С утешением картина ясна. А что насчет смертности? Религия во всем мире так или иначе затрагивает происходящее после смерти, оказывая тем самым существенное влияние на мировоззрение и поведение. Однако, чтобы осознать это, нужно сперва отбросить наивную идею, будто любая религия обещает спасение, потому что это определенно не так. И к тому же нельзя забывать, что в большинстве мест люди не испытывают особенного метафизического стремления объяснять или смягчать абстрактный факт смертности. Представление о том, что смертность невыносима и делает человеческое существование бессмысленным, культурно специфично и никак не может выступать универсальной мотивацией. Гораздо актуальнее здесь перспектива собственной смертности и связанные с этим мысли. Как они участвуют в формировании религиозных воззрений, как придают им убедительность и глубокую эмоциональную окраску?
Традиционное, с ходу выдаваемое предположение (человек боится смерти, а религия внушает, что смерть – это не конец) совершенно несостоятельно, поскольку человеческий разум не склонен порождать утешительные иллюзии для всех страхов и тревог. Организм, подверженный подобным иллюзиям, долго бы не прожил. И потом, даже если некоторые религиозные представления и снижают страх, наша задача – объяснить, как они обрели достаточную достоверность в сознании, чтобы эту роль выполнять. Тешить себя приятными фантазиями несложно, но, чтобы стать руководством к действию, фантазия должна перерасти в нечто большее. Одного только утешения мало, чтобы создать нужный уровень достоверности.
Прежде чем принимать или отвергать эмоционально-ориентированные гипотезы происхождения религии, рассмотрим их основные положения чуть подробнее. Связанный со смертью страх в человеческом сознании действительно присутствует, но в чем он заключается? Вопрос может показаться настолько же странным, насколько простой и четкой рисуется сама перспектива смерти, великолепно фокусирующая сознание, как подметил доктор Сэмюэл Джонсон. Однако человеческие эмоции не так просты. Они возникают потому, что сознание – это комплекс сложных систем, работающих в закулисье разума и решающих сложнейшие задачи. Возьмем, например, такую простую эмоцию, как страх, вызванный появлением хищника. У многих животных, включая человека, это событие запускает ряд выраженных соматических реакций, самые заметные из которых – учащенное сердцебиение и усиленное потоотделение. Но остальные системы тоже выполняют сложную работу. В частности, нам приходится выбирать между реакцией борьбы, бегства или застывания на месте, и выбор этот мы делаем с помощью расчета (вычисления) – перебирая варианты и прикидывая, какой из них безопаснее. Так что страх – это не только наши ощущения, но еще и программа, сравнимая в каком-то смысле с компьютерной. Она мобилизует ресурсы мозга определенным образом, отличным от действий в других обстоятельствах. Страх усиливает чувствительность определенных механизмов восприятия и проводит мыслительный процесс через сложный лабиринт возможных исходов. Доктор Джонсон был прав.[7]
Отсюда вытекают другие важные вопросы: откуда у нас подобные программы и почему они работают именно так? Относительно страха, вызываемого появлением хищника, несложно предположить, что подобный алгоритм выработался в ходе естественного отбора. Мы не дожили бы до нынешних времен, не имея эффективных механизмов спасения от хищников. Но из этого следует, что мыслительные программы чувствительны к контексту. Вы недолго протянете, если мозг откажется запускать нужную программу, когда вас окружат волки, или будет запускать ее при каждой встрече с овцой. Страх смерти не так прост, как может показаться. Не исключено, что религиозные представления обретают такой вес и эмоциональную нагрузку в человеческой психике, поскольку связаны с мыслями об угрожающих жизни обстоятельствах. А значит, чтобы разобраться в религии, нам нужно представлять себе действие заложенных в психике эмоциональных программ, куда более сложных, чем размытый страх.
• Религиозные представления не всегда дают утешение и успокаивают.
• Желание избавиться от страха смерти не так универсально, как нам кажется.
• Религиозные представления завязаны на эмоциональные механизмы, которые, в свою очередь, включаются в угрожающих жизни ситуациях.
• Шаг в сторону. Эмоциональные программы – часть нашего эволюционного наследия, и в этом, возможно, ключ к пониманию их роли в появлении религиозных представлений.
Социальные гипотезы. Религия полезна для общества
Гипотезы, берущие за отправную точку социальные потребности, строятся на одном разумном (и истинном) предположении: религия не просто дополнение к общественному укладу, зачастую она его и формирует. На поведение людей по отношению друг к другу в большинстве мест сильно влияют представления о существовании и могуществе предков, богов и духов. А значит, между социальной жизнью и верованиями должна быть какая-то связь. Вот что обычно приходит в голову навскидку:
• Религия сплачивает общество. Как цинично выразился Вольтер, «если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать». То есть общество распалось бы, не удерживай его некий комплекс связующих убеждений, благодаря которому социальная группа превращается из сборища эгоцентриков в единый организм.
