Cujus regio, ejus lingua (чья земля, того и язык)
С начала второго тысячелетия европейские правители, порой даже неосознанно, стремились тем не менее к созданию централизованных государств на контролируемых территориях. С точки зрения логики передачи власти по наследству, которой они руководствовались, было важно превратить подвластное им «заповедное поле» в целостную и управляемую территорию. В 1646 г., в результате трудных переговоров, два вестфальских договора о мире положили конец Тридцатилетней войне. Так впервые были обозначены отношения между государствами в соответствии с принципом уважения суверенитета каждого. Отныне каждый монарх признавался хозяином на своей территории. На латыни этот принцип звучит как cujus regio, ejus religio, т. е. чья земля, того и вера: выше мы перефразировали его в приложении к лингвистике. Помимо декларативного уровня, уровня дискурса – политического, свойственного эпохе абсолютных монархий, а затем патриотического, распространённого в XIX в., когда на арену вышли государства-нации, экономические предпосылки становятся позднее всё более заметным фоном национального строительства.
Как показал британский антрополог и философ Эрнест Геллнер в книге «Нации и национализм», строительство и объединение государства предполагает создание армии и наличие населения, способного платить налоги центральной власти. Для этого нужен не просто налаженный контроль за всей совокупностью территории, но обладание единой и централизованной суверенной властью. В этом плане промежуточные структуры и всевозможные партикулярные учреждения воспринимаются как потенциально вредные: враждебные тенденции ассоциируются для начала с представителями территориальных, региональных, провинциальных суверенитетов, а также свободных городов, церковных институтов, которые в своих собственных интересах энергично взимают подати и налоги. Классической иллюстрацией этих процессов является Франция.
Позднее интересы развития промышленности и торговли продиктовали необходимость унификации норм, единиц измерения, порядков в целях обеспечения рентабельности экономических операций в масштабах каждой страны. Создание рамок для внутренних экономических отношений внутри государства в сочетании с протекционизмом во внешней политике способствовало закреплению населения внутри государственных границ[6].
Указанная линия на разрушение «идентичностей исходного порядка», которую уже на ранних стадиях своего существования стали проводить западноевропейские государства, была позднее взята на вооружение государствами Центральной и Восточной Европы, руководствовавшимися политикой государственного национализма[7]. Так, например, Венгрия, которая до этого несколько веков подряд сопротивлялась немецкому языку, борясь за право пользоваться венгерским, в конце XIX в. начала политику насильственной «мадьяризации» в отношении хорватов, словаков и румын. Кампания искоренения различий с особым усердием коснулась идентичностей и даже скорее разнообразных культурных проявлений «инаковости», особенно на уровне меньшинств. Поэтому ключевым инструментом строителей государств-наций является «политика конкретного языка»[8], направленная на превращение языка власти в идиому всей страны. Несмотря на живейший подъём чувств идентичности в XIX и особенно в XX в., в последнее время описанные процессы энтропии, как кажется, почти достигли своей цели. За исключением так называемых «национальных» языков, как, например, немецкий, датский и т. д., традиционные европейские языки так или иначе переживают плохие времена: их носители стареют, а их воля к жизни выдыхается[9].
Франция является чемпионом в вопросах успешного искоренения местных языков: в её активе полное или частичное уничтожение по меньшей мере семи коренных языков и ещё большего числа диалектов. Можно ограничиться примером хотя бы окситанского языка, на котором ещё недавно говорило всё население юга Франции (напомним, что в XVII в. говоривший на французском языке великий драматург Расин, сосланный в Альби, жаловался, что местные жители не понимают его): в наши дни окситанский язык исчезает прямо у нас на глазах.
Склонность государств совершенствовать однородность общества, устраняя культурные различия в рамках контролируемой территории, долгое время рассматривалась как естественная и безобидная. По мере развития, со второй половины XIX в., национальных движений эта линия воспринимается меньшинствами как проявление в их отношении высокомерия или даже расизма.
Классический расизм, или расизм, представляющий собой форму нетерпимости к существованию другого, является давним феноменом. В Европе его жертвами издавна было чёрное население, евреи, выходцы из Магриба. Другой, т. е. тот, кто отличается от общности-референта по цвету, расе, языку, религии и т. д., исключается из полноценного участия в её жизни. В рамках колониальной политики в заморских территориях расизм функционировал как часть государственных механизмов. Увы, в наших современных обществах подобное отношение к человеку, которое в равной мере унижает и гонителя, и гонимого, всё более активно проявляет себя под разными личинами. Расизм стоит за отказом принимать в сообщество определённых индивидов (в частности, в плане доступа к рабочим местам); создавая гетто и препятствуя интеграции, он способствует нагнетанию напряжённости в отношениях между группами. Возникающие противоречия имеют скорее социальную, чем чисто культурную природу; они ещё больше увеличивают неравенство и провоцируют сегрегацию. Для тех, кто не похож на представителей главенствующей группы, единственным путём к признанию является ассимиляция или уподобление им (в причёске, одежде, языке).
