Однако я имею в виду гениального читателя, исполненного духовного мужества! Со звериной жестокостью моя книга расквасит нос трусливому, кислому и очкастому пассатисту, трясущемуся от страха за своими стёклами, подобно микробу под микроскопом. Она бешено отскочит рикошетом, отвесив ему оплеуху.
Зато с какой смеющейся весенней благодарностью она распахнётся перед живыми глазами гениального читателя, чтобы наполнить ему душу! Я так и вижу, как белые края моих страниц мягко вздрагивают и радужно переливаются, подобно драгоценному муару со стальной убедительностью, а манящие красновато-голубые морские блики скользят, скользят, скользят по направлению к круглому и красному диску властного закатного солнца. Так моя книга следует советам моря, она плывёт под белым парусом вслед за солнцем, которое опускается, подгоняемое дуновениями гордости и смерти, в свою мягкую постель, устланную мягкой мглой.
Разорвите и сожгите эту мою книгу. Она возродится из пепла. Я верю, что если однажды вам наскучит сидеть взаперти в четырёх стенах, то вы непременно сбежите, сбежите из неизбежных библиотек, устремившись в небо на распахнутых крыльях страниц. Под действием их жара вы превратитесь в аэроплан, похожий на тот, что планирует и кружит, жужжа над моей головой, в то время как я вступаю в форт Корбин [14] в Валь-Д'Астико.
Сегодня 11 июня 1918.
Я лейтенант артиллерии, исполнивший свой долг. Однако я не чувствую себя достойным тебя, моя любимая книга. В то время как моё сердце бьётся ровно, мой шаг сбивается с ритма. Я иду нерешительной нетвёрдой колеблющейся поступью раненого, в такт мучительной колющей боли в ужасной открытой ране в боку. Это рана, полученная в сражении при Капоретто [15], огромная мучительная гниющая рана, которая во что бы то ни стало и как можно скорее должна быть до краёв заполнена кипящими потоками благороднейшей алой крови, своим мрачным лиловым цветом напоминающая бочки, опустошённые пьяными беглецами, омерзительные пьяные зажигательные бомбы в Червиньяно [16] и гнилой фиолетовый ускользающий закат 27 октября. Исцелить, исцелить эту рану! Мы её исцелим. Я шагаю уверенно. Предстоит великая битва, и всё моё существо устремлено к этому решающему часу, когда родится новый итальянский шаг, тот самый, которым мы маршировали позавчера в Карсо, упругий, неотвратимый, подчиняющий себе благородные, элегантно женственные дороги Италии.
Я сидел за столом знаменитых Джалли из Подгоры[17], 11-го пехотного полка, бригады Казале в форте Корбин. Весёлый шумный обед. Около тридцати офицеров жадно поглощали в тесноте кроваво-красные спагетти, рассуждая об ожидавшемся вскоре австрийском наступлении. Джалли из Подгоры украсили зал жёлтыми цветами. Хотите, я расскажу о вас, дорогие Джалли, о вашей минувшей славе, а также о той, что ожидает вас в будущем?
Охотно! Доверьтесь мне. Я знаю, что своим порывом вы сумеете добавить к желтизне беспредельной итальянской желчи пурпур оглушительных залпов окончательной победы!
Давайте поднимем тост во славу Боччони [18], Сант'Элия [19] и остальных футуристов, первых среди всех итальянских интервентистов [20].
Мои слова, как гром небесный, свободно проникают сквозь открытую дверь зала на террасу и там смешиваются с глубоким свежим дыханием Астико[21]. Отзвуки воспетой мной болгарской битвы, кажется, разбудили австрийские батареи в Тонецце[22], и звук их приветственных аплодисментов вплетается в многоголосие горного эха и бесконечный оркестр его прихотливых повторений. Мы выходим на огороженную террасу форта, на самом краю отвесного склона, над долиной, простирающейся внизу, на глубине свыше тысячи метров. Затем поднимаемся на самый верх железной лестницы, среди развалин и обломков стальных сводов, бесполезных в полуразрушенном форте.
Трепетная розоватая нежность сумерек заполняет долину, заливает золотым маслом суровые хребты, гротескные выпячивания, враждебные изгибы, мятежные волны и окаменелые вспучивания гор.
Наши полевые 75-миллиметровые пушки яростно отвечают австрийским фортам в Тонецце…
Горная терраса напоминает капитанский мостик броненосца, в сумерках рассекающего шелковистые, голубовато-сиреневые, золотистые воды при входе в спящий залив посреди охваченных дремотой гор.
Это наш 149-й в Ченджо[23] бьёт по австрийским баракам на горном хребте Чимоне[24]. Там вспыхивает пожар. Безмятежная медлительность его дыма, который поднимается, колеблясь и извиваясь, с грацией первой звезды.
Брааааа. эха, как шорох щебня. Отдалённое тишайшее жужжание аэроплана, поглощённое последним закатным румянцем. Чип-чип-чип птиц в вздрагивающих деревьях. Пи, пи. пи. цыплят и кур под воротами форта.
Майор Санния приглашает меня в подземелья форта.
