Чуть позже я поняла почему. Через редеющие сосны я вышла из тени ущелья к довольно крутому склону и тут же оказалась на открытом плато, может быть, в полумилю длиной и в две-три сотни ярдов шириной, словно на широкой террасе горного склона.
Тут были поля, принадлежащие людям из Айос-Георгиоса. С трех сторон плато было защищено деревьями, с четвертой, с юга, со стороны моря оно переходило в отлого спускающуюся скалу со склоном, усеянным огромными валунами. К северу от этой плодородной полоски в ослепительном свете вздымался серебристо-коричневый склон, кое-где притененный оливами и глубоко прорезанный оврагами, где росли деревья. Из самого большого оврага вытекала река и пересекала плато широкой излучиной. Не было ни дюйма нетронутой земли, все было вскопано, разрыхлено, бороновано. Среди овощных полей протянулись ряды фруктовых деревьев: я увидела тут абрикосы и рожковые деревья, а также вездесущие оливы и лимоны. Поля отделялись одно от другого узкими канавами или невысокими каменными валами, где беспорядочно росли маки, сладкий укроп, петрушка и еще множество трав, которые все можно было использовать. На самых краях плато маленькие веселые критские ветряные мельницы крутили свои белые полотняные паруса, выплескивая в канавы воду, и сухая почва впитывала ее.
Поблизости никого не было. Я миновала последнюю мельницу, пробралась сквозь ряды виноградников, которые террасами располагались на поднимающейся в гору земле, и остановилась в тени лимона.
Я готова была тут и сделать привал. С моря дул прохладный бриз, замечательно пахли цветущие лимоны, вид был чудесный, но у моих ног над пометом мула в пыли жужжали мухи, а у кромки воды в траве валялась размокшая и развернувшаяся ярко-красная обертка от сигарет. Даже то, что надпись на ней была «ΕΘΝΟΣ», а не привычная «Woodbine» или «Player’s Weights», ничего не меняло, эти ошметки оставались противным мусором, способным испортить квадратную милю сельской местности.
Я взглянула в другую сторону, в направлении гор.
Белые горы Крита и на самом деле белые. Даже когда в разгар лета сходит снег, их вершины все равно серебряные. Голые серые скалы, ярко блестящие на солнце, выглядят бледнее, менее реально, чем глубокая синева неба позади них, так что вполне можно поверить, что среди этих парящих вдали вершин родился верховный бог. Ведь Зевс, говорят, родился в пещере Белых гор, на горе Дикта. И вам показывают то самое место…
И только я успела об этом подумать, как большая белая птица, неторопливо махая крыльями, поднялась неподалеку от меня из глянцевых листьев и спланировала над моей головой. Это была птица, каких я никогда еще не видела, похожая на маленькую цаплю, молочно-белая, с длинным черным клювом. Она и летела, как летают цапли, – выгнула шею, ноги вытянула назад, сильно, глубоко взмахивала крыльями. Белая цапля? Я прикрыла глаза ладонью, чтобы понаблюдать за ней. Она взмыла вверх к солнцу, потом повернула, пролетела над лимонной рощей, над оврагом и скрылась из виду.
Я до сих пор не понимаю, что тогда со мной случилось. По какой-то причине, которую я не в состоянии проанализировать, появление большой белой птицы, запах цветов лимона, хлопанье парусов ветряных мельниц и шум льющейся воды, солнечный свет, пробивающийся сквозь листву и озаряющий белые анемоны с сердцевиной цвета ламповой сажи и, главное – первое впечатление от легендарных Белых гор… – все это слилось вместе, обернулось сильнейшим волшебством, пронзающим стрелой счастья, одним из тех неожиданных потрясений радости, настолько физически осязаемых, что точно знаешь момент, когда переменится мир. Я вспомнила, как сказала американцам, что они подарили мне день. Теперь я поняла: верно, и в самом деле подарили. Значит, судьба. От нее не уйдешь. Я тут одна под лимонами, передо мной тропа, в сумке – пища, у меня в распоряжении лишний день, и белая птица указала мне путь.