Наряду с этой хорошо известной ситуацией в западных обществах встречается более лицемерная и одновременно менее заметная форма презрительного отношения к другому. Речь идёт о феномене, который в одной из наших предыдущих книг мы назвали «расизмом интеграции»[10]. В отличие от классического расиста, такой расист не проявляет открыто неприятие другого. Во имя «демократической» идеологии он просто отказывается признать и принять во внимание отличия, на которых настаивает его оппонент. Во Франции этот вид расизма особенно заметен. Якобинское государство впитало в свои структуры принципы равенства, основополагающие для французской нации, и на этом основании воспринимает своих граждан как взаимозаменяемых в культурном плане индивидов[11].
В свете этой установки различия между группами рассматриваются как пережитки: они должны исчезнуть под воздействием прогресса и модернизма, воплощением которых является республиканское государство. У региональных культур нет другого статуса кроме маргинального, а языки меньшинств безусловно заменит единый и неделимый «язык Республики». Перед лицом такого отношения властей, у защитников включённых в государство культурных групп мало аргументов, как раз в силу того, что они являются выразителями точки зрения меньшинств. Как добиться в Бретани всеобщего обучения бретонскому языку, на котором сегодня говорит всего лишь около 200 000 индивидов, тогда как в стране живут десятки миллионов других французских граждан, равнодушно относящихся к этому вопросу?
По окончании холодной войны и после исчезновения Советского Союза геополитическая обстановка на планете изменилась. Мир перестал быть монополярным (где Соединённые Штаты Америки играли роль единственной сверхдержавы) и вступил в эпоху транснациональных сетей, когда ряд мультинациональных компаний, обладающих самыми современными технологиями, контролируют львиную долю мировой экономики. Их цель состоит в оптимизации производственных затрат в разных географических точках производства. При опоре на разветвлённый и не имеющий территориальной привязки финансовый капитализм они имеют возможность глобального управления промышленными и финансовыми потоками. Краеугольным камнем этих сетей, находящихся в руках «глобального суперкласса»[12], являются информация и культура, т. е. те области, в которых Соединённые Штаты по-прежнему сохраняют мировое лидерство.
Для этих «суперструктур» мир представляет собой гигантские торговые ряды, где потребители, направляемые медиа, покупают и потребляют одни и те же вещи и продукты: покупают одинаковую одежду, едят одинаковые гамбургеры и смотрят одни и те же фильмы в любой точке земного шара. В этой перспективе национальные, таможенные, ценовые, социальные, нормативные и другие установления, естественно, выглядят как препятствия, которые следует ликвидировать с помощью «дерегламентации»[13], используя которую мультинациональные компании попытались создать технически однородный рынок, т. е. нормализовать «полезный» мир в своих интересах.
Французский социолог Ален Турен справедливо назвал это разъединение экономических, социальных и культурных факторов, постепенно снимающее все преграды на пути свободно функционирующего рынка (возведённого в ранг великого регулятора), термином «демодернизация». В основе этих процессов лежит закат «модернистского» общества, в котором мы жили до середины 1980-х гг.: социальные рычаги для поддержки равновесия сочетались в нём с широкими жестами государства – гаранта социальных благ. В новом мировом порядке суверенитет государств – не помеха для деятельности мультинациональных компаний при условии отсутствия таможенных налогов. Создание единого рынка идёт рука об руку с негласной языковой политикой, которая продвигает упрощённый и скомканный вариант англо-американского языка, используемый в качестве всемирного лингва франка. Благодаря технологическому первенству Соединённых Штатов и мультинациональных компаний, живущих в симбиозе с американским государством, английский язык доминирует повсеместно. В соответствии с известным принципом «кто нарекает, тот и решает», Соединённые Штаты сохраняют приоритет в мировой экономике, хотя Китай всё больше и больше стремится их потеснить.
Бунт идентичностей
Безусловно, давняя эволюция в сторону размывания признаков культурного, лингвистического и социального разнообразия (процесс энтропии) не всегда проходила без сопротивления. Обращаясь к прошлому, мы видим примеры ожесточённой борьбы за сохранение особенностей социально-культурной принадлежности (войны, восстания, бунты, но также и переселение в Америку, в колонии…). Подобная общественная реакция обычно соответствует далеко зашедшим процессам разрушения идентичностей. Как если бы культуры – антрополог Луи Дюмон употребляет термин «коллективные индивидуальности» – проявляли особенно ярко всё своё своеобразие непосредственно перед уходом в небытие. В одной из предыдущих работ мы употребили по этому поводу сравнение с организмом, который при наступлении болезни активно вырабатывает антитела: в последнюю минуту «социальные антитела» изо всех сил мобилизуют отличительные признаки общности, пытаясь справиться с уравнительным действием «прогресса»[14].
