Реакция была мгновенной. Гости, покончив с глазированными каштанами и выразив сожаление, объявили, что готовы уехать и толпой покинули столовую, чтобы подготовиться к поездке; среди этой толпы был и сэр Дэвид Баумгартнер, который изначально должен был остаться. Он объяснил, что у него наметилась важная встреча, и он не может рисковать тем, что пропустит ее.
В автобусе и машинах, ожидавших на другом берегу, было достаточно мест для всех гостей и артистов. Все, кто пожелает, могли провести остаток ночи в пабе, расположенном на восточной стороне перевала Корнишмен, и спуститься на равнину поездом на следующий день. Остальным предстояло ехать ночью, спускаясь на равнину и пересекая ее до конечных пунктов назначения.
Аллейны пришли к общему мнению, что сцена в холле напоминает час пик в лондонской подземке. Над всем витал дух срочности и плохо скрываемого нетерпения. Путешественники должны были отбыть двумя партиями по двадцать человек – большее количество катер не мог принять на борт. Кругом суетились слуги с плащами и зонтами. Мистер Реес стоял у дверей, повторяя не отличавшиеся оригинальностью слова прощания и пожимая гостям руки. Некоторые гости были настолько встревожены, что выражали свою благодарность за гостеприимство довольно небрежно, а некоторые и вовсе его проигнорировали, стараясь попасть в первую двадцатку отбывающих. Сэр Дэвид Баумгартнер в плаще с пелериной сидел в полном одиночестве на стуле привратника, и вид у него был очень сердитый.
Входные двери распахнулись, впустив в холл ветер, холод и дождь. Первые двадцать гостей вышли; их поглотила ночь, и двери захлопнулись за ними, словно за приговоренными – так подумала Трой, и ей не понравилось, что в голове родилась эта мысль.
Мистер Реес объяснил остальным, что до возвращения катера пройдет не меньше получаса, и предложил подождать в гостиной. Слуги подежурят и сообщат им, как только увидят огни возвращающегося катера.
Некоторые гости воспользовались этим предложением, но большинство остались в холле; они расселись у огромного камина или на расставленных тут и там стульях, расхаживали туда-сюда, заглядывали за оконные шторы и выныривали оттуда, напуганные тем, что не могли увидеть ничего, кроме залитых дождем стекол.
Эру Джонстон беседовал с тенором Родольфо Романо; их настороженно слушала небольшая группа музыкантов. Аллейн и Трой присоединились к ним. Эру Джонстон говорил:
– Это из тех вещей, которые бесполезно пытаться объяснить. Я родом с самого севера Северного острова, и слышал об этом островке только косвенно, от некоторых из наших, кто живет на побережье. Я забыл, от кого. Когда нас ангажировали на этот спектакль, я не связал одно с другим.
– Но это запретное место? – спросил пианист. – Это оно?
– В очень давние времена здесь был похоронен важный человек, – ответил Эру как будто неохотно. – Много лет спустя, когда пришли пакеха[31], человек по имени Росс, старатель, приплыл на остров на лодке. Рассказывают, что поднялся местный шторм, и он утонул. Я не помню, – повторил Эру Джонстон глубоким голосом. – И вам советую забыть. С тех пор на острове было много гостей и много штормов…
– Отсюда и название – Россер? – спросил Аллейн.
– Похоже на то.
– Как долго он обычно продолжается?
– Мне говорили, что около суток. Но я не сомневаюсь, что бывает по-разному.
Аллейн сказал:
– Когда я впервые приехал в Новую Зеландию, я познакомился с одним представителем вашего народа, который рассказал мне о маоританга[32]. Мы подружились, и я многое от него узнал; это доктор Те Покиха.
– Ранги Те Покиха?! – воскликнул Джонстон. – Вы знакомы? Он – один из самых выдающихся наших старейшин.
И он пространно заговорил о своем народе.
– После того, что вы рассказали, могу ли я задать вам вопрос? – Аллейн вернул разговор к теме острова. – Вы верите, что это запретное место?
После долгой паузы Эру Джонстон ответил:
– Да.
– А вы бы приехали, – спросила Трой, – если бы знали об этом?
– Нет.
– Вы останетесь здесь, – спросил возникший рядом с Трой синьор Латтьенцо, – или воспользуемся земными благами в гостиной? Невозможно прощаться с людьми, которые тебя почти не слушают.
