В отсутствие охранной системы Эф включал собственные уши. Вампиры проникали в дома через любое отверстие – залезали в окна, поднимались из сырых подвалов, спускались с пыльных чердаков, и ты нигде не мог чувствовать себя в безопасности. Даже недолгие светлые часы – при мрачном сумеречном свете пристанище приобретало болезненно-янтарный оттенок – таили многочисленные опасности. Светлые часы были запретными для выживших людей. Наилучшее время для передвижения Эфа и остальных (когда опасность прямого столкновения со стригоями сходила на нет) становилось также и наиболее опасным из-за постоянного наблюдения и людей-коллаборационистов, которые не упустили бы возможности улучшить свое положение.
Эф прижался лбом к окну: стекло приятно охлаждало кожу и усмиряло пульсацию в черепе.
Понимание – вот что было хуже всего. Осознание безумия вовсе не сделает тебя менее безумным. Понимание того, что ты тонешь, не принесет спасения, а лишь утяжелит бремя паники. Страх за будущее и воспоминание о лучшем, ярком прошлом были для Эфа не меньшим источником страданий, чем само нашествие вампиров.
Ему требовалась еда, подпитка. Ничего в доме не осталось – он съел всю пищу, выпил все спиртное много месяцев назад. Даже нашел припрятанные шоколадки в чуланчике Мэтта.
Эф отошел от окна, повернулся к комнате и кухне, попытался вспомнить, как попал сюда и зачем. Он увидел на стене отметины в том месте, где когда-то кухонным ножом отрезал голову сожителю своей бывшей жены, отправив на тот свет недавно обращенное существо. Это случилось в первые дни бойни, когда убийство вампира пугало не меньше, чем обращение в одного из них. Даже учитывая, что этот самый вампир, любовник его бывшей жены, будучи человеком, претендовал на место Эфа в жизни Зака.
Но затычка человеческой морали давно уже рассосалась. Мир изменился, и доктор Эфраим Гудвезер, в прошлом ведущий эпидемиолог Центра по контролю и профилактике заболеваний, тоже изменился. Вирус вампиризма колонизовал человеческий род. Зараза начисто разрушила цивилизацию серией эскапад поразительной болезнетворности и беспощадности. Те, кто противился этой чуме, – люди сильные, несгибаемые, со стержнем – были по большей части уничтожены или обращены; остались робкие, побежденные и слабые, готовые исполнять приказы Владыки.
Эф вернулся к оружейной сумке. Из узкого кармана на молнии, предназначенного для перчаток бэттера или головных повязок, он вытащил помятый блокнот в твердом переплете. Он теперь ничего не помнил, если не записывал в этот видавший виды дневник. А записывал он все – от вещей абстрактных до весьма приземленных. Он должен был записывать все. Эф чувствовал в этом потребность. Дневник его, по существу, представлял собой длинное письмо сыну, Заку. Он хотел оставить единственному сыну отчет о своих поисках. О своих наблюдениях за вампирами и о теориях, связанных с вампирской угрозой. И, будучи ученым, он просто фиксировал параметры и явления.
В то же время записи, как полезное упражнение, помогали сохранить некоторое подобие здравомыслия.
За последние два года почерк настолько ухудшился, что Эф нередко и сам не мог разобрать свои каракули. Каждый день он ставил дату, потому что без календаря только так можно было безошибочно вести счет времени. Впрочем, это имело значение лишь для одного дня.
Эф нацарапал дату, и тут сердце у него екнуло. Конечно же! Вот оно! Вот для чего он пришел сюда!
У Зака день рождения. Тринадцать лет.
«ЗА ЭТОЙ ЧЕРТОЙ МОЖЕШЬ И НЕ ВЫЖИТЬ», – предупреждала самодельная табличка на двери. Текст был проиллюстрирован надгробиями, скелетами и крестами, все – совсем еще детской рукой. Зак смастерил эту табличку лет в семь или восемь. В детской практически ничего не изменилось с того времени, когда мальчик жил здесь, как и в комнатах пропавших ребят повсюду, – знак того, что в сердцах их родителей время остановилось.
Эф все время возвращался к этой спальне, как ныряльщик возвращается к затонувшему кораблю. Тайный музей; комната, сохранившаяся в том виде, какой имела прежде. Окно в прошлое.
