Чувак, я слышал, что случилось с Софи?
Мне приехать?
Черт побери!
Ее найдут.
Ты вернешься сегодня?
С Обри все хорошо. Верно?
Поверить не могу.
Что случилось?
Ты в норме?
Мне пишут друзья и родные, узнавшие о похищении из новостей или социальных сетей. Я всем отвечаю, хотя и не знаю толком, что сказать. Естественно, я не в норме. Да, Софи найдут. Нет, помощь мне не нужна. Да и что они могут сделать?! Слова утешения и поддержки мне ничуть не помогут. Я мог бы притвориться, солгать. Но правда куда сложнее. Я люблю свою жену. И я ее ненавижу. Я любил то, чем мы могли бы стать. Но, как бы тяжело ни было это признавать, те времена давно прошли. Обри все изменила. Когда она родилась, наша жизнь вышла из-под контроля и стала совершенно иной. Теперь я отец, а Софи – мать. Я узнал, что мать значит больше отца. Мать – превыше всего. Отец – это роль. Биологическая функция. А мать священна. Материнство поглощает брак до мельчайшей частицы. Без остатка.
Я откладываю телефон в сторону и достаю бутылку виски, которую привез из Сиэтла. Хотя я планировал провести эти выходные с семьей, я знал, что неизбежно буду сидеть и пить в одиночестве, жалея себя. Я предложил съездить на отдых, чтобы наладить отношения между нами, и Софи согласилась. Согласилась, как ваш знакомый соглашается поехать на бейсбольный матч, где будет играть ваш сын. Знакомому это совершенно не нужно и не интересно. Но он все равно едет, потому что вы его позвали, а он не успел придумать подходящую отговорку, чтобы вас не обидеть.
Я ни с кем не обсуждаю проблемы в нашей семье. И никогда не обсуждал. Софи, по-моему, делает так же. В этом она похожа на свою мать. Скрывает свои чувства. Она всю жизнь наблюдала, как Хелен выстраивает невидимую стену, чтобы защититься от Фрэнка. Я не Фрэнк. Я не такое животное, как он. Но невозможно избавиться от черт характера, сформировавшихся в прошлом. Наш брак тихо распадается, беззвучно угасает. Я люблю Софи, в этом нет никакого сомнения. А она? Я не уверен, что она обо мне думает. Если бы она действительно меня любила, то не поступила бы так.
Я отхлебываю виски из бутылки, и горло охватывает знакомый сладкий жар. Я всегда думаю о Софи, когда пью. Странное чувство – любить кого-то до боли.
Я звоню Хелен.
– Как там Обри? – спрашиваю я.
– Есть какие-нибудь новости? – говорит она срывающимся от волнения голосом.
– Нет. Ничего, тишина. Как Обри?
– Она не понимает, что происходит, так что все хорошо.
Ее голос начинает дрожать еще сильнее. Легко забыть, что за ее холодной, бесчувственной маской скрывается настоящий человек. Знаю, нехорошо так думать. Но она всегда казалась мне такой.
– Фрэнк вне себя от ярости, – говорит она, отстраняясь от эмоций, которые причиняют ей боль.
– Чем он занят?
– Сидит в кабинете. Обзванивает всех подряд – от ФБР до журналистов.
– ФБР?
– Фрэнк уверен, что ее похитили с целью получить выкуп, – говорит Хелен. – Конечно, он готов заплатить. Я знаю, что и ты тоже.
– Разумеется, – отвечаю я, – но никто не потребовал выкупа. Ее похитили не за этим.
Пару секунд она молчит. Думает о том, что ей велел сказать муж.
– Мы не знаем наверняка, – говорит она.
Я слышу на заднем плане голос Фрэнка. Он подходит ближе к телефону.
– Кто это? – спрашивает он.
– Адам.
Фрэнк берет трубку.
– Есть какие-то новости?
– Ничего, – отвечаю я. – Ведется расследование.
– Ты видел этих детективов? Пара деревенских недоумков, как по мне.
Я молчу.
– ФБР не станут вмешиваться, пока не будут уверены, что это именно похищение с целью выкупа. Ты можешь в это поверить? Иначе дескать оно не попадает под федеральное законодательство. Бьюсь об заклад, они бы запели совершенно иначе, будь это их малышка.
Он всегда называет ее так. Моя малышка. Как будто ей шесть, а не тридцать три.
