Показалась река.
Река была узкая и извилистая и отливала серебром в лунном свете.
Их спутники пошли дальше, а Эфран остановился, вроде как удочку проверить.
– Слушай, Мэтт, – сказал Эфран. – Ты не слишком беспокойся. Насчет нее, невесты.
– Почему это? – спросил Мэтт беззаботным, как и прежде, голосом.
– Потому что выход всегда найдется. Поступай с ней, как должен. Это будет нетрудно. Просто делай, что следует, и не лезь в ее секреты. А потом, когда настанет время, можешь освободиться. Не уйти от нее, конечно, у Ситонов и Прокторов ведь уговор, брак надо будет сохранить. Но поместье Проктора большое. Дело всегда найдется. Оставь ее в покое, да и точка. Не пытайся ею командовать, не попадай под горячую руку – просто делай по-своему, и ей дай все делать по-своему. Так-то лучше будет.
– Значит, ты думаешь, это правда? – спросил Мэтт.
Эфран ухмыльнулся:
– Ничего я не думаю.
– Она оборотень.
– Да не говорил я…
– И отец ее тоже.
Парень сердито нахмурился:
– Ты мои слова не перетолковывай. Ты, может, и хозяйский сын, но я тебя свободнее. Я-то могу и расчет взять.
Мэтту так и захотелось дать Эфрану в зубы. Но он только кивнул:
– И то правда. Пойдем рыбачить.
И они забросили удочки. Луна стояла высоко, и рыба всплывала к поверхности. Они таскали из воды гладких серебристых рыбок на завтрак, и ни слова больше не было сказано ни о помолвке Ситона, ни о доме Проктора, таящемся где-то в лесу, в десяти милях вверх по горному склону.
Это случилось, когда они наловили довольно рыбы и собирались вернуться в лагерь.
Мэтт вскинул взгляд, и там, на другом берегу узкой речки, ближе к нему, чем к другим мужчинам, стояла она, жемчужная в лунном свете, и смотрела на него.
Он никогда не видел ее живьем – только в книжке с картинками, в школе.
Пумы жили в лесах и в предгорьях. Но людей они избегали и показывались из чащи изредка, лишь на рассвете или закате, но тогда могли и убить. В последний раз этот хищник убил кого-то из односельчан, когда Мэтт был совсем мальчишкой – примерно в то время, вспомнил он, когда он увидел пуму на картинке в книге. Пума…
Никто другой, казалось, не заметил ее. Все были слишком заняты тем, что нанизывали пойманную рыбу на прутики.
Один захватывающий миг стояли он и она в молчании, неподвижно, наедине, глаза в глаза.
Ее глаза были мутно-зелеными, как старое стекло, и горели. Гладкая шкура отливала перламутровым блеском.
Мэтт подумал, что она прыгнет на него прямо через речку и вцепится в горло или в сердце. Но какая разница? Ему было не страшно.
Он чувствовал ее запах – запах мускуса, трав и сырого мяса.
Она открыла алую пасть, которая в лунном свете показалась еще ярче, и, казалось, усмехнулась, а потом сделала гигантский прыжок, и хвост ее, длинный и толстый, словно расколол темное стекло ночи в стремительном беге.
Тут все обернулись, вытаращили глаза и закричали. Старик Купер вскинул ружье. Но Эфран рявкнул: «Брось!»
Как бесшумная черная молния, стремительная фигура огромной кошки, петляя, мелькнула среди сосен и пропала из виду. За ней остался какой-то отблеск, словно сияющие искорки во тьме, но они скоро померкли.
Когда они шагали к пастбищу, с Мэттом почти никто не заговаривал. В лагере все быстро улеглись спать. Мэтт лежал на спине, глядя на звезды, пока луна не прошла весь небосвод и не вернулась домой, под землю, как кинжал входит в ножны.
– Вот я и задумался, – говорил Мэтт своему брату Чентеру в Шурхолде, – Фина Проктор это была или ее папаша? Кто из них вышел на меня поглядеть?
Чентер неспешно подошел к огню и подбросил еще одно полено:
– Слишком уж ты прислушиваешься к тому, что люди болтают. Ты эту кошку сам-то вообще хорошо разглядел?
– Уж я-то разглядел. Да и все видели. Эфран аж побелел, как кость. Он Куперу не дал стрельнуть в нее. Да и взяла бы ее пуля, как думаешь?