Эф опустился на кровать и почувствовал, как привычно она просела под ним, услышал ее успокоительный скрип. Он осмотрел все в этой комнате, все, к чему прикасался его сын в прежней жизни. Теперь хранителем детской был Эф, он знал каждую игрушку, каждую фигурку, каждую монетку, каждый шнурок, каждую футболку и книгу.
Он гнал от себя мысль, что погряз в воспоминаниях. Люди ходят в церкви, синагоги и мечети не потому, что погрязли в религии, – они приходят туда в знак своей веры. Спальня Зака стала чем-то вроде храма. Здесь, и только здесь, покой сходил на Эфа, здесь крепла его уверенность.
Зак все еще жив.
Это не предположение. Не слепая надежда.
Эф знал, что его мальчик все еще жив и что он не обращен.
В прошлые времена родители пропавшего ребенка обращались в соответствующие институты – так тогда было заведено. У них были такие блага, как розыскной отдел полиции и уверенность, что сотни – если не тысячи – людей переживают их беду как свою и активно способствуют розыску.
Но эта пропажа произошла в мире, где не существует полиции, не существует человеческих законов. И ко всему прочему Эф знал, кто украл Зака. Существо, которое раньше было его матерью. Она осуществила похищение, будучи лишь игрушкой в руках еще более крупного злодея.
В руках короля вампиров, Владыки.
Но Эф не знал, зачем похитили Зака. Чтобы причинить боль ему, Эфу? Конечно. Чтобы удовлетворить потребность немертвой матери в свидании с «близкими» – существами, которых она любила при жизни? Коварное свойство вируса состояло в том, что он распространял вампирскую, извращенную версию человеческой любви. Вампиры обращали объект своей любви в стригоя, привязывали его к себе навечно, обрекая на жизнь, в которой нет тягот и испытаний обычных человеческих существ, а есть только потребность питаться, распространяться, выживать.
Вот почему Келли (существо, когда-то бывшее ею) так зациклилась на мальчике и, несмотря на отчаянное противодействие Эфа, похитила ребенка.
Но именно этот синдром, эта неодолимая страсть к обращению самых близких и говорили Эфу, что Зака так и не обратили. Ведь если бы Владыка или Келли выпили кровь мальчика, тот наверняка вернулся бы к Эфу в вампирском обличье. Этот ужас – мысль о явлении немертвого сына – вот уже два года преследовал Эфа, а иногда швырял его в пропасть отчаяния.
Но почему? Почему Владыка не обратит Зака? Ради чего он удерживает его? Чтобы при необходимости использовать как заложника в борьбе против Эфа и тех сил сопротивления, частью которых он был? Или по какой-то иной подлой причине, которую Эф не мог – не осмеливался – провидеть?
Он содрогался при мысли о том, какой выбор перед ним встанет, случись такое. Когда речь заходила о сыне, Эф чувствовал свою уязвимость. Его слабость была равна его силе: он не мог бросить мальчика на произвол судьбы.
Где Зак в этот самый момент? Его удерживают в плену? Мучают вместо отца? Такие мысли терзали мозг Эфа.
Неведение – вот что больше всего выбивало его из колеи. Остальные – Фет, Нора, Гус – могли в полной мере посвятить себя сопротивлению, отдать ему всю свою энергию, все мысли именно потому, что никто из их близких не был заложником в этой войне.
Эф снова вспомнил о Мэтте, сожителе его бывшей жены, – о Мэтте, которого прикончил здесь, внизу. О том, что прежде его мучили мысли о растущем влиянии этого человека на Зака. Теперь его ни на день, ни на час не отпускали мысли о том, в каком аду, вероятно, живет сейчас его мальчик под дланью настоящего монстра…
Измочаленный Эф, потея и чувствуя тошноту, раскрыл свой дневник и записал вопрос, повторявшийся в блокноте бессчетное число раз:
«Где Зак?»
Как обычно – это уже вошло в привычку, – он просмотрел недавние записи. Увидел имя Норы и принялся разбирать собственные каракули.
«Морг». «Встреча». «Перемещаться в светлое время».
Эф прищурился, пытаясь припомнить, и тут всем телом ощутил надвигающуюся опасность.
Он должен был встретиться с Норой и миссис Мартинес в прежнем Управлении главного судмедэксперта. На Манхэттене. Сегодня.
Вот черт!
Он схватил сумку – внутри звякнули серебряные клинки – и забросил ее за спину. Рукояти мечей торчали из-за его плеча, словно антенны, обтянутые кожей. На пороге он оглянулся и увидел старую игрушку-трансформер рядом с проигрывателем компакт-дисков на столике Зака. Сайдсвайп, или Боковой Удар, – так назывался этот трансформер, если Эф правильно запомнил, просматривая книги о подвигах автоботов. Он подарил эту игрушку сыну на день рождения всего несколько лет назад. Одна нога Сайдсвайпа болталась, словно вывихнутая, – следствие многократных трансформаций. Эф подвигал руками трансформера, вспоминая, с какой легкостью Зак превращал игрушку из машинки в робота и наоборот, словно чемпион по сборке кубика Рубика.
– С днем рождения, Зи, – прошептал Эф.
Он засунул поломанную игрушку в сумку и направился к двери.
Вудсайд
Бывшая Келли Гудвезер появилась у своего дома на Келтон-стрит всего несколько минут спустя после ухода Эфа. Она следила за этим человеком – ее близким – с того самого момента, когда часов пятнадцать назад засекла ритм его крови. Но едва небо прояснилось к полуденному просвету, когда в течение двух-трех часов в сутки тусклый, но все же опасный солнечный свет пробивался через плотное облачное одеяло, ей пришлось уйти под землю, и она потеряла время. А теперь вот добралась до места.
Ее сопровождали двое «щупалец» – дети, ослепленные во время солнечного затмения, совпавшего с прибытием Владыки в Нью-Йорк; этих детей впоследствии обратил сам Владыка, а теперь еще и одарил сверхчувственным восприятием второго зрения. Маленькие и юркие, они неслись по тротуару, перепрыгивали через заброшенные машины, напоминая голодных пауков, которые ничего не видят, но все чувствуют.
Обычного нутряного влечения Келли к ее близкому хватало, чтобы обнаружить и выследить бывшего мужа. Но сигнал Эфа был ослаблен и искажен воздействием этанола, стимуляторов и успокоительных для нервной и сердечно-сосудистой систем. Интоксикация затрудняла контакт нервных клеток в головном мозге, замедляя скорость передачи сигнала и ухудшая его восприятие внешними источниками, словно помехи для радиоканала.
Владыка проявлял особый интерес к Эфраиму Гудвезеру, в особенности к его перемещениям по городу. Вот почему в помощь Келли были даны «щупальца» (в прежней жизни брат и сестра, теперь почти неотличимые друг от друга из-за потери волос, гениталий и прочих гендерных различий). Подойдя к дому, они принялись бегать туда-сюда вдоль низкой ограды, дожидаясь, когда подойдет Келли.
Она открыла калитку и вошла на участок, обогнула здание, проверяя, нет ли каких ловушек. Удостоверившись, что ничто ей не угрожает, вампирша ударила основанием ладони по двойному оконному стеклу, разлетевшемуся вдребезги, затем просунула руку внутрь, отперла замок и подняла оконную раму.
«Щупальца» запрыгнули внутрь, Келли последовала за ними – закинула одну обнаженную грязную ногу, потом наклонилась и легко согнула тело, чтобы пролезть в небольшое отверстие. «Щупальца» ползали по дивану; будь они обученными полицейскими собаками, то сделали бы здесь стойку. Долгое мгновение Келли стояла неподвижно, пытаясь прочувствовать дом. Она убедилась, что здесь никого нет, – значит, они опоздали. Но она ощущала запах Эфа. Может быть, удастся узнать еще кое-что.
«Щупальца» понеслись по полу к окну, выходящему на север, прикоснулись к стеклу, словно впитывая сохранившееся еще недавнее ощущение. Потом они мигом взлетели вверх по лестнице, Келли не спеша двинулась за ними – пусть принюхаются и сделают стойку. Вампиреныши носились по спальне, взбудораженные недавним пребыванием человека; они напоминали животных, которых приводит в безумие какой-то непреодолимый непонятный импульс.
