– Что еще она сказала? – спросила миссис Силзбёрн. – В смысле – Реа. Сказала еще что-нибудь?
Я не смотрел на нее – я не мог оторвать глаз от подружкиного лица, – но у меня сложилось мимолетное дикое впечатление, что миссис Силзбёрн только что не залезает оратору в рот.
– Нет. Вообще-то. Больше почти что и ничего. – Подружка невесты задумчиво покачала головой. – В смысле, я же говорю, она бы вообще ничего не сказала – там же вокруг всякие люди стояли, – если бы бедняжечка Мюриэл так не расстроилась до умопомешательства. – Она опять стряхнула пепел. – Ну вот только одно и сказала, что этот Симор – настоящая шизоидная личность, и если к нему по-настоящему присмотреться под нужным углом, то для Мюриэл и лучше, что все оно так вышло. По-моему, смысл в этом есть, я вот только насчет Мюриэл не уверена. Он ее так заморочил, что она сама не своя. А я от этого просто…
Тут ее перебили. Я перебил. Насколько я помню, голос мой дрожал, как неизменно бывает, если я сугубо расстроен.
– А что подвело миссис Феддер к заключению, будто Симор – латентный гомосексуалист и шизоид?
Все взоры – мне показалось, все прожекторы, подружки невесты, миссис Силзбёрн, даже лейтенанта, – вдруг нацелились на меня.
– Что? – переспросила подружка невесты – вздорно, отчасти даже с вызовом. И вновь у меня промелькнула раздражающая мысль: она знает, что я брат Симора.
– Почему миссис Феддер думает, будто Симор – латентный гомосексуалист и шизоид?
Подружка невесты вперилась в меня взглядом, затем красноречиво фыркнула. Повернулась и с максимумом иронии воззвала к миссис Силзбёрн:
– А как считаете, нормально откалывать такие коленца? – Она воздела брови и подождала. – Как вы считаете? – повторила она тихо-тихо. – Честно скажите. Я просто спрашиваю. Ради вот этого господина.
Ответ миссис Силзбёрн был самой кротостью, самой справедливостью.
– Нет, по-моему, определенно нет, – сказала она.
У меня возник внезапный и неистовый порыв выскочить из машины и рвануть оттуда бегом – все равно куда. Однако, насколько мне помнится, когда подружка невесты вновь обратилась ко мне, я оставался на откидном сиденье.
– Слушайте, – произнесла она с нарочитым терпением в голосе: так учитель разговаривал бы с дитём, не только умственно отсталым, но и с некрасивой каплей под носом. – Я не знаю, насколько вы понимаете в людях. Но какой мужчина в здравом уме всю ночь перед предполагаемой свадьбой не дает суженой глаз сомкнуть – лепечет, что он слишком счастлив, чтобы жениться, поэтому свадьбу ей придется отложить, пока он не почувствует себя крепче, а иначе он не сможет прийти на свадьбу? А потом, когда суженая ему, как ребенку, объясняет, что все уже уговорено и спланировано за много месяцев, и отец ее невозможно много всяких сил и средств потратил, чтобы у них был банкет и прочее, и родня ее съезжается со всей страны, – и когда она ему все это объяснит, он отвечает, что ему ужасно жалко, но он не может жениться, пока ему не станет меньше счастливо, – или мелет еще какую-то белиберду! Вы головой своей подумайте, а? Если не возражаете. Это, по-вашему, нормально? Так может сказать человек в здравом уме? – Голос у нее едва не срывался на визг. – Или его следует упрятать в психушку? – Она посмотрела на меня очень сурово и, поскольку я тут же не кинулся обороняться или извиняться, грузно откинулась на спинку и сказала мужу: – Дай мне, пожалуйста, еще сигарету. Эта мне уже пальцы жжет. – Она передала ему тлеющий окурок, чтобы загасил. После чего лейтенант опять вытащил пачку. – Зажги ты, – сказала она. – У меня сил нет.
Миссис Силзбёрн прокашлялась.
– Мне кажется, – сказала она, – что нет худа без добра, если все так…
– Я вас спрашиваю, – с новым нажимом обратилась к ней подружка невесты, одновременно беря у супруга затлевшую сигарету. – Это, по-вашему, нормальный человек – нормальный мужчина? Или так будет лепетать какой-нибудь вечный младенец либо просто какой-нибудь абсолютно безумный маньяк совершенно чокнутого сорта?