– Мне нужно отправить письмо, – сказал Аллейн. – Я, пожалуй, быстренько напишу его и попрошу кого-нибудь из этих людей опустить в почтовый ящик. А ты, Трой?
– Я, наверное, пойду в студию… Нужно разобрать рисунки.
– Я присоединюсь к тебе там.
– Да, дорогой, приходи.
Трой проводила его взглядом, пока он бегом поднимался по лестнице.
– Но ведь вы же не собираетесь начать писать картину после всего этого! – воскликнул синьор Латтьенцо.
– Ну уж нет! – сказала Трой. – Просто я беспокоюсь, и мне не сидится на месте. Ну и денек сегодня был, правда? А кто сейчас в гостиной?
– Хильда Дэнси и малышка Пэрри – они остаются. А также доктор Кармайкл, который мучительно страдает от морской болезни. В гостиной не очень-то весело, хотя проворный Хэнли так и снует туда-сюда. Это правда, что вы сделали несколько рисунков сегодня днем?
– Так, пару предварительных набросков.
– Вы рисовали Беллу?
– Да, в основном ее.
Мистер Латтьенцо склонил голову набок и придал взгляду выражение страстного желания. Трой рассмеялась.
– Хотите на них взглянуть? – спросила она.
– Естественно, я хочу на них взглянуть. А мне можно их увидеть?
– Тогда пойдемте.
Они поднялись в студию. Трой один за другим выкладывала рисунки на мольберт, сбрызгивала их фиксатором из распылителя и раскладывала на подиуме для просушки. Синьор Латтьенцо нацепил монокль, сложил на большом животе пухлые ручки и принялся рассматривать рисунки.
После длинной паузы, во время которой наверх доносились смутные звуки жизнедеятельности в холле и где-то хлопнула дверь, синьор Латтьенцо сказал:
– Если бы вы не сделали вот этот, последний, что лежит справа, я бы сказал, что вы безжалостная дама, мадам Трой.
Это был самый небольшой из рисунков. На заднем плане был едва обозначен играющий как безумный оркестр. На переднем плане Ла Соммита, отвернувшись от них, смотрела в пустоту, и во всем, что Трой так экономно изобразила, сквозило безысходное отчаяние.
– Посмотрите только, что вы с ней сделали, – продолжил синьор Латтьенцо. – Она долго оставалась такой? Неужели она в кои-то веки посмотрела в лицо реальности? Я никогда не видел у нее такого взгляда, и теперь у меня такое чувство, что я вообще никогда ее не видел.
– Это длилось всего несколько секунд.
– Да? Вы напишете ее такой?
Трой медленно ответила:
– Нет, не думаю.
Она показала на рисунок, на котором Соммита триумфально, что есть силы пела, и рот ее был широко открыт.
– Я скорее думала, что вот это…
– Это портрет Голоса.
– Я хотела бы назвать его «Ля в альтовом ключе», потому что это очень красиво звучит. Я не знаю, что это означает, но понимаю, что это название было бы неподходящим.
– Да, совершенно неподходящим. Mot juste[33], кстати.
– «Ля третьей октавы» звучало бы не так очаровательно.
– Да.
– Может быть, просто «Самая высокая нота». Хотя не понимаю, чего я беспокоюсь о названии, когда еще даже не сделала ни одного мазка на холсте.
– Она видела рисунки?
– Нет.
– И не увидит, если это будет в ваших силах?
– Именно так, – кивнула Трой.
Они сели. Синьор Латтьенцо уютно болтал, рассказывая Трой забавные случаи из мира оперы и из жизни знаменитой труппы, наполовину итальянской, наполовину французской, звездой которой была Соммита, и в которой внутренние распри были настолько сильны, что, когда зрители спрашивали в кассе, какую оперу будут давать сегодня вечером, менеджер вмешивался и говорил: «Подождите, пока поднимут занавес, Мадам» или (о боже!) «Просто ждите, пока поднимут занавес». Он очень развлек Трой этим рассказом и другими разговорами. Через некоторое время пришел Аллейн и сказал, что катер возвращается, и что вторая партия гостей готовится к отъезду.
– Ветер почти штормовой, – сказал он. – Телефон не работает – наверное, неполадки на линии. Радио и телевидение отключены.