• Религию придумали, чтобы закрепить определенный общественный уклад. Церковь и другие религиозные институты известны активной поддержкой властей и участием в политике. В первую очередь это относится к авторитарным режимам, которые часто ищут в религии оправдание своим действиям. Религия убеждает угнетенных смириться со своей участью и ждать обещанного вознаграждения в ином мире, поскольку в этом все равно лучше не станет.
• Религия поддерживает нравственность. Ни одно общество не может существовать без этических норм, которые объединяют людей и сокращают преступность, воровство, мошенничество и т. п. При этом моральные нормы не получится насаждать лишь страхом немедленного наказания, поскольку его неизбежность не гарантирована. Страх перед богом действует гораздо сильнее, так как предполагает постоянство надзора и вечность санкций. В большинстве обществ сверхъестественные сущности (духи, предки) выполняют функцию надзора.
Эти гипотезы также указывают на действительно актуальные проблемы, которые уважающая себя теория религии обязательно должна осветить. Например, какие бы предположения мы ни строили насчет религиозных убеждений, нужно принимать во внимание, что они прочно ассоциируются с моральными. Этот пункт ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов, поскольку именно его постулируют многие религиозные школы. Невозможно игнорировать и связь между религиозными догмами и политическим устройством, поскольку о ней во весь голос заявляют как сами верующие, так и религиозные доктрины.
Однако и здесь мы сталкиваемся со сложностями. Ни одно общество не станет морально оправдывать убийство брата или сестры с целью единолично завладеть вниманием и ресурсами родителей. Ни в одном обществе не принято оставлять соплеменников в опасности, не попытавшись помочь. Однако религиозные убеждения у представителей этих обществ могут очень сильно разниться. Так, может быть, связь между религией и этическими нормами – это так называемая (в психологии и антропологии) рационализация, подведение ситуативной базы под нравственные императивы, которые имелись бы у нас независимо от религии? То же самое относится и к взаимосвязям между общественным устройством и религией. В любом обществе имеются предписания, поддерживающие общественный порядок, однако религиозные убеждения в этих обществах могут быть совершенно разными. А значит, связь не так уж очевидна. Можно, конечно, отмести эти сомнения и заявить, что главное – сам факт наличия в этих обществах какой-то религии, поддерживающей порядок и этические нормы. И тогда на первый план выходят общепринятые, встречающиеся в большинстве религиозных учений постулаты, подкрепляющие общественный строй и нормы. Но каковые эти общепринятые постулаты?
Связь между религией и гнетом европейцам, вероятно, знакома больше остальных, поскольку история Европы – это история долгой и напряженной борьбы между церковью и светским обществом. Однако нам подобной этноцентрической предвзятости допускать нельзя. Далеко не везде в мире существовали санкционированные официальной церковью авторитарные правления. (Даже в Европе при некоторых режимах церковь, наоборот, становилась единственным прибежищем от произвола властей.) В общем и целом связью между религиозными убеждениями, церковью и государством нельзя объяснить поразительно схожие концепции, наблюдаемые в тех местах, где нет ни церкви, ни государства. Эти концепции уходят корнями в глубокое прошлое, в те времена, когда подобных институтов просто не существовало. Таким образом, у нас появляется еще ряд важных вопросов, которые должна затронуть достойная теория религии. Однако ответы на них лежат далеко не на поверхности.
Религия и общественное сознание
Социальные гипотезы – это пример так называемого функционализма, подразумевающего, что определенные убеждения, практики или концепции обеспечивают функционирование определенных социальных отношений. Представьте, например, группу людей, которым нужно спланировать и организовать предстоящую охоту. Поскольку им нужно учесть множество переменных факторов и у каждого имеется собственное мнение насчет того, куда и когда идти, без противоречий и споров не обойтись. В некоторых племенах выбор места для охоты определяется гадательным ритуалом: курице отрубают голову и идут в том направлении, куда кинется обезглавленная тушка. Раз эти верования, ритуалы и нормы помогают решить проблему, значит, именно поэтому их и придумали или именно поэтому их придумывают заново и принимают, скажет функционалист. Иными словами, общественные институты существуют, и люди подчиняются им, поскольку те выполняют определенные функции. У религиозных представлений тоже есть некая функция, поэтому они нам и нужны. Определите функцию – и все станет ясно. Религия в обществе существует, поскольку ему необходим некий сплачивающий механизм. Если посредством ритуалов не напоминать членам общества, что они выступают частью единого целого, социальные группы распадутся.