Этот феномен, который иногда называют «протонационализмом» (как реакцию на уравнивание), начинается в тот период, когда, с приходом индустриальной эпохи[15], процесс искоренения региональных особенностей становится особенно агрессивным. Действительно, национальный подъём конца XVIII в. в Шотландии, Германии и в Италии совпадает с началом индустриальной эпохи и развитием потогонного фабричного производства в Манчестере. Ряд европейских государств становятся независимыми в период между 1850 и 1918 гг.
Вопреки ожиданиям тех, кто предвидел появление в конце XIX в. единообразного общества, всё заметнее становились многочисленные движения «национального», автономистского, индепендантистского и ирредентистского толка. В 1970-е гг. с подъёмом подобных движений связывались большие надежды[16]. Но они не привели к конкретным результатам, и о них стали мало-помалу забывать. Но вот в конце XX в., после долгого затишья, просыпаются чувства идентичности, и «во имя защиты культурного своеобразия и права индивидов жить по-своему в родной среде энергично выступают силы, выражающие коллективные идентичности и противостоящие продвижению мондиализации и космополитизма»[17].
Одним из интересных выводов этого периода может быть кажущийся парадокс: продвигается мондиализация и растёт связанная с ней взаимозависимость народов, и при этом множатся «дифференции», энергично провозглашаются различия. Действительно, национальная идентичность отнюдь не есть выражение имманентного коллективного «я», затаённого в недрах группы (как считает культурология); она – производное взаимодействия со всем окружающим миром, и благодаря этому взаимодействию человечество превращается в «мировую деревню»[18].
Продолжая наше наблюдение за идентичностями (или коллективными личностями) в процессе становления, с присущим им обострённым чувством национализма, обратимся теперь к новым европейским обществам, возникшим в рамках государств, которые иногда называют «государствами прерывистого действия»[19]. В качестве примера возьмём особенно близкий нам регион Центральной и Восточной Европы.
Центральная Европа и её глубокие раны
Продолжая дело национального освобождения, до этого начатое в Испании, Греции, Пруссии и подготовленное немецкими философами-идеалистами и итогами наполеоновских войн, революции 1830, 1848 и 1918 гг. проложили путь к свободе ряду европейских народов.
В тридцатые годы, после потрясений Первой мировой войны, последовал резкий подъём националистических тенденций в разных странах (в частности, немецкого национализма), открывший дорогу Второй мировой войне. Советский режим, установленный по её итогам на значительной части нашего континента, вызвал разные формы сопротивления.
Когда в 1991 г. советский строй распался, реакцией на «свинцовые годы» обезличивающей политики стал повсеместный подъём проявлений национализма. Политический контекст бывшей «Восточной Европы» можно условно описать как противостояние двух традиций коллективной памяти: одной, сублимированной, но живой, связанной со многовековой историей, и другой, отмеченной свежим клеймом недавнего периода коммунизма. Оживая, старые противоречия сегодня приобретают особую остроту, поскольку чувства поражения и отчуждения, типичные для жителей этих территорий, создают почву для напряжённого переживания чувства идентичности (Косово, Сербия и т. д.). Национализмы меньшинств и особенно государственный национализм (в Греции, в России, в Сербии, в Турции) опять выходят на передний план и влекут за собой шлейф напряжённости и тягостных последствий[20].
В Румынии два миллиона мадьяр вынуждены переносить условия жизни, навязанные им государством, моделью которого является французская якобинская система. Со своей стороны румынский национализм с удовольствием обличает венгерское меньшинство, в котором он видит некую пятую колонну на службе венгерского государства, якобы вынашивающего планы по организации восстания и реванша. Отношения периодически накаляются под воздействием провокаций со стороны румынского ультранационалистического формирования Noua Drapta или венгерской националистической организации Jobbik.
В 1993 г. именно Словакия, национализм которой долгое время подавлялся, способствовала распаду государства, созданного политическими деятелями Бенешем и Масариком между двумя мировыми войнами. Дальше мы увидим, как сегодня некоторые словацкие националисты не гнушаются подчёркивать преемственность, связывающую их с клерикально-фашистским государством священника Йозефа Тисо. Можно привести и много других примеров зон потенциальных конфликтов в этом регионе.