Я бросила последний взгляд на клин сверкающего моря, повернулась лицом к северо-востоку и быстро пошла между деревьями к ущелью, которое, извиваясь, прорезало склон горы.
Глава 2
В конце концов меня остановил голод. Что бы ни заставило меня шагать в одиночестве по проселочной дороге, да еще так быстро, я прошла порядочное расстояние, прежде чем начала думать о еде.
По мере того как ущелье расширялось, деревья редели, солнце палило вовсю. Тропинка круто забиралась теперь к верхнему краю утеса. Создавалось впечатление, что по ней ходили мало: повсюду на нее свешивались ветви, и раз я остановилась, чтобы набрать лиловых орхидей, которые лежали нетронутые прямо у меня под ногами. Но вообще-то, мне удавалось не соблазняться цветами, которые росли во всех расщелинах скал. Мне надо было найти ровное место на солнце у воды, где бы я могла остановиться и съесть свой запоздалый завтрак.
Впереди меня, теперь уже справа, слышался шум воды. Он приближался и наконец стал заглушать шумящую внизу речку. Казалось, сверху срывается поток, стремящийся присоединиться к ней. Я повернула за выступ скалы и увидела его. Здесь в склоне была расселина, и сквозь нее устремлялся небольшой ручей. Он, словно стрела, пересекал тропинку, водоворотом кружил вокруг единственного камня для перехода и обрушивался в реку. Я не перепрыгнула его. Я ушла с тропинки и не без труда вскарабкалась по валунам к краю ущелья.
Через несколько минут я нашла то, что искала. Я забралась на груду белых камней, среди которых росли маки, и оказалась на маленькой каменистой полянке златоцветников, почти полностью окруженной громоздящимися скалами. С нее открывался головокружительный вид вниз, на юг, в направлении более далекого теперь моря.
Вокруг меня были лишь златоцветники, зелень папоротников у воды, какое-то дерево около утеса и в расселине высокой скалы – сам источник, вода которого струилась среди зелени, чтобы успокоиться в тихой, открытой солнцу заводи.
Я сняла с плеча сумку, бросила ее среди цветов. Встав на колени у края заводи, я опустила руки в воду. Солнце сильно припекало спину. Момент радости сгладился, стерся, перешел в ощущение покоя и довольства, разлившееся по всему телу.
Я нагнулась попить. Вода была ледяная, чистая, но жесткая – вино Греции, драгоценное, неподвластное времени, здесь каждый источник сохранялся благодаря своему божеству – наяде. Без сомнения, она наблюдает за ним из-за свисающих папоротников… И странная вещь, я поймала себя на том, что вполглаза смотрю на эти самые папоротники, мне и на самом деле показалось, что кто-то подсматривает за мной оттуда. Действительно мистическая страна, наклоняешься к источнику и ощущаешь взгляд в спину…
Я улыбнулась этим навеянным мифами фантазиям и снова наклонилась попить.
Глубоко в заводи, глубже моего собственного отражения, что-то бледное колыхнулось среди зелени. Лицо!
Это настолько соответствовало ходу моих мыслей, что, все еще во власти фантазии, я не сразу придала этому значение. Но подоспела классическая мысль, которая известна как «подумай как следует», и реальность вытеснила миф: я похолодела и взглянула еще раз.
И не ошиблась. Позади моего зеркально отраженного плеча колыхалось лицо: кто-то наблюдал за мной из глубины зелени. Но это была не хранительница источника. Отраженное водой лицо было человеческое, мужское. Какой-то мужчина разглядывал меня с кромки скалы высоко над источником.
Первый испуг прошел, и я решила, что не стоит тревожиться. Одинокому страннику в Греции нет нужды бояться воров. Несомненно, это какой-нибудь пастух, заметил иностранку и любопытствует. Если не робкий, вероятно, спустится вниз поговорить.
Я попила еще, потом ополоснула руки. Когда я вытирала их носовым платком, трепещущее лицо все еще было видно в потревоженной воде.
Я повернулась и посмотрела вверх. Никого. Голова исчезла.