– Думаю, похититель уже выдвинул бы свои требования, – говорю я, хотя сам не вполне уверен в этих словах. Я размышляю, пока Фрэнк продолжает свою тираду. Телефон Софи остался в коттедже. Мой телефон – у меня в руке. Похититель вряд ли смог бы связаться со мной, если только похищение не было спланировано заранее. С другой стороны, он мог бы позвонить в полицию или журналистам. Необязательно говорить со мной лично.
Но я молчу. Фрэнка интересуют лишь собственные разглагольствования.
– Я позвонил в «КОМО-ТВ», – говорит Фрэнк. Гордо заявляет. – Линда Ландан попытается что-нибудь разузнать.
Линда Ландан – последняя представительница старой гвардии телеканала, который пытался подстроиться под молодое население Сиэтла, выросшее в эпоху безграничной власти Амазона. Линде под пятьдесят, и из-за пластических операций и инъекций ботокса ее лицо сохраняет абсолютно бесстрастное выражение даже во время репортажа о пожаре, унесшем несколько жизней. Однако она твердо намерена бороться за эфирное время до последней капли крови.
Я ее не выношу. Я говорил об этом. Фрэнк в курсе. Поэтому-то он ее и выбрал.
– Хорошо, – говорю я. – Помощь нам не повредит. Главное – найти Софи.
Я слышу шум мотора и выглядываю в окно. Это синий «Лексус». Вернулись постояльцы из третьего коттеджа, «Лилии». Женщина держит своего спутника под руку. Я по-прежнему прижимаю к уху телефон, но Фрэнк закончил говорить. Даже попрощаться не соизволил. Просто передал трубку Хелен, которая, как обычно, резко меняет тему.
– На десерт у нас сегодня вишневый пирог.
– Пока, Хелен, – говорю я. – Поцелуй Обри перед сном от меня.
Затем я звоню своим родным. Сначала маме, которая живет в Чандлере, штат Аризона. Потом папе, который, как и всегда в это время года, уехал охотиться в Спокан. И, наконец, брату Кигану в Лос-Анджелес. Всем им я рассказываю одно и то же, и их ответы оказываются весьма красноречивы.
Я: Хотел рассказать тебе первым, пока про это не стали говорить в новостях.
Мама: О, господи боже.
Папа: Уверен, что она не сбежала к любовнику?
Киган: Хочешь, я прилечу?
Я знаю, что Киган готов бросить все дела в отеле, которым он управляет. Он мог бы приехать к завтрашнему утру.
– Я в порядке, брат, – говорю я. – Посмотрим, что скажут в полиции. Они уже занимаются этим делом. Одна из детективов – Ли Хуземан.
– Сестренка Кипа?
– Да, – подтверждаю я. – Мир тесен.
Мы разговариваем еще некоторое время, потом я кладу трубку и возвращаюсь к своему виски.
Я направляюсь в сауну и настраиваю температуру. Я думаю об отце и о том, как он сразу же начал обвинять Софи, как будто мне от этого станет легче. Как мама завела молитву, хотя звук в трубке то обрывался, то появлялся вновь. Ее это не заботило. Сам факт молитвы важнее, чем то, услышит ли ее Бог или еще хоть кто-то.
Сауна располагается рядом с кухней. Внутри сауна обшита кедром и обогревается электрической топкой. Когда я открываю дверь, в лицо мне бьет раскаленный воздух. Словно пощечина. Соответствует моему душевному состоянию. Я успел раздеться и взять полотенце и теперь завязываю его вокруг пояса. Сев на деревянную скамью, я позволяю жару окутать меня; пот скатывается у меня со лба и смешивается со слезами.
Что бы там ни думали окружающие, я вовсе не бессердечный истукан. У меня есть чувства. Честно. Я просто не считаю нужным кричать о них на каждом углу. Это все моя вина. Я один. Моя жена пропала. Я никак не могу повлиять на то, что произойдет дальше.
Я не умею управлять миром. Не умею контролировать людей. У меня никогда это не получалось.
Через полчаса я засыпаю на диване с бутылкой в руке.
А потом внезапно звонит телефон, словно рой рассерженных пчел. Девять утра. Черт побери. Я проспал. Как я мог проспать?
Брат прислал сообщение: «Проверь “Фейсбук”».