– Батюшки. Ну вот что тут еще скажешь? Мне кажется, нет худа без добра, и всякая…
Подружка невесты неожиданно подалась вперед – начеку, выдувая дым из ноздрей.
– Это-то ладно, оставим на минутку – мне это без разницы, – сказала она. Обращалась подружка невесты к миссис Силзбёрн, хотя на самом деле, так сказать, в лице моей соседки говорила со мной. – Видели в кино *** ***? – вопросила она.
Упомянутое ею имя было профессиональным псевдонимом тогда сравнительно широко известной – а теперь, в 1955 году, и вовсе знаменитой – поющей актрисы.
– Да, – быстро и заинтересованно ответила миссис Силзбёрн и умолкла в ожидании.
Подружка невесты кивнула.
– Хорошо, – сказала она. – Вы никогда не замечали ненароком, как она улыбается – кривовато эдак? Как бы только одной стороной лица? Это хорошо заметно, если…
– Да, да, замечала! – ответила миссис Силзбёрн.
Подружка невесты сделала затяжку и глянула – едва заметно – на меня.
– Так вот, это у нее какой-то частичный паралич, – сказала она, выдыхая на каждом слове облачко дыма. – И знаете, отчего? Этот нормальный тип Симор, судя по всему, ее ударил, и ей на лицо накладывали девять швов. – Она перегнулась через мужа (вероятно, за неимением сценарной ремарки получше) и опять стряхнула пепел.
– Могу я спросить, откуда вы это знаете? – сказал я. Губы мои, два дурня, слегка подрагивали.
– Можете, – ответила она, глядя не на меня, а на миссис Силзбёрн. – Так вышло, что мама Мюриэл об этом обмолвилась часа два назад, пока Мюриэл вся на слезы исходила. – Она посмотрела на меня. – Я ответила на ваш вопрос? – Она вдруг переложила букет гардений из правой руки в левую. Относительно банальный признак нервозности – ничего похожего я все это время за ней не замечал. – И, кстати, к вашему сведению, – продолжила она, глядя уже на меня, – я думаю, вы знаете кто? Я думаю, вы брат этого Симора. – Она подождала – очень недолго – и, когда я ничего на это не сказал: – Вы похожи на него с этой идиотской фотографии, и я, так уж вышло, знаю, что вы должны были приехать на свадьбу. Мюриэл сказала его сестра или еще кто. – Взор ее по-прежнему упирался прямо мне в лицо. – Это правда? – в лоб спросила она.
Должно быть, когда я ответил, прозвучало это несколько заемно.
– Да, – сказал я. Лицо мое пылало. Хотя с какой-то стороны мне теперь было далеко не так раздерганно, как раньше, когда я только сошел с поезда.
– Я так и знала, – сказала подружка невесты. – Я же, знаете, не дура. Я вас узнала, как только вы сели в машину. – Она повернулась к мужу. – Я же сказала, что это его брат, как только он сел в машину? Правда?
Лейтенант чуть поерзал на месте.
– Ну, сказала, что он, вероятно… да, сказала, – ответил он. – Сказала. Да.
На миссис Силзбёрн можно было не смотреть – я и так чувствовал, с каким вниманием она впитывает этот последний поворот событий. Я мимолетно глянул за нее – украдкой на пятого пассажира, крохотного старичка: проверить, не пробило ли ему изоляцию. Не пробило. Никогда меня так не утешало ничье безразличие.
Подружка невесты вновь пошла на приступ.
– К вашему сведению, я также знаю, что ваш брат никакого педикюра никому не делал. И не пытайтесь тут острить. Я вообще-то знаю, что он где-то полвека был Билли Блэком в «Мудром дитяти».
Тут миссис Силзбёрн вмешалась в беседу активнее.
– В радиопрограмме? – уточнила она, и я поймал ее взгляд, заново исполненный обостренного интереса.
Подружка невесты не удостоила ее ответом.
– А вы кем были? – спросила она. – Джорджи Блэком? – В ее голосе интересно мешались грубость и любопытство – еще чуть-чуть, и это бы обезоружило.
– Джорджи Блэком был мой брат Уолт, – ответил я только на второй вопрос.
