое положение в христианском обществе. Гаттинара в 1519 году провозгласил Карла «величайшим императором со времен разделения империи в 843 году». Карл был убежден другими, и сам начинал думать, что Бог избрал его на роль верховного вселенского правителя. Он верил, что является вторым по значимости мечом христианского мира – первым, конечно, был папа как наместник Христа. Он знал об «исповедальной природе» своей короны{69}. Власть над империей возлагала на него неотчуждаемую миссию, превыше всех других королей, а также право требовать их поддержки в объявленном им крестовом походе против мусульман – будь это армия султана в Венгрии или флот Барбароссы на море.
Гаттинара твердил ему, что расцвет всемирной монархии уже близится, и выражал надежду, что Карл приведет весь мир под руку «единого пастыря», как это предположительно было во времена римлян{70}. Остальная часть мира будет впоследствии завоевана или сама попадет в зависимое положение{71}. Цветистые фантазии Гаттинары действовали опьяняюще. Порой им удавалось убедить Карла, но зачастую они бывали им отвергнуты.
Идея, что Карлу уготовано великое место в том, что папа Юлий II называл «мировой игрой», была широко распространена. В 1520 году Кортес настаивал, что Карл должен считать себя «новым императором» Новой Испании в той же мере, что и Германии{72}. В 1524 году он пошел еще дальше, обратившись к Карлу как к «Вашему Величеству, которому подчиняется весь мир»{73}. Возможно, Кортес почерпнул это представление у своего капитана, Херонимо Руиса де ла Мота из Бургоса, который был двоюродным братом того самого наставника молодого Карла, что рассуждал об этом предмете в своей речи в Ла-Корунье в 1520 году. Даваемое им титулование отражало эту идею в первой же строчке: «Рor la divina clemencia, emperador semper augusto»[15]{74}. В 1530-х годах некий епископ отдаленной епархии Бадахос будет молиться, чтобы христианские государи «все объединились и примкнули к Вашему Священному Величеству как к монарху и Господину мира, чтобы истребить и преследовать язычников и неверных»{75}. Так, даже в Новой Испании некий малоизвестный конкистадор, Хуан де Ортега, родом из Медельина, родного города Эрнандо Кортеса, делая заявление от лица своего командира в 1534 году, говорил об императоре Карле как о «Его Величестве Господине мира»{76}. Ранее, во время его избрания императором в 1519 году, друзья Карла доказывали, что его величие, опираясь на столь могучий фундамент, как испанская и имперская короны, может означать, что, добившись имперской короны, он может объединить всю Италию и большую часть христианского мира в «единую монархию»{77}.
Отношение Карла к церкви было двойственным. Он видел себя прежде всего защитником христианства – а соответственно, всегда был рьяным, и даже твердолобым, католиком. Он ходил к мессе ежедневно, иногда по два раза на дню{78}. Однако вопросы догматики его не особенно интересовали, и он часто ссорился с папами – даже когда, как это было в 1522 году, эту высокую должность занимал его старый друг. Он мог даже призывать к войне против пап, как это произошло в 1527 году со вторым папой из семейства Медичи, Климентом VII. В ранние годы своего правления он придерживался довольно радикальных взглядов относительно реформы Церкви, и с явным удовольствием читал такую пагубную литературу, как диалоги о папстве Альфонсо де Вальдеса, своего блестящего нового секретаря родом из Куэнки.
Вальдес был высокопоставленным государственным чиновником. В 1522 году он еще занимал скромную должность нотариуса в канцелярии Гаттинары, но вскорости станет генеральным инспектором всего секретариата. Он был протеже Петра Мартира и испытывал едва ли не религиозный восторг по отношению к Эразму. Один из его диалогов, «Меркурий и Харон», написанный в конце 1520-х годов, начинается с размышлений первого из поименованных относительно того, что причиной войны, охватившей, кажется, весь христианский мир, являются происки врагов императора. Однако его мысли постоянно прерываются прибытием новых душ, перевозимых через Стикс на лодке Харона. Души эти по большей части не злы, а лишь невежественны, и чрезвычайно потрясены тем, что оказались на пути к вечным мукам после жизни, в течение которой они не сделали ничего худшего, чем следование общепринятым условностям. Возможно, при выборе сюжета для диалога на Вальдеса оказало влияние написанное несколькими годами раньше знаменитое полотно фламандского мастера Иоахима Патинира, где был изображен Харон, переправляющийся через Стикс?{79} Такие примеры классической темы на службе у христианского дискурса встречались редко.
Поскольку Вальдес был эразмистом, его писания были направлены не против принципов христианства, но против Церкви и папской курии. Себя он видел советником, наставляющим государя на путь истинный, тем Erasmista, что стремится превратить своего господина в просвещенного деспота{80}. Мятежи против плохих правителей, по его мнению, необходимы всегда. Карл тем временем получил от папы большую уступку в виде буллы «Eximiae devotionis affectus» 1523 года, которая даровала ему и его потомкам, как королям Испании, право представлять кандидатов на должности архиепископов и епископов и распределять соответствующие бенефиции в Испании и по всей Испанской империи{81}.