14
Ли
В субботу ухожу с работы поздно вечером, почти в одиннадцать, и меня до сих пор не покидает напряжение от встречи с Адамом и от трагедии, которая с ним произошла. До меня доносится запах фейерверков, которые только что запустили возле старшей школы Окленд Бэй – неотъемлемая часть ежегодного Лесного фестиваля Шелтона. Не сомневаюсь, посторонним наш праздник кажется глупым. Но мне все равно. Это часть нас. Каждый год на День поминовения проводятся соревнования по рубке леса и парад Пола Баньяна[2], приезжают передвижные ярмарки. Соревнования по рубке леса пользуются неизменной популярностью в нашем городе, построенном на усыпанной опилками земле. В семнадцать лет я боролась за звание Королевы леса, но проиграла. Об этом титуле мечтают почти все девочки в городе.
По сей день.
У меня сохранилась изумрудно-зеленая с серебристой вышивкой лента, которую выиграла в 1948 году моя бабушка. После ее кончины мама хотела выкинуть ленту, но я выудила ее из мусорной корзины. Я обожала бабушку. Она всегда говорила мне, что со мной все будет хорошо, несмотря на случившееся.
– Никто не украдет твое будущее, Ли.
Входя в дом, я невольно уповаю на то, что бабушка была права.
Пока я шарю в морозилке, в моем маленьком синем домике царит тишина. Выудив коробку с замороженным обедом, я ставлю ее в микроволновку. Мой незамысловатый поздний ужин крутится под тусклой лампочкой, а я меж делом оглядываюсь по сторонам.
Все вокруг напоминает мне о том, кто я, и о моем прошлом. Над обеденным столом, купленным на блошином рынке, висят тарелки из делфтского фарфора, которые коллекционировала моя бабушка. Они висели на стене в ее большом доме в Такоме. Она предпочитала беречь красивые вещи. К столовому серебру на верхней полке буфета тоже никогда не прикасались. Фарфоровыми тарелками любовались и хвастались, но никогда не пользовались. А мама считала иначе. Она говорила, что от красивых вещей нужно получать удовольствие и что бабушка только зря копила свои безделушки, вместо того чтобы ими наслаждаться. Интересно, на кого из них больше похожа я?
Я живу одна. Со своей кошкой. Я знаю, что возвела вокруг себя стену. Неприступную стену. Я ревностно оберегаю свою жизнь. Иногда я думаю, что на то есть хорошая причина, но чаще признаю, что это лишь цепная реакция, результат того, что произошло, когда мне было двенадцать.
Когда меня нашел Адам Уорнер.
Я видела ту машину накануне. Это был синий седан. Я разбираюсь в машинах, потому что в них разбирался мой брат, но все же не могу по памяти определить модель. Мы с Шарлин прошли мимо этой машины по пути в школу. Семья Шарлин жила в двух домах от нас, и мы с ней были не то чтобы лучшими подругами, но в школу всегда ходили вместе. Она трещала без умолку, и меня это вполне устраивало. В те годы я предпочитала слушать. Из ее небылиц я с легкостью вычленяла крупицы правды, и этот навык пригодился мне в дальнейшей карьере. В то утро Шарлин рассказывала про своего дядю, который жил не то в Латвии, не то где-то поблизости и пригласил ее погостить в своем замке, когда она снова окажется в тех краях.
– Я не знала, что ты бывала в Европе, – сказала я.
– А ты разве нет? – спросила она, привычно уходя от ответа.
– Нет. Прошлым летом мы ездили в Калифорнию посмотреть на секвойи. Больше я нигде не была.
– Круто, – сказала Шарлин, откидывая за плечо свои темные косички и поправляя рюкзак. – Я рассказывала тебе, как брат моего папы проплыл от Сан-Франциско до Гавайев в лодке, которую сам вырезал из секвойи?
Не рассказывала. Но я не сомневалась, что расскажет.
На следующий день Шарлин не пошла в школу из-за визита к стоматологу. Накануне вечером, когда мы возвращались домой, она сказала, что один из ее зубов прорезался под странным углом.
– Стоматолог сказал, что еще не видел ничего подобного, – похвасталась она. – Никогда в жизни!
Синяя машина ждала на том же месте.
А затем меня поймали.
Я встаю, чтобы достать еду из микроволновки. Миллисент идет за мной. Забавно, как самые трагичные события нашей жизни навсегда остаются в памяти, за непроницаемой стеной. Я заливаю кипятком пакетик «Эрл Грея». Пытаюсь отвлечься на чай, на кошку, но спусковой крючок уже нажат. Я снова вынуждена воссоздать в памяти то «происшествие», как говорила моя мама, а вслед за ней и я.
С чувством.
Без свойственных Шарлин преувеличений.
С осознанием, что тот день сделал меня той, кто я есть.