– С ними все будет в порядке? – спросила Трой. – С пассажирами?
– Реес говорит, что Лес знает свое дело и что он не стал бы перевозить их, если бы считал, что существует какой-то риск. Хэнли ходит и уверяет всех, что катер мореходный, что он стоил целое состояние и пересек Ла-Манш во время шторма.
– Как я рад, – воскликнул синьор Латтьенцо, – что я не на его борту!
Аллейн раздвинул шторы.
– Его уже видно отсюда, – сказал он. – Да, вот он, уже у пристани.
Трой подошла к мужу. Там, за полускрытым за шторами окном, в темной пустоте двигались огни, искаженные сбегавшими по стеклам ручьями воды.
– Они поднимаются на борт, – сказал Аллейн. – Интересно, Эру Джонстон рад, что покидает остров?
– Должно быть… – начал синьор Латтьенцо, но его прервал на полуслове чей-то громкий, как сирена, крик.
Он раздался где-то в доме, перешел в неясное бормотание, потом возобновился и стал еще громче.
– О нет! – раздраженно проворчал синьор Латтьенцо. – Господи, что там еще?!
Ответом ему был пронзительный вопль. Он тут же вскочил с места.
– Это не Белла кричит!
Крик приближался. Вот он уже на лестничной площадке. Теперь рядом с их дверью. Аллейн направился к двери, но не успел до нее дойти, как она распахнулась, и на пороге появилась Мария; ее рот был широко открыт, и она кричала изо всех сил.
– Aiuto! Aiuto![34]
Аллейн взял ее за плечи.
– Che cosa succede?[35] – спросил он. – Возьмите себя в руки, Мария. Что вы сказали?
Она уставилась на него, вырвалась, подбежала к синьору Латтьенцо и начала бить его сжатыми в кулаки руками, выплеснув на него поток итальянских слов.
Он схватил ее за запястья и встряхнул.
– Taci![36] – крикнул он и обратился к Аллейну. – Она говорит, что Беллу убили.
Соммита лежала на спине поперек кровати, накрытой красным стеганым покрывалом. Ее библейское платье было разорвано на груди до самой талии, а под левой грудью невообразимо и неуместно торчала рукоять ножа. Рану не было видно – ее закрывал пронзенный ножом и плотно прилегающий к телу кусочек глянцевой разноцветной бумаги или карты. Из-под него к обнаженным ребрам текла тонкая струйка крови, похожая на красную нить. Лицо Соммиты, если смотреть на него со стороны двери, была перевернуто. Глаза были выпучены, рот широко открыт. Изо рта торчал язык, словно перед смертью она скорчила убийце гримасу горгульи. Правая рука, негнущаяся, словно деревянная, была поднята в фашистском приветствии. Ей словно придали позу для обложки слишком предсказуемого дешевого бульварного романа.
Аллейн повернулся к Монтегю Реесу, стоявшему на полпути между дверью и кроватью; синьор Латтьенцо поддерживал его под руку. Секретарь Хэнли резко остановился, едва войдя в комнату; он прикрыл рот рукой и выглядел так, как будто его сейчас стошнит. Было слышно, как за дверью Мария снова и снова начинает истерически кричать.
– Этот врач… Кармайкл, кажется? Он ведь остался? – спросил Аллейн.
– Да, – сказал мистер Реес. – Конечно. – Он повернулся к Хэнли.
– Приведите его.
– И закройте за собой дверь, – распорядился Аллейн. – Всем, кто есть в коридоре, скажите, чтобы они шли вниз и ждали в гостиной.
– И избавьтесь от этой проклятой бабы, – свирепо приказал мистер Реес. – Нет! Стойте! Скажите экономке, чтобы она занялась ею. Я… – он обратился к суперинтенданту, – …что нам делать? Вы знаете, как поступают в таких случаях. Я… мне нужно несколько минут.
– Монти, мой дорогой! Монти, – умолял его Латтьенцо, – не смотри. Уйдем отсюда. Предоставь это другим. Аллейну, например. Пойдем со мной.
Тот набросился на Хэнли:
– Ну, чего вы ждете? Делайте, что вам велели, идиот! Ведите врача!