Тут он замолчал, потому что увидел, какое у Чентера стало лицо. Таким он не видел Чентера никогда. Видел он его и веселым, и в ярости, видел выражение серьезности и неловкости, которые появлялись на его лице, стоило ему взять в руки книгу, видел он и безумно счастливую улыбку, с которой Чентер смотрел на свою жену. Но сейчас это был новый Чентер – а может быть, очень давний, из детства.
– Мэтт, я не знаю. Откуда мне знать? Я только уверен, что отец нам желал добра – нам обоим. Но мне кажется… кажется, он про все это как следует не думал. Может, это все сплетни и глупости. Эти горные семьи – им сотни лет, они уходят корнями в старые графства… То, что ты видел… Что Джоз Проктор и она, та девушка… я ведь ее только на рисунке видел, нарисовал ее кто-то. Красивее ясного лета. Отца ведь с ней познакомили. И очень она ему понравилась. Прекрасная, сказал, девица.
– Пума, – проговорил Мэтт с медленным, холодным вздохом, – была просто красавица. Вся – шелк и струны. Жемчуг… и кровь.
– О боже, Мэтти. Фина Проктор – обычная девушка. Кем же ей еще быть? Человек она.
Мэтт улыбнулся.
– Пума, – прошептал он.
2. Свадьба
Свадьба была весной.
Долины и холмы еще не высохли от растаявшего снега, реки и ручьи разлились, так и бурля прозрачной водой. Запах сосен был свеж, как будто Мэтт вдыхал его впервые.
Как обычно у древнейших семейств, ни невесте, ни жениху не разрешалось друг друга видеть. Таков был обычай. Со старых времен бытовала шутка: это для того, чтобы кто-нибудь из молодых – или оба – не сбежали, если им не понравится увиденное. Ни у кого не хватало смелости нарушить запрет в молитвенном доме. Впрочем, может быть, и было парочку раз, хе-хе, только так давно, что никто не упомнит.
А Мэтт? Мэтт не сбежал. Он уже не задавал вопросов. Он просто ждал.
Никто из клана Ситонов не показывал, что происходит что-то необычное. Даже Чен, когда пришел со своей Анной. Он даже ни разу испытующе не взглянул на Мэтта.
Как бы там ни было, Мэтт уже понял, что остался совсем один.
За зиму он раза два-три видел во сне огромную горную кошку. Нет, это не было кошмаром. Он только краем глаза замечал, как пума крадется ночью среди деревьев или высоко на горном хребте и глаза зверя – самца или самки? – блестят в темноте.
Они подъехали к молитвенному дому на упряжке вычищенных, звенящих бубенцами выездных лошадей, разряженные в пух и прах. Мэтт был умыт, побрит, причесан, ворот белой шелковой рубашки натирал ему шею.
Что он чувствовал? Пустоту какую-то. С виду-то он был, как всегда, крепкий и сильный, мог и кивнуть, и улыбнуться, и обменяться словечком-другим, вежливо, без сучка без задоринки, не заикаясь и не потея. Во рту у него не пересохло. Он увидел мать в новом бархатном платье, важную и счастливую. А Венайя будто сошел с картины «Отец – гордый патриарх»…
«Да они тут все с ума посходили», – подумал Мэтт, когда они въехали под покрывающимися молодой листвой деревьями во двор церкви. – Они знать не знают, что наделали». И кроме пустоты, он почувствовал презрение к ним всем – это немного ему даже помогло.
Церковь была украшена вазами с первоцветами, утварь сверкала начищенным оловом, окна впускали бледный ясный свет. Все явившиеся на церемонию фермерские семейства были разодеты пышно, как праздничные индейки в День благодарения.
Он встал лицом к алтарю, и священник ему кивнул. Тогда на хорах зазвучала фисгармония, и все волосы на голове и шее Мэтта встали дыбом. Ведь музыка значит, что его невеста здесь – и сейчас идет к нему. Он не станет оборачиваться, чтобы увидеть… горную дикую кошку в человеческом обличье и свадебном платье, под руку с ее отцом-оборотнем.
На ней было голубое шелковое платье.
Это он все же разглядел уголком глаза, когда она встала рядом с ним.
Пахло от нее только тем, чего он мог ожидать, если бы все было без обмана – чистотой и молодостью, и дорогими духами из флакона.
Когда их руки соединили, он увидел, что ручка у нее маленькая и тонкая, с чистыми, коротко подстриженными ноготками и двумя-тремя шрамами от царапин.