Келли стояла посреди комнаты, опустив руки. Жар ее вампирского тела, ее горячечный метаболизм мгновенно поднял температуру в прохладном помещении на несколько градусов. В отличие от Эфа Келли ни в какой форме не страдала ностальгией. В спальне сына она не чувствовала ни тяги к своему прежнему жилью, ни малейших уколов сожаления или утраты, точно так же не чувствовала она привязанности к своему жалкому человеческому прошлому. Бабочка не оглядывается с горечью или грустью на день вчерашний, проведенный в обличье гусеницы, она просто летает.
В существо вампирши проник некий гул, обозначился в ее голове, пробежал по всему телу. Владыка смотрел через нее. Ее глазами. Узнал, что они разминулись.
Мгновение великой чести и доверия…
Гудение прекратилось так же неожиданно, как возникло. Келли не ощутила упрека от Владыки за то, что упустила Эфа. Она поняла только одно – что была полезной. Среди всех стригоев, служивших Владыке на планете, Келли выделялась двумя достоинствами, особо им ценимыми. Во-первых, у нее была прямая связь с Эфраимом Гудвезером.
А во-вторых, у нее был Закария.
Келли по-прежнему испытывала потребность – необходимость – обратить своего дорогого сына. Это желание теперь не жгло ее так, как прежде, но никогда не исчезало. Она все время чувствовала собственную неполноценность, пустоту. Нынешнее положение противоречило ее вампирской природе. Но она терпела эти мучения по одной-единственной причине: этого требовал Владыка. Одна его неколебимая воля удерживала Келли от обращения сына. И потому мальчик оставался человеком. Оставался неосвобожденным, незавершенным. Вероятно, у повелителя были свои резоны. Она доверяла ему беспрекословно. Мотив оставался неведом ей, потому что ее время узнать еще не наступило.
Пока ей было достаточно видеть, что мальчик сидит рядом с Владыкой.
Келли спускалась по лестнице, а вокруг нее скакали «щупальца». Она подошла к высокому окну и, почти не снижая темпа, вылезла из него таким же способом, каким залезла внутрь. Снова начался дождь, жирные черные капли падали на ее горячий череп и плечи и исчезали облачками пара. Стоя на улице на желтой линии разметки, она снова ощутила след Эфа: он трезвел и ритм его крови становился четче.
Она шла под дождем, оставляя за собой легкий парок, а «щупальца» носились туда-сюда. Вампирша приблизилась к станции метро и почувствовала, как телепатическая связь с Эфом сходит на нет. Расстояние между ними увеличивалось. Он мчался все дальше от нее в вагоне подземки.
Разочарование не затмило ее мысли. Келли будет искать Эфа, пока они не воссоединятся раз и навсегда. Она переправила отчет Владыке и только потом последовала на станцию за «щупальцами».
Эф возвращался на Манхэттен.
«Фаррелл»
Лошадь скакала. Следом за ней неслось облако густого черного дыма и оранжевого пламени.
Лошадь горела.
Охваченное огнем гордое животное неслось галопом с целеустремленностью, вызванной не болью, а желанием. Ночью видимая с расстояния в полтора километра, лошадь без седла и всадника мчалась по плоской разоренной земле к деревне. К наблюдателю.
Фет стоял, парализованный этим зрелищем. Он знал, что лошадь скачет к нему. Он предчувствовал это, ждал. Приближаясь со скоростью огненной струи, скачущая лошадь заговорила (естественно, во сне она умела говорить). «Я живу», – сказала она.
Василий взвыл, когда огненная лошадь поравнялась с ним, и… проснулся.
Он лежал на боку на откидной койке в кубрике под палубой бака раскачивающейся посудины. Качка была бортовая и килевая, и Фет ходил ходуном вместе с судном, вещи вокруг него были связаны и надежно закреплены. Остальные койки были подняты к переборке. Он был один.
Этот сон – всегда одинаковый в главном – преследовал его с юности. Огненная лошадь с горящими копытами скачет на него из темноты, через миг она сомнет его… но в этот момент он просыпался. Пробудившись, он чувствовал сильный, всеподавляющий страх, детский страх.