Его звали Альберт Дэвис Ходж, но тогда я этого не знала. Я не знала, что в мире вообще живут такие люди, как он.
Он стоял у своей машины, когда я приблизилась. У него было доброе лицо. Он носил очки. Волосы были аккуратно расчесаны. Его слова не увязывались с тем фактом, что я видела его машину накануне, но тогда я не обратила внимания на несостыковку.
– Я заблудился, – сказал он, тыкая пальцем в газету.
Я наклонилась ближе, чтобы прочитать адрес в объявлении, обведенный ручкой. Мне доводилось видеть, как отец помогал прохожим найти дорогу. Это простая вежливость.
– Да, – сказала я, – это на другом конце города. Вам нужно повернуть и поехать в ту сторону.
– Блин! – сказал он. – Прости мне мой французский.
– Ничего, – ответила я.
– Меня зовут Ал.
Я подумала, что это как-то странно. Зачем он представился? Я иду в школу. Мне незачем знать его имя. И незачем называть свое в ответ.
Но я все же представилась:
– А меня – Ли.
Он снова посмотрел в газету и сделал озадаченное лицо.
– На другом конце города, говоришь? Угораздило же меня так заплутать. Теперь я точно не найду дорогу.
Он снял очки и протер их рукавом рубашки в красно-синюю клетку. Ал был старше моего брата Кипа, но ненамного: ему было лет двадцать. Явно не школьник. Непонятно, откуда у него могла взяться такая шикарная машина, но на эту странность я тоже не стала обращать внимания.
– Я развожу кошек, – сказал он. – Собираюсь продать им одну красавицу.
– Обожаю кошек, – сказала я.
– Хочешь посмотреть? Она персидская, с голубыми глазами.
Дура. Дура. Дура. Я знаю. Я знаю, что не следовало заглядывать в машину. Я и тогда это знала. Меня учили не садиться в машину к незнакомцам. Не общаться с ними слишком близко. Быть вежливой. Улыбаться. Проявлять уважение. Смотреть в глаза. Но никому не позволять до себя дотрагиваться. Не давать подходить слишком близко.
– С маленькими девочками случаются плохие вещи, – сказал мой отец однажды в воскресенье, когда мы рубили дрова, незадолго до того, как это случилось. Во всех новостях крутили одну и ту же историю. В Чехалисе похитили десятилетнюю девочку у самых дверей ее дома. Само собой, журналисты смаковали эту историю. Твердили пока ничего не известно, будто это было новостью. Итог для многих оказался предсказуем. Изувеченное тело нашли в зарослях ежевики, покрывавших заброшенный участок неподалеку. Девочка подверглась жестокому насилию, хотя в том возрасте я поняла лишь, что ее избили. Я не знала, что мужчины делают порой с маленькими девочками. А мой отец знал.
– Даже здесь, в Шелтоне, – сказал он, занося топор над ольховым бревном. – Всегда будь начеку, когда видишь незнакомца, Ли. Всегда. Понимаешь?
Я сказала, что понимаю.
Но в тот день я не последовала его совету. В день «происшествия». Я заглянула в машину и тут же увидела, что никакой кошки там не было. А потом Ал прижал ладонь к моему носу и рту.
Свет погас.
Как оказалось, скотч может пригодиться не только в ремонте. Когда я проснулась, то обнаружила, что связана по рукам и ногам. Рот был заклеен. Я помню, как провела языком по передним зубам и почувствовала привкус клея. Это мелочь, конечно. Но такие мелочи то и дело приподнимают завесу памяти. Я ненавижу ходить к стоматологу, потому что всякий раз после гигиенической чистки я невольно провожу языком по липким зубам. И мне мерещится привкус скотча. Каждый раз.
Я знаю, что он сделал что-то со мной «там», как я объясняла впоследствии. Мне было больно, и шла кровь. Кажется, я плакала, но точно не помню. Помню, что мысленно звала родителей и брата. Лежа там, нагой и связанной, я знала, что, если меня не найдут, я умру, как та девочка из Чехалиса.
Жаль, что тогда я не знала ее имени. Жаль, что я не следила за новостями. Не следовало заглядывать в машину. Интересно, может, та девочка сделала то же самое. Может, ее тоже обмотали скотчем, прежде чем она успела опомниться.
Я пытаюсь поесть, но это пустая затея: кусок не лезет мне в горло. Спустя минуту я ложусь в постель вместе с кошкой, полностью одетая, оставив прикроватную лампу включенной.