Длинные тюремные коридоры. Винтовые лестницы с амбразурами лазурного ветра. Наши шаги отдаются эхом. Педали органа продлевают отдалённую канонаду. Тёмное помещение со странными движениями морских водорослей. Это спящие солдаты. Ещё одно помещение: переполненное, вонючее, аммиачное, дикое. Наконец, при свете желтоватого пламени нагоревшей свечи мы подходим к огромным сонным тюкам, пахнущим трюмом.
– Эй, вставай! – говорит майор, встряхивая одного из спящих.
Это австрийский перебежчик. Угадываются маленькие голубые глазки на белобрысом лице. Краткий допрос. Принадлежит к ударной группировке, говорит по-итальянски, называет себя словаком. Работал в Италии на пивоваренном заводе.
– Почему ты дезертировал?
– Потому что лейтенант надавал мне вчера оплеух. Каждый вечер патруль. Я устал.
– Австрийское наступление готовится, не так ли?
– Да – уже и день определён – это 15 июня, в полтретьего, от Астико до моря, но главная атака будет в центре.
– Тебя накормили?
– Да.
Снова поднимаемся наверх. На террасе под ликующие трели первых звёзд, посреди необъятных свежих опахал Астико, уверенно пульсирующих, как кровь сильного человека, майор Санния говорит:
– Учитывая состояние двух армий, можно утверждать, что та из них, что решится начать генеральное наступление и проиграет, потеряет всё… Насколько отличаются наши дезертиры! В нашей бригаде лишь три солдата были расстреляны за дезертирство. Один только ушёл с передовой, как был немедленно доставлен патрулём ко мне и расстрелян в трёх шагах от австрийских проволочных заграждений. При себе у него было письмо, объяснявшее его дезертирство, действительно странное, учитывая его безупречную службу. Он писал жене: «Я не застрелюсь от горя. Завтра я сдамся в плен австрийцам. Так я сохраню свою шкуру, чтобы после войны разбить тебе сердце и отплатить за твою измену…» Второй дезертир был схвачен карабинерами, в то время как он бежал с передовой. Он сказал: «Я бежал не из страха. Плевал я на австрияков. Я хотел поехать в Трапани, чтобы убить своего отца, каждую ночь ложившегося в постель к моей невесте».
«С такими дезертирами мы непременно должны победить в войне», – заключил майор.
II. Дама на балконе и прерванные серенады
14 июня всё было наготове. Наша линия замерла в ожидании. Ходили слухи о новых неизвестных батареях австрийцев. Пессимисты утверждали, что опасная пораженческая пропаганда проникает вместе с почтой из Милана и Турина к солдатам на передовую. Я задержал всю почту батареи в бараке подразделения, справедливо полагая, что лучше тщательно распределить паёк, чем раздать солдатам слезливые письма накануне решающего сражения. Всё построение батарей от форта Корбин, вдоль Валь Д'Астико, огибая вершину Ардё и следуя гребню Скулаццон в Валь Д'Асса, достигавшее расположения англичан в Чезуне[25], с их двумястами миномётами, пулемётами и винтовками бригады Казале, было готово к сражению, обещавшему стать яростным и решающим.
Мы сытно пообедали в деревянном, обшитом стальным листом бараке миномётного подразделения, защищённом серыми скалами, похожими на небольшие башни. Мы спокойно курили на краю Валлателла Силё, заросшей зеленью тихой долины, погружённой в альпийское молчание, зажатой, с одной стороны, между горным хребтом Ченджо, а с другой – дорогой, ведущей к форту Корбин. Томная мягкая нежность перламутрового вечера, послушно уступавшего место темноте, спускавшейся в глубокие долины. Нараставший гул вывел нас из оцепенения.
Ликование эха, потревоженного одиночным звуком мандолины. Это мои артиллеристы приглашают австрийцев на следующий танец. Вот они там внизу, под нами. Двое первых отчаянно бренчат на мандолинах, в то время как два других вторят им, колотя локтями и ногами в канистры с бензином. Сзади подходит, виляя задом и семеня ногами, виолончелист. Вместо виолончели у него длинная железная вешалка. Оркестр взял паузу, перед тем как исполнить для офицеров серенаду под неистовым управлением самого фантастичного из всех дирижёров.
На голове у него косо, на манер английской фуражки напялен металлический котелок. На заднице связаны приподнятые полы шинели, имитирующие старинный покрой итальянской военной формы. Он осыпает музыкантов шутливыми проклятиями, сопровождая каденцию ужимками и громкими неприличными звуками. Звуковой шквал пробуждает войска, стоящие лагерем в Валлателла Сила.
Аплодисменты. Аплодисменты и глухой ответный гул, принесённые издали переменчивым эхом.
Оркестр останавливается перед командой подразделения. Капитан просит меня выступить. Вокруг столпились миномётчики, артиллеристы и музыканты.
– Дорогие миномётчики, дорогие артиллеристы и солдаты Италии, примите мою сердечную благодарность за серенаду, исполненную для нас, а также за ваш великолепный пердёж против австрияков! Ваша шумная радость показывает небесам, заходящему солнцу и звёздам, что вы презираете все опасности! До вас должны дойти сведения, если не наверняка, то вполне вероятно, что этой ночью в полтретьего начнётся большое сражение. Я лично так думаю. В любом случае, это вас не волнует, как я вижу, и не должно волновать впредь, поскольку имеются сведения, поступившие из надёжных источников, убедившие как меня, так и всех командиров, что итальянская линