Я стал рыться в рюкзаке – хотел отыскать перочинный нож. Знал, что он где-то внутри. Но пока этим занимался, пальцы наткнулись на кое-что еще.
Я оторопело смотрел на потрепанную, выцветшую фотографию. Понятия не имел, что она находилась в рюкзаке, вообще про нее забыл. Перелом картона, искажая улыбку на девичьем лице, не позволял рассмотреть его. За девушкой – четкая на фоне голубого неба белизна Брайтонского пирса. Волосы светлые, выбеленные солнцем, загорелое, излучающее здоровье лицо. Счастливое.
Замутило. Деревья словно наклонились в мою сторону, когда я отложил снимок. Стараясь побороть тошноту, я сделал несколько глубоких вдохов. Прошлое ушло, его невозможно изменить. Беспокоиться следовало о том, что предлагало настоящее. Я нашел перочинный нож и открыл его. В нем было трехдюймовое лезвие, бутылочная открывалка, штопор, но ничего такого, что позволяло бы освобождаться от железных капканов. Просунув лезвие между железными половинками, я стал действовать им как рычагом. Нож с хрустом сломался. Отбросив его, я принялся искать что-нибудь другое. Неподалеку лежала сухая ветка. Дотянуться до нее я не мог, но сумел пододвинуть к себе, орудуя другой, поменьше. Толстым концом впихнул между зубьев капкана наподобие клина. Железо кромсало деревяшку, однако капкан начал медленно поддаваться. Я надавил сильнее, скрежеща зубами, когда металлические зубья выходили из моей плоти.
– Ну, давай же! Давай!
Ветка хрустнула. Половинки капкана снова сомкнулись. Я закричал. Я долго лежал, распластавшись на спине; боль понемногу стала утихать. Затем с трудом сел и от бессилия ударил веткой по капкану.
– Чтоб тебя!
Ситуация была угрожающая. Если я даже освобожу ногу, это еще не значит, что мне удастся далеко уйти. Хотя я предпочел бы разбираться со второй проблемой. Гораздо больше пугало, что я не сумею открыть капкан.
Ну что, доволен? Ты все сам себе устроил. Я прогнал эти мысли и постарался сосредоточиться на неотложных делах. Действуя штопором перочинного ножа, стал окапывать держащий капкан кол. Напрасное усилие, но, колотя землю и корни деревьев, я хотя бы выпустил пар. Наконец выронил нож из рук и сгорбился у ствола каштана.
Солнце опустилось, и хотя темнота наступит еще не скоро, меня пугала перспектива пролежать здесь всю ночь. Надо было что-то придумать. Но оставалось лишь одно. Я набрал как можно больше воздуха в легкие и закричал. Звук растаял в лесу, не вызвав эха. Я сомневался, что крик услышат на ферме, куда заходил за водой. Попробовал крикнуть громче. Кричал то по-английски, то по-французски, пока не охрип и не заболело горло.
– Эй, кто-нибудь! – почти прорыдал я и тихо добавил: – Пожалуйста. – Слова, казалось, поглощала вечерняя жара, и они терялись среди деревьев. Мой крик замер, и опять наступила тишина.
Я понял, что все старания напрасны.
К утру меня колотил озноб. Вечером я достал из рюкзака спальный мешок и набросил на себя, однако продрожал всю ночь. Ногу дергало, тупая боль нарастала и ослабевала в такт току крови. Голень выше лодыжки распухла. Хотя я, как мог, расшнуровал ботинок, почерневшая и ставшая липкой кожа давила на ступню. Возникало ощущение, словно огромный нарыв готов был вот-вот прорваться.
С первым светом я попытался опять кричать, но из-за сухости в горле получалось лишь хриплое карканье. Вскоре даже такое усилие стало для меня чрезмерным. Я старался изобрести иные способы привлечь к себе внимание и даже прикидывал, не поджечь ли дерево, под которым лежал. Стал шарить по карманам в поисках зажигалки, но вовремя одумался.
Меня напугало, что я мог серьезно планировать подобное.
Но просветление длилось недолго. Солнце, поднимаясь на небе, жарило все сильнее, и я сбросил с себя спальный мешок. Вот оно, типичное проявление лихорадки: обливаешься по́том и не можешь унять дрожь. Я с ненавистью посмотрел на ногу, жалея, что не способен ее отгрызть, как попавший в ловушку зверь. Несколько мгновений размышлял, не впиться ли в нее зубами, не отведать ли собственной крови и не перекусить ли свою же кость. Но тут же сел и привалился спиной к стволу, а в ногу впивались лишь железные половинки капкана.
Я терял сознание и приходил в себя, погружался в путанные, вызываемые жаром видения. Вскоре открыл глаза и увидел перед собой девушку. Красивую, похожую лицом на Мадонну. Ее образ смешивался с той, что была на фотографии, и наполнял меня скорбью и чувством вины.
– Прости, – проговорил я. Или мне только показалось, что проговорил? – Прости.
Я не сводил глаз с лица, надеясь уловить на нем знак того, что прощен. Но вдруг сквозь кожу начал просвечивать череп – красота лупилась, словно кожура, обнажая под собой разложение и тлен.
Во мне, увлекая на вершину страданий, вспыхнула новая боль. Откуда-то издалека донесся чей-то крик. Когда он замер, я различил голоса. Люди говорили на знакомом мне языке, но смысла я понять не мог. Прежде чем все стихло, отчетливо, словно церковный колокол, прозвучали несколько слов.
– Успокойтесь! Тише!
Но почему кому-то надо успокоиться?
Боль опять подхватила меня, и я перестал существовать.
Лондон
Потолочное окно запотело. Дождь барабанной дробью бил по стеклу. Мы лежали на кровати, а над нашими головами висели наши двойники – заключенные в оконную раму, неясные, смазанные отражения.
Хлоя снова отстранилась. Я хорошо знал это ее настроение, чтобы не настаивать, и ждал, когда она вернется ко мне по собственной воле. Хлоя смотрела в окно, и ее белокурые волосы блестели в свете лампы из морских ракушек, которую она притащила с рынка. Голубые глаза не мигали, и мне, как всегда, показалось, будто я могу помахать перед ними рукой и не вызвать в ней никакой реакции. Хотел спросить, о чем она думает, но не стал – боялся, что она ответит.
Влажный, свежий воздух холодил мою обнаженную грудь. В другом конце комнаты на мольберте Хлои стоял чистый холст, к нему она так и не прикоснулась. Он оставался нетронутым уже несколько недель. Запах масла и скипидара, с которым так долго ассоциировалась у меня эта маленькая квартирка, настолько ослабел, что стал почти неразличим.
Я почувствовал, как Хлоя пошевелилась рядом со мной, и услышал ее вопрос:
– Ты когда-нибудь думал о смерти?
Глава 2
На меня уставился глаз – черный, но запорошенный в центре катарактой; серый туман скрывал его темные очертания. Из середины, словно морщинки, разбегались лучики. В какой-то момент они превратились в рисунок на дереве. Глаз стал сучком, туман – окутывающей его, подобно одеялу, паутиной. Она была испещрена высохшими шкурками давно погибших насекомых. Самого паука я не заметил.
Я долго смотрел вверх, пока не сообразил, что находилось надо мной – деревянная балка, грубая и потемневшая от времени. Еще немного, и я осознал, что очнулся. Однако не ощутил ни малейшего желания двигаться. Мне было тепло и уютно, и в этот момент больше ничего не требовалось. Мысли отсутствовали, мозг довольствовался созерцанием паутины над головой. Но как только я подумал об этом, спокойствие исчезло. Сознание принесло с собой вопросы, и от этого вспыхнул страх. Кто, что, где?
Я приподнял голову и огляделся. Кровать стояла в помещении, принадлежность которого мне определить не удалось. Ни больница и ни камера в полицейском участке. Солнечный свет проникал внутрь сквозь единственное маленькое окно. Балка, на которую я смотрел, оказалась стропилом, частью треугольных конструкций, с обеих сторон уходящей с пола вверх. Из-под положенной внахлест кровельной дранки били лучики света. Следовательно, это чердак. По виду нечто вроде амбара. Длинного, с некрашеными половыми досками и фронтонами с двух сторон, к одному из которых была придвинута моя кровать. У неоштукатуренных каменных стен навален всякий хлам и мебель, в основном сломанная. Неприятный запах свидетельствовал о возрасте строения – так пахнут старое дерево и старая кладка. Было жарко, но не настолько, чтобы испытывать неудобство.
Свет, проходивший сквозь грязное стекло, показался мне бодрым, ранним. А часы на моей руке показывали семь. Словно в подтверждение, что было утро, откуда-то снаружи донеслось хриплое, задиристое кукареканье петуха.
Я не представлял, где нахожусь и что здесь делаю. Но как только пошевелился, неожиданная боль в ступне сразу освежила мою короткую память. Откинув покрывавшую меня простыню, я с облегчением убедился, что нога по-прежнему на месте. Перевязана белым бинтом, из-под него высовывались похожие на редиски пальцы. Я попробовал осторожно пошевелить ими. Это вызвало боль, но не такую сильную, как прежде.
Только теперь я осознал, что лежу голый. Джинсы и майка висели на спинке стоящего рядом с кроватью деревянного стула. Одежда была аккуратно сложена и недавно выстирана. На полу стояли ботинки. Тот, что пострадал от капкана, пытались привести в порядок, но на коже так и остались пятна крови, а дырки от зубьев капкана не взялся бы залатать ни один сапожник.
Накрывшись простыней, я попытался разобраться, что произошло между тем, как я попал в капкан, и моим пробуждением на этой кровати. Но память подбросила другие воспоминания – от ловушки в лесу к тому, как я голосовал на шоссе, и брошенной на проселочной колее машине. Я восстановил события, которые и привели меня сюда. А когда все встало на место, закрыл лицо рукой и пробормотал:
– О господи…
Из этого состояния меня вывел вид моего рюкзака, стоявшего у черной лошадки-качалки. Я помнил, что́ лежало внутри, и мысль о спрятанном там свертке заставила меня сесть на кровати. Но я слишком поспешил – помещение завертелось у меня перед глазами, и потребовалось усилие, чтобы побороть тошноту. Едва она стала отступать, как я услышал приближающиеся снизу шаги. Затем в полу, громко скрипнув, открылся люк. Рука откинула крышку, и на чердак поднялась женщина. Я узнал ее: это была та самая женщина, которую я видел на ферме с ребенком. Так был получен ответ на вопрос, где я нахожусь, однако оставалось выяснить, почему. Увидев меня, женщина в нерешительности помедлила.
– Очнулись?
Я не сразу сообразил, что она говорит по-английски. С сильным акцентом, немного запинаясь, но достаточно свободно. Почувствовав за спиной грубый камень, я обнаружил, что привалился к стене. Рука собрала простыню в потный ком.
Я заставил себя разжать пальцы. Женщина остановилась на расстоянии от моей постели, которая, как я теперь понял, была всего лишь положенным на пол матрасом.
– Как вы себя чувствуете? – Голос был низким, негромким.
Женщина была в блузке без рукавов и потертых джинсах. В ней не чувствовалось никакой угрозы, однако медлительный компьютер в моем мозгу словно завис. Я попытался говорить, но горло сдавил спазм. Сглотнул и пробормотал:
– Моя нога…
– Вас сильно поранило, но не беспокойтесь, все в порядке.
Легко ей говорить «Не беспокойтесь». Я окинул взглядом помещение.
– Где я?
Женщина ответила не сразу – то ли ей понадобилось время, чтобы понять вопрос, то ли чтобы сформулировать фразу. Я повторил вопрос по-французски.
– На ферме. Там, куда заходили за водой. – На своем родном языке она говорила живее, но все равно как-то неуверенно, словно перед тем, как что-нибудь сказать, проверяла себя.
– Это… вроде как амбар?
– В доме места не нашлось. Моя сестра обнаружила вас в лесу. Сходила за мной, и мы принесли вас сюда.
В памяти мелькнуло девичье лицо, но я так и не мог взять в толк, что произошло, отказывался что-либо понимать. В голове еще плавал туман, и мне трудно было определить, что было реальностью, а что бредом.
– Сколько времени я здесь?
– Мы нашли вас три дня назад.
– Три дня!
Возникло смутное ощущение пережитого: боль, пот, ободряющие слова и прикосновение прохладных рук. Но все это могло происходить не наяву, а во сне. Я почувствовал, что во мне снова зарождается тревога, и с опаской наблюдал, как женщина достает из кармана и разворачивает завернутую в ткань большую белую таблетку.
– Что это?
– Антибиотик. Мы давали его вам, пока вы были без сознания. Вас лихорадило, и рана нагноилась.
Я взглянул на топорщащуюся над моей ногой простыню, и ко мне вернулись все мои страхи.
– Что с ногой?
Женщина взяла стоявшую рядом с постелью бутылку и налила в стакан воды.
– Заживает. Но некоторое время вы не сможете наступать на нее.
Если она даже говорила неправду, то я никак не мог ее проверить.
– Что произошло? Там был какой-то капкан…
– Позже. Сейчас вам надо отдыхать. Держите.
Она подала мне таблетку и стакан. У меня путалось в голове, и я не мог мыслить ясно. Женщина распространяла вокруг себя атмосферу тихой сдержанности, и это почему-то успокаивало. Ей было лет тридцать, худощавая, но с полной грудью и широкая в бедрах. Темные волосы коротко подстрижены на затылке, и она постоянно заправляла их за уши с одной и с другой стороны жестом, показавшимся мне больше привычным, чем манерным. Но что в ней поражало, так это глаза – дымчатые, темно-серые, сразу заметные на ее усталом лице.
Я запил таблетку одним глотком и, почувствовав, как мучает меня жажда, осушил стакан до дна.
– Еще? – спросила женщина. Я кивнул и протянул ей стакан. – Свежая вода в бутылках рядом с постелью. Старайтесь пить как можно больше. А если боль усилится, примите две вот этих.
Она показала мне пузырек с лекарством. И в тот же миг, словно по команде, ногу стало дергать. Ощущение было лишь слабым отзвуком того, что я испытывал раньше, но все равно – больно. Я не хотел показывать женщине свою слабость, но по взгляду ее спокойных серых глаз понял, что обмануть мне ее не удалось.
– Как вы догадались, что я англичанин?
– Посмотрела ваш паспорт, – без колебания ответила она.
У меня внезапно пересохло во рту.
– Вы лазили в мой рюкзак?
– Только для того, чтобы выяснить, кто вы такой. – В ее решительном тоне не было ни намека на извинение.
Я старался не смотреть в сторону рюкзака, но почувствовал, как часто забилось сердце в груди.
– Мне пора идти, – произнесла женщина. – Постарайтесь отдохнуть. Скоро принесу вам что-нибудь поесть.
Я кивнул. Мне внезапно захотелось, чтобы она поскорее ушла. Дождавшись, когда за ней закроется люк, я потянул к себе рюкзак. Освободившись от его веса, детская лошадка клюнула носом и принялась раскачиваться. Я открыл клапан и, запустив руку в рюкзак, принялся шарить внутри. Но не нашел ничего, кроме одежды. И когда решил, что пакет исчез, пальцы наткнулись на полиэтиленовые складки.
Не знаю, испытал ли я облегчение или огорчился.
Пакет, судя по всему, не трогали. Он увесисто лежал в моей руке и своей тяжестью словно упрекал меня. Следовало избавиться от него, когда была возможность. Теперь поздно. Я завернул его в майку и положил на дно рюкзака, прикрыв остальной одеждой. Проверил паспорт и деньги – все оказалось на месте. Но когда укладывал их обратно, пальцы коснулись глянцевого квадратика карточки.
Не в силах перебороть себя, я опять вынул фотографию. При взгляде на обращенное к солнцу, улыбающееся девичье лицо засосало под ложечкой, и, повинуясь порыву, я схватил снимок за края, намереваясь разорвать надвое. Но не сумел. Вместо этого разгладил и снова положил в кармашек.
Я вдруг почувствовал изнеможение. И был совершенно сбит с толку. Женщина мне вообще ничего не объяснила, и прежде всего: почему я лежу в каком-то амбаре, а не в больнице. С запозданием я сообразил, что, когда она уходила, кроме звука закрывающегося люка, я слышал кое-что еще – громкое бряканье металла о дерево. Звук возвращаемой на место задвижки.
Я повернул ногу на матрасе, и забинтованную ступню прострелило болью. Не обращая на это внимания, встал, чуть не упав. Привалившись к каменной стене, переждал, пока амбар перестанет вращаться вокруг меня, и сделал шаг. Нога подогнулась под моим весом, я качнулся вперед и ухватился за стул, отчего внутри его основания что-то глухо грохнуло. Оказывается, это был не стул, а стульчак для ночного горшка, и тут я впервые осознал, как распирает мой мочевой пузырь.