Она повернулась к миссис Силзбёрн:
– Тут, наверно, тайна какая-то, но этот человек с его братом Симором участвовали в знаменитой радиопрограмме под липовыми именами или как-то. Дети Блэк.
– Только не заводись, милая, полегче, – отчасти нервно предложил лейтенант.
Жена повернулась к нему.
– Я буду заводиться, – сказала она, и меня, вопреки всем моим осознанным позывам, вновь кольнуло нечто похожее на восхищение этим металлом в ней – пусть даже и чугуном наглости. – Брат его – он же вроде такой разумный, господи ты боже мой, – сказала она. – В колледж лет в четырнадцать пошел или около того, и все прочее. Если то, как он сегодня поступил с бедняжкой, – разумно, то я – Махатма Ганди! Мне все равно. Меня тошнит просто!
И тут мне стало как-то дополнительно не по себе. Кто-то пристально разглядывал левую – более слабую – половину моего лица. То была миссис Силзбёрн. Когда я резко к ней повернулся, она слегка вздрогнула.
– Если позволите, не вы ли были Дружком Блэком? – спросила она, и от некоей почтительной нотки в ее голосе мне на долю мгновенья почудилось, что сейчас она вручит мне авторучку и сафьяновый альбомчик для автографов. От мимолетной этой мысли мне сделалось отчетливо нехорошо – если учесть, помимо всего прочего, что год был 1942-й и мой коммерческий расцвет миновал лет девять-десять тому. – Я почему спрашиваю, – сказала она. – Мой муж слушал эту программу, что бы ни случалось, каждую…
– Если вам интересно, – перебила ее по-дружка невесты, глядя на меня, – это была единственная программа в эфире, которую я всегда абсолютно терпеть не могла. Ненавижу скороспелых детей. Если у меня когда-нибудь родится ребенок, который…
Конец ее фразы нашего слуха не достиг. Прервал ее – внезапно и недвусмысленно – душе- и ушераздирательнейший, фальшивейший рев ми-бемоль, что мне только доводилось слышать. В машине мы подпрыгнули все – совершенно точно. Нас миновал отряд барабанщиков и горнистов: судя по всему, сотня или больше лишенных музыкального слуха морских скаутов[14]. С едва ли не преступным самозабвеньем мальчишки только что принялись издеваться над «Звездами и полосами навсегда»[15]. Миссис Силзбёрн, что довольно разумно, зажала уши ладонями.
Целую, как нам показалось, вечность секунд грохот стоял почти неописуемый. Перекрыть его мог только голос подружки невесты – или, говоря вообще, только он и попытался бы. Когда же голос ее до нас долетел, казалось, будто взывает она – очевидно, надсаживаясь, – из какого-то дальнего далека, вероятно – от трибун стадиона «Янки»[16].
– Я этого не вынесу! – говорила она. – Давайте выйдем и поищем, откуда можно позвонить! Мне нужно сказать Мюриэл, что мы задерживаемся! Она с ума сойдет!
С пришествием этого местного Конца Света мы с миссис Силзбёрн оба повернулись к нему, вперед. Теперь же развернулись на своих откидных сиденьях опять, дабы узреть Предводителя. И, быть может, нашу избавительницу.
– На Семьдесят девятой есть «Шраффтс»! – проревела та миссис Силзбёрн. – Пойдемте возьмем содовой, и я смогу позвонить! Там хоть кондиционер работает!
Миссис Силзбёрн энергично закивала и ртом беззвучно показала: «Да!»
– И вы тоже! – заорала мне подружка невесты.
С весьма причудливой непосредственностью я, помнится, закричал ей совершенно неумеренное слово «Прекрасно!» (Нелегко – до сего дня – объяснить, зачем подружка невесты и меня пригласила покинуть судно. Возможно, ее довольно просто вдохновляла врожденная тяга предводителей к порядку. Быть может, ею руководил некий безотчетный, однако настоятельный позыв сохранить экспедицию в полном составе… Истолковать же мое необычайно стремительное согласие значительно проще. В некоторых дзэнских монастырях основное правило – если не единственная строго обязательная дисциплина, – когда один монах кричит другому «Бхо!», последний должен ответить ему «Бхо!», не задумываясь.)