Я была заинтригована и немного подождала, наблюдая за вершиной скалы. Голова снова появилась, воровато… настолько воровато, что, несмотря на мой здравый смысл, несмотря на то, что я знала о Греции и греках, мелкая дрожь беспокойства поползла по спине. Это была не просто робость: в том, как голова медленно появлялась из-за скалы, было именно что-то вороватое. И даже более чем вороватое: увидев, что я наблюдаю за ним, человек снова отпрянул.
Оказалось – мужчина, не мальчик-пастух. Грек, конечно: смуглое, загорелое до цвета махагони лицо, коренастый, бандитского вида, с темными глазами и черной шапкой густых и плотных, как овечья шерсть, волос, что у греков считается одним из главных достоинств красивого мужчины.
Я едва успела бросить взгляд на него, как он скрылся. Я продолжала смотреть на то место, где появлялась голова. Потом поднялась на ноги с деланым безразличием, как будто он продолжал наблюдать за мной (хотя едва ли!), подняла сумку и повернулась, чтобы идти. Я не захотела тут оставаться, чтобы за мной шпионил этот сомнительный субъект.
И тут я увидела пастушью хижину.
К ней вела тропка, которую я сначала не заметила: узкая, протоптанная овцами дорожка протянулась через златоцветники к уступу под скалами, где, прижавшись к ней, стояла хижина.
Это была маленькая постройка без окон, такие довольно часто встречаются в Греции в отдаленных местностях. В них живут пастухи, приводящие на каменистые склоны овец и коз. Иногда в них доят овец и там же на месте приготавливают сыр. Случается, в непогоду туда загоняют и самих животных.
Хижина была маленькая, низкая, грубо сложенная из необработанных камней, стыки замазаны глиной. Накрыта она была валежником, сухими ветками кустарника, и была почти незаметна среди камней и кустов, окружавших ее.
Это объясняло появление наблюдателя у источника. Мужчина, конечно, пастух, а его отара, видимо, кормится на каком-нибудь другом горном лугу над скалами, где он лежал. Он услышал меня и, естественно, спустился посмотреть, кто это.
Моя тревога утихла. Стоя среди златоцветников, я почувствовала себя дурой и уже почти решила тут остаться.
Было уже далеко за полдень, и солнце над маленьким пастбищем склонялось к юго-западу. И вдруг тень наползла на цветы, словно темная ткань упала на меня, затруднила дыхание.
Я взглянула наверх, и меня снова охватил страх. Из-за скалы у источника послышался перестук гальки, шуршание ног, и на моей тропке появился грек.
И сразу все стало на свои места. Испуг заставил меня поверить в невозможное: это опасность! Я видела его темные глаза, сердитые и усталые одновременно. Его рука, что было уж совсем невероятно, сжимала нож.
Никак не вспомнить греческого, чтобы крикнуть: «Кто вы? Что вам надо?» Невозможно убежать от него вниз по крутому склону. Тщетно взывать о помощи: вокруг пусто и тихо.
Но я, конечно, попыталась. Я пронзительно закричала и повернулась, чтобы бежать.
Это было, вероятно, самое глупое, что я могла сделать. Грек прыгнул на меня, крепко схватил, зажал мне рукой рот. Он что-то говорил мне полушепотом – ругательства или угрозы, я в панике не понимала. Я пыталась вырваться, словно в каком-то кошмаре. Кажется, я пнула его ногой и ногтями расцарапала в кровь запястья. Слышался стук камней под нашими ногами, звякнул упавший нож. Я на момент высвободила рот и снова закричала. Но на этот раз мой крик был едва слышен. Да и кто тут мог помочь…
Удивительно, но помощь пришла.
С горного склона послышался мужской голос. Что было сказано, я не расслышала, что-то по-гречески, но воздействие на нападавшего было немедленным. Он застыл на месте, но продолжал держать меня, а рука снова крепко зажала мне рот.
Он повернул голову и ответил низким грубым голосом:
– Это иностранка. Шпионит тут. Думаю, англичанка.
Мне не было слышно, чтобы сзади кто-то приближался, – никакого движения. Я высунулась из-под руки грека, чтобы посмотреть, кто подал спасительный голос, но грек крепко держал меня.
– Не вырывайся, не крути носом! – прохрипел он.
Снова донесся голос, несомненно с расстояния:
– Англичанка?.. – Он вдруг замолк. – Что ты там с ней делаешь? С ума сошел! Давай ее сюда.
Грек несколько помедлил, потом сказал угрюмо на приличном английском, но с сильным акцентом:
– Идем со мной! И больше не верещи. Еще пикнешь – прибью. Будь уверена. Терпеть не могу таких женщин!
Я постаралась кивнуть. Он убрал руку от моего рта, ослабил хватку, но не отпустил, продолжая держать меня за запястье.
Он нагнулся поднять нож и махнул назад в сторону скал. Я обернулась: никого не было видно.
– Туда, – сказал грек и дернул головой в сторону пастушьей хижины.
Хижина была мерзкая. Дверной проем зиял неприветливой чернотой. Грек втолкнул меня перед собой по притоптанной пыли, и вокруг наших ног, жужжа, закрутились мухи.
Сначала я ничего не видела. После яркого света дня хижина внутри казалась довольно темной, но когда грек пропихнул меня дальше внутрь, в потоке света из дверного проема я смогла разглядеть даже самые дальние уголки. В правом углу, в стороне от двери, лежал мужчина. Его примитивное ложе состояло из каких-то растений, возможно папоротников или сухих веток кустарника. Больше в хижине ничего не было, кроме нескольких грубо отесанных кусков дерева в другом углу. Это могли быть детали примитивного пресса для сыра. Вместо пола утрамбованная земля, местами сквозь ее тонкий слой кое-где проглядывал камень. Овечий помет давно высох и не доставлял неприятностей, но в хижине пахло болезнью.
Когда грек втолкнул меня внутрь, лежащий человек поднял голову, прищурил против света глаза. Движение, как бы незначительно оно ни было, казалось, далось ему с трудом.
Он был болен, очень болен, – чтобы понять это, не надо было видеть неумело наложенных, жестких от засохшей крови повязок на левой руке и плече. Его обросшее не менее чем двухдневной щетиной лицо было бледно, щеки ввалились, а кожа вокруг глаз, блестевших подозрительно ярко, потемнела от боли и жара. На лбу у него была кровоточащая рана, волосы над ней слиплись, и к ним пристали соринки от его ложа.
Что же до остального, то он был молод, темноволос, голубоглаз, как многие жители Крита, и, если бы его помыть, побрить и если бы он был здоров, то выглядел бы довольно представительным мужчиной. Его нос и рот свидетельствовали о незаурядной энергии, руки были, несомненно, умелые, и, насколько я успела заметить, физически он был достаточно крепок. Надетые на нем темно-серые брюки и рубашка, когда-то белая, сейчас были грязные и рваные. Единственной постельной принадлежностью служила сильно потрепанная штормовка – старенькая куртка цвета хаки, предположительно принадлежащая человеку, который напал на меня. Больной прижимал ее к себе, как будто ему было холодно.
Он прищурил свои светлые глаза, присматриваясь ко мне и, по-видимому, собираясь с мыслями.
– Надеюсь, Ламбис не ушиб вас? Вы… кричали?
Казалось, он говорит откуда-то издалека, но я тотчас же поняла, что голос его, хотя и достаточно ровный благодаря заметному усилию, был очень слаб. Создавалось впечатление, что он пытается сберечь остатки сил, но они покидают его. Он говорил на английском, а я настолько была потрясена случившимся, что сначала подумала: «Как он хорошо говорит по-английски» – и лишь потом, с некоторым изумлением: «Да он англичанин».
Конечно, это было первое, что я сказала, все еще продолжая разглядывать детали: кровь вокруг раны, ввалившиеся щеки, грязную постель.
– Вы… вы… англичанин? – неуверенно произнесла я.
Глупо уставившись на него, я не сразу осознала, что грек Ламбис отпустил мой локоть, и машинально потирала схваченное им место, где позднее появился синяк.