– А теперь повторяйте за мной…
Тут-то ему все же пришлось на нее взглянуть. Если бы он принес брачный обет, не глядя, он бы показал себя грубым мужланом – или трусом. И он повернул голову.
Фина Проктор, которую всего несколько секунд отделяли теперь от превращения в Фину Ситон, была всего на несколько дюймов ниже ростом, чем он.
Загорелая дочерна, как большинство девушек в фермерских семьях, которых учили хозяйству в полях, – загорелая, как Мэтт. Глаза у нее тоже были карие, как лещина.
Она была недурна собой. Лицо умное, с широким и высоким лбом, дугами бровей, прямым носом, полными, но красиво вылепленными губами, белыми зубами. Правда, она не показала их в улыбке.
Она серьезно встретила его взгляд.
А она-то что об этом думает? Да, выйду, мол, замуж, ради союза Ситонов и Прокторов, чтобы принести своему клану землю и власть. А потом, когда муж наскучит, убью его ночью на поле или в лесу, одним ударом когтистой лапы – папаша поможет замести следы, убедить всех, что какой другой зверь его сгубил…
Мэтт сам ужаснулся этим мыслям.
Он почувствовал, как кровь отлила от щек.
Вот в этот самый момент ее прохладная ручка, такая маленькая в его руке, и сжала ее чуть заметно. Она зажмурила правый глаз всего на миг – вправду подмигнула или показалось?
Он чуть не спасовал, а она его поддержала. «Может, она все же настоящая женщина?» – подумал он. Или это все ее звериная хитрость?
Волосы ее, золотые, густые и длинные, были убраны в сложную прическу – заплетенные косы заколоты на затылке, завитые локоны спущены вдоль спины, словно кукурузные косички, что плелись на Праздник урожая.
Мэтту понравились ее волосы, и глаза, и то, как она ему подмигнула. Ему понравилось ее имя, которое он только сейчас впервые услышал полностью от священника – Афина. Из своих книжек Мэтт знал, что Афина – мудрая богиня-воительница древних греков. Все было бы хорошо, правда хорошо – если бы остальное было по-другому.
Они сели за свадебный стол в гостиной молитвенного дома, среди букетов цветов.
Там Мэтт познакомился наконец с Джозом Проктором, неприметным, мускулистым, черноволосым человеком. Он пожал Мэтту руку, хлопнул его по спине и сказал, что о Мэтью Ситоне он слышал слова только самые хвалебные и лестные, и с радостью принимает его в народ Предгорий.
За столом вино лилось рекой. Мэтту казалось теперь, что он раздвоился. Один был вполне доволен и все косился на свою молодую жену. А второй прятался в сумрачной пустоте и хмурился, напрягшись, словно взведенный курок.
Джоз подарил молодым дом – обычный подарок главы важного семейства новому зятю. Чентеру Аннин отец тоже в свое время подарил дом. И после ужина, под ливнем конфетти из рисовой бумаги, Фина с Мэттом забрались в украшенную лентами двуколку Проктора, и Мэтт щелкнул кнутом над головами разукрашенных серых коней, и поскакали они вверх, в холмы, в звоне бубенцов и лучах солнца. Она и он. Вдвоем.
– Наверное, ты хочешь переодеться.
Это были, по сути, первые слова, с которыми она обратилась к нему с тех пор, как они остались наедине, – вообще, с тех пор, как встретились у алтаря.
– Вообще-то… да. Шею натирает.
– А ведь шелк такой гладкий… – сказала она, почти игриво.
Но, как бы там ни было, оба они поднялись по великолепной деревянной лестнице и в разных комнатах переоделись в более будничные наряды.
Когда он спустился, одна из служанок разводила огонь, но лампы зажигала Фина – Афина. Служанка, похоже, вовсе ее не боялась. Но ведь даже дикие звери, когда привыкнут к людям, могут вести себя, как ручные.
Они сели за поздний ужин при свечах.
– Тебе нравится твой дом, Мэтью? – учтиво спросила она, впервые произнеся его имя.
– Да.
– Мой отец постарался предусмотреть все удобства.
И денег, видно, немало потратил.
– Да, дом просторный и богатый.
– Мне бы хотелось, – проговорила она, – кое-что изменить.
– Разумеется, пусть все будет на твое усмотрение.
– Хорошо.
Девушка-служанка обошла вокруг стола и подлила ему кофе, как Мэгги сделала бы дома. Но теперь его дом здесь.