– Незачем прибегать к оскорблениям, – дрожащим голосом вымолвил Хэнли. Он растерянно огляделся, и взгляд его упал на лицо Соммиты. – Боже всемогущий! – воскликнул он и выбежал из комнаты.
Когда он ушел, Аллейн обратился к мистеру Реесу:
– Ваша комната на этом этаже? Пусть синьор Латтьенцо отведет вас туда. Доктор Кармайкл к вам зайдет.
– Я хотел бы увидеть Бена Руби. Мне не нужен врач.
– Мы найдем тебе Бена, – успокаивающе сказал Латтьенцо. – Пойдем.
– Я в полном порядке, Беппо, – заявил мистер Реес. Он высвободил руку и даже обрел способность изобразить свою обычную манеру общения, обращаясь к Аллейну: – Я с радостью предоставлю это вам. Распоряжайтесь, пожалуйста. Я в вашем распоряжении и желаю, чтобы меня обо всем информировали. – И тут же добавил: – Полиция. Нужно сообщить в полицию.
– Конечно, нужно. Когда это станет возможным, – заметил Аллейн. – В настоящий момент такой возможности нет. Мы отрезаны от мира.
Мистер Реес отрешенно смотрел на него.
– Я забыл, – признался он. И потом, ко всеобщему изумлению, добавил: – Это крайне неловкая ситуация.
И вышел из комнаты.
– У него травма, – неуверенно сказал Латтьенцо. – У него шок. Мне побыть с ним?
– Если вам не трудно. Может быть, когда придет мистер Руби…
– Si, si, sicuro[37]. Тогда я ретируюсь.
– Только если пожелаете, – ответил Аллейн на приличном итальянском.
Оставшись в одиночестве, он вернулся к кровати. Опять работа, подумал он, и без всяких полномочий. Он подумал о Трой, о шести блистательных рисунках, об огромном пустом холсте, ждущем своего часа на новеньком мольберте, и ему захотелось, чтобы все они оказались за тринадцать тысяч миль отсюда, в лондонской студии.
В дверь постучали. Он услышал, как Латтьенцо говорит: «Да, сюда», и в комнату вошел доктор Кармайкл.
Это был мужчина средних лет, почти пожилой, имевший вид авторитетного человека. Он внимательно посмотрел на Аллейна и подошел прямиком к кровати. Аллейн наблюдал за тем, как он производит требуемый осмотр. Врач выпрямился.
– Незачем говорить вам, что ничего нельзя сделать, – сказал он. – Это совершенно шокирующее происшествие. Кто ее нашел?
– Похоже, ее горничная, Мария. Она подняла шум и говорила по большей части бессвязно. Не сомневаюсь, что вы все ее слышали.
– Да.
– Она говорила по-итальянски, – объяснил Аллейн. – Я понял кое-что; Латтьенцо, конечно, понял гораздо больше. Но даже ему некоторые ее слова показались непонятными. По всей видимости, после представления мадам Соммиту проводил в ее комнату мистер Реес.
– Так и есть, – сказал врач. – Я был там. Они попросили меня осмотреть этого мальчика. Когда я пришел, они уговаривали ее уйти.
– Ах да. Что ж. Мария ждала, что она ей понадобится. Ее госпожа, все еще расстроенная обмороком молодого Бартоломью, велела им оставить ее в покое. Мария приготовила одну из каких-то ее таблеток, ее халат – вот он, все еще аккуратно сложен на стуле. После этого она и мистер Реес ушли. Насколько я разобрал, она тревожилась за мадам Соммиту, и через некоторое время вернулась в комнату с горячим питьем – вот оно, стоит нетронутым – и нашла ее такой, какой вы ее видите. Вы можете определить время смерти?
– Точно, разумеется, сказать не смогу, но я бы сказал, что не больше часа назад. Возможно, гораздо меньше. Тело еще теплое.
– А что с поднятой рукой? Трупное окоченение? Или предсмертные конвульсии?
– Думаю, первое. Следов борьбы нет. А что это за карточка или бумажка? – спросил доктор Кармайкл.
– Это фотография, – сказал Аллейн.
Доктор Кармайкл недоверчиво воззрился на Аллейна, а потом склонился над телом.
– Бумагу лучше не трогать, – сказал Аллейн, – но вы можете посмотреть. – Он вынул из кармана шариковую ручку и с ее помощью расправил складки на снимке. – Убедитесь сами.