После чего подружка невесты повернулась и впервые непосредственно обратилась к крохотному старичку. К моему неугасимому удовольствию, тот по-прежнему пялился прямо перед собой, как будто его личный пейзаж ничуть не переменился. Незажженную настоящую «гавану» он по-прежнему сжимал двумя пальцами. Ввиду его явного невнимания к кошмарному грохоту проходившего мимо отряда горнистов и барабанщиков и, вероятно, исходя из мрачного убежденья, что все старики, разменявшие девятый десяток, должны быть глухи как тетерева либо крайне туговаты на ухо, подружка невесты приблизила губы на дюйм-другой к его левому уху.
– Мы сейчас выйдем из машины! – за-орала она ему – почти в него. – Найдем, откуда позвонить, и, может, чего-нибудь выпьем! Пойдемте с нами?
Непосредственная реакция старика была сродни блистательной. Сначала он посмотрел на подружку невесты, затем оглядел всех нас, а после ухмыльнулся. Ухмылка его выглядела не менее великолепно от того, что была совершенно бессмысленна. И того, что все зубы старичка были очевидно, великолепно, трансцендентно вставными. Лишь мгновенье он вопросительно вперялся в по-дружку невесты, и ухмылка его оставалась нетронута. Вернее, даже не вопросительно – с надеждой: словно бы он свято верил, что подружка невесты либо кто-то из нас строят славные планы вручить ему корзинку с провизией для пикника.
– Мне кажется, милая, он тебя не услышал! – закричал лейтенант.
Подружка невесты кивнула и вновь поднесла мегафон своих уст к уху старика. С поистине достойной похвалы громкостью она повторила приглашение покинуть вместе с нами автомобиль. И вновь, по всем видимым признакам, старичок готов был согласиться на любое предложение – в том числе, возможно, и сбегать окунуться в Ист-Ривер. Но и теперь оставалось тревожное ощущение, что он не услышал ни единого слова. Неожиданно старичок доказал, что так оно и есть. С широченной ухмылкой всем нам совокупно он поднял руку с сигарой и одним пальцем многозначительно постукал сперва себе по губам, а затем по уху. Он это изобразил таким манером, что жест мог относиться к некоей первостатейнейшей шутке, которую старичок хотел в полной мере довести до всеобщего сведения.
В тот миг миссис Силзбёрн рядом со мной подала зримый сигнал понимания – едва не подпрыгнула на месте. Она коснулась розовой атласной руки подружки невесты и закричала:
– Я знаю, кто это! Он глухой и немой – глухонемой! Это дядя отца Мюриэл!
Губы подружки невесты округлились междометием «Ох!». Она развернулась на сиденье к мужу.
– У тебя есть карандаш и бумага? – проревела она.
Я коснулся ее руки и закричал, что есть у меня. Торопливо – как будто время почему-то у всех нас заканчивалось, – из внутреннего кармана я извлек блокнотик и огрызок карандаша, которые не так давно реквизировал из ящика стола в дежурке суточного наряда моей роты.
Как-то чересчур уж разборчиво я написал на листке: «Надолго задерживает парад. Идем искать телефон и выпить холодного. Пойдемте?» Сложил листок пополам и передал подружке невесты, которая развернула, прочла и затем передала крохотному старичку. Тот прочел, ухмыляясь, перевел взгляд на меня и несколько раз неистово потряс головой вверх-вниз. На какой-то миг я подумал, что на этом его выразительный ответ и будет исчерпан, но старичок вдруг сделал жест, из которого я заключил, что он требует у меня блокнот и карандаш. Я повиновался – не глядя на подружку невесты, которая вся шла волнами жгучего нетерпения. Старичок с величайшим тщанием утвердил у себя на колене блокнот и карандаш, мгновенье посидел, нацелив карандаш и совершенно явно сосредотачиваясь, причем ухмылка его сократилась лишь на самую малость. Затем карандаш очень шатко задвигался. Появилась черточка над «т». После чего карандаш вместе с блокнотом были мне возвращены – с изумительно сердечным дополнительным кивком. Еще не вполне застывшими буквами старичок написал всего два слова: «С восторгом». Подружка невесты, прочтя это у меня через плечо, вроде как-то слабо фыркнула, но я быстро посмотрел на великого писателя и лицом своим постарался изобразить, что все собравшиеся в этой машине способны оценить поэзию по виду и ему благодарны.