– Завтра я поеду, поговорю с работниками и осмотрю поместье, – деловито сказал он.
– Но Мэтью, никто этого не ожидает, в первый-то день… – Она осеклась.
И правда, никто бы не ждал такого наутро после первой брачной ночи.
– Ну-у… – протянул он. – Я, пожалуй, все равно поеду. Осмотрюсь тут.
Он уже увидел часть поместья, когда они ехали сюда под садящимся солнцем. Мили полей, расчищенных от рощ и лесов, ожидали посева, стройные сосны подрастали для лесопилки, паслись на лугах коровы, и овцы, и козы. Видел он хлева и свинарники, и сады, осыпанные розовым цветом. Дом назывался Высокие Холмы.
После этого краткого разговора они помолчали. В очаге стрельнуло полено. Слуги уже ушли и оставили их наедине. Золотистый циферблат больших старых часов на каминной полке показывал, что до полуночи оставался лишь один час.
– Ну что же, – сказала она, поднявшись на ноги одним изящным движением. – Я поднимусь наверх. – И тут она вскинула руку и вытащила гребень или шпильку из заколотых волос – они волна ми упали ей на плечи и спустились до колен, как ему и обещали. Расплетающие косы заструились, как вода из растаявшего родни ка, и заблестели золотом, как огонь.
Она обернулась и бросила на него взгляд через плечо.
– Тебе совсем не нужно подходить ко мне, Мэтью Ситон. – Голос ее почти не дрожал, как ставшие вровень чаши весов. – И подниматься наверх ты не обязан. Если не хочешь, конечно.
– О, но я… – начал он, уже вскочив на ноги, как настоящий джентльмен.
– Но ты… Но ты меня не хочешь, уж это-то заметно. Я против тебя ничего не имею. Ты мужчина сильный и красивый, и глаза у тебя честные. Но, если я тебя чем-то не устраиваю, мы можем держаться друг от друга на расстоянии.
И с этими словами она оставила его – он даже рот не успел закрыть.
Незадолго до полуночи, когда кофе на столе остыл и почти все свечи догорели, Мэтью снова отодвинул свой стул и поднялся вслед за ней по лестнице.
Он постучал к ней в дверь. Ему подумалось, что теперь она, возможно, уже спит. А может, он на это надеялся? Но она ответила, тихо и спокойно, и он открыл дверь и вошел.
Большая спальня и сама кровать были самые лучшие. Белые пуховые подушки, накрахмаленные льняные простыни, лоскутное одеяло, которое двадцать мастериц изукрасили бегущими оленями и ночными звездами.
Фина сидела, откинувшись на подушки, и читала книгу. Ее распущенные волосы золотились, словно патока. Она подняла на него глаза:
– Мне подвинуться или нет?
Мэтт закрыл за собой дверь.
– Ты красавица, – проговорил он, сам чуть покраснев от своих слов. Никакой мужчина лучшего и не пожелал бы. – Дело не в том.
Она смотрела на него, не мигая. В косом свете лампы глаза ее светились по-другому. Он уже видел когда-то такой драгоценный камень – топаз. Вот такими были ее глаза.
– Так в чем же? – тихо спросила она.
Что он мог сказать?
Что-то в нем, что не было им – а может быть, что было больше им, чем он сам, – вдруг крепко захватило его ум, его кровь, а может быть, и сердце. Он сказал:
– Будь так добра, подвинься немного, Фина Ситон.
Пока он снимал сапоги, она прикрутила фитилек лампы. И в окне он увидел, что звезды улетели с покрывала и благополучно вернулись на полуночное небо.
3. Жена
Настало лето. Оно пришло и в новый дом, легло на каменные полы прозрачными желтыми коврами, скользнуло по дубовым лестничным перилам, превратило оконные стекла в бриллианты.
На полях созревали хлеба, меняя зеленый цвет на золотистый. В саду уже краснели яблоки. Персиковая ветвь, привитая к старому дереву, была увешана круглыми фонариками плодов.
Мэтт хорошо ладил с работниками – некоторые из них достались от Джоза Проктора, иные были бродягами и приходили на ферму батрачить каждое лето, но слыли при этом надежными и порядочными. Убедившись, что Мэтт свое дело знает, и со скотом, и с прочим хозяйством, они сменили в общении с ним обычную небрежную услужливость на уважение. Никто из них ничего не говорил о Джозе Прокторе, но этого и следовало ожидать, раз они имели дело с Джозовым зятем.