От подобного функционализма антропологи отказались где-то в 1960-х. Один из ощутимых его изъянов: он не принимал во внимание многочисленные контрпримеры социальных институтов, не имеющих четко обозначенной функции. Хорошо говорить, что центральная власть эффективна для разрешения конфликтов, но как тогда быть с племенами, где вожди, наоборот, только разжигают конфликты и рознь? Разумеется, антропологи-функционалисты попытались и под этот факт подвести рациональную базу, однако тут подоспела новая претензия со стороны критиков. Функционалистов обвинили в том, что они подгоняют данные под результат. При желании какую-то социальную функцию можно придумать любому культурному институту. Третья претензия состояла в том, что функционалисты норовили изобразить общество как единый слаженный организм, где каждая часть выполняет некую полезную функцию. Однако мы прекрасно знаем, что редкое человеческое общество обходится без раскола, вражды, конфликта интересов и т. п.[8]
В студенческие годы эти претензии казались мне не особенно убедительными. Да, существующие функционалистские доводы были далеки от идеала, но это не давало повода отказываться от общей логики рассуждений. Функционализм зарекомендовал себя в эволюционной биологии как проверенный метод. Первый вопрос, которым задается биолог, сталкиваясь с неизвестным до того органом или поведением: какова его функция в организме? Какое преимущество он несет в плане распространения генов, ответственных за его появление? Как этот орган или модель поведения развились из своих предшественников? Сейчас этот метод называется обратным конструированием: представьте, что вам выдали сложный механизм, который вы прежде никогда не видели. Единственный способ разобраться, как он устроен, – догадаться, для чего предназначены его составляющие и какую функцию они должны выполнять. Разумеется, догадки могут увести вас по заведомо ложному следу: фигурка на капоте автомобиля, например, никак не способствует его движению. Идея не в том, что обратного конструирования достаточно для установления истины, а в том, что оно для этого необходимо. А значит, функционализм можно брать на вооружение, по крайней мере как отправную точку для теории религии. Если у людей по всему миру имеются религиозные представления и религиозные обряды, если стержнем для многих сообществ выступают общие верования, логично задаться вопросом, какую роль играет вера в функционировании общества. Как она формирует, меняет или подрывает общественные отношения?
Эти вопросы указывают на главный недостаток классического функционализма и истинную причину, по которой он изжил себя в антропологии. Он исходил из того, что общественные институты необходимы для функционирования общества, однако не объяснял, каким образом и зачем отдельные люди участвуют в обеспечении этого функционирования. Представим, например, что коллективное совершение религиозных обрядов – это действительно цементирующий общество раствор. Какой стимул у людей участвовать в обрядах? Может быть, у них есть занятия получше? Напрашивается предположение, что нежелающих склоняют к участию другие члены общества. Однако это предположение лишь рождает новые вопросы. Что движет этими другими, зачем им насаждать коллективизм? Даже если для общества коллективизм – благо, люди могли бы решить, что индивидуализм (пользоваться благами, ничего не отдавая взамен) им лично выгоден куда больше. Классические функционалистские гипотезы не в силах объяснить, каким образом и зачем люди вовлекаются во все то, что связует членов общества.
Ответов на эти вопросы антропологи не находили, пока не начали серьезнее относиться к тому, что человек по природе своей социален. Из этого следует, что мы не просто отдельные особи, которые сбились в группы и пытаются справиться с закономерно возникающими проблемами. Наше психическое устройство предполагает особые эмоции и особый образ мышления, предназначенные для жизни в обществе. Причем не просто в обществе, а в обществе с определенными взаимоотношениями, которые складываются между людьми. У многих животных социальные взаимоотношения тоже достаточно сложны, однако у каждого вида существуют собственные специфические предрасположенности. Нелюдимых орангутангов не перевоспитаешь в общительных шимпанзе, а из ловеласов шимпанзе не сделаешь однолюбов гиббонов. У человека социальная жизнь, конечно, сложнее, чем у обезьян, но это значит, что и социальные установки у него тоже сложнее. В человеческом мозге заложено и то, что эволюционные биологи называют особой формой «социального интеллекта» или «социального мышления».
• Религию не получается объяснить необходимостью связывать общество воедино или поддерживать нравственные нормы, поскольку эти задачи не требуют создания особых институтов.
• Социальное взаимодействие и нравственность действительно играют важную роль в возникновении у нас религиозных убеждений и в их влиянии на поведение.
• Шаг в сторону. Изучение социального интеллекта может прояснить, откуда у людей берутся определенные ожидания насчет жизни в обществе и нравственных норм и как эти ожидания связаны с представлениями о сверхъестественном.
Изучение социального интеллекта антропологами, биологами-эволюционистами и психологами открывает нам новые перспективы в изучении связи между религией и социальной жизнью. Возьмем, например, нравственные нормы. В одних местах считается, что боги установили законы, по которым людям положено жить. В других – что боги и предки попросту наблюдают за людьми и карают за проступки. Но в обоих случаях в сознании людей существует связь между этическими установками (интуитивные догадки, ощущения и суждения о том, что приемлемо, а что нет) и сверхъестественными сущностями (богами, предками, духами). Судя по всему, вольтеровская логика (бог полезен, поскольку человек будет повиноваться из страха перед ним) в корне неверна. Наличие представления о богах и духах делает этические нормы не более суровыми, а более доступными для восприятия. А значит, боги нам нужны не потому, что они служат «цементирующим раствором», а потому (среди прочего), что у нас имеется ментальный аппарат, благодаря которому становится возможным существование общества, но при этом мы не всегда понимаем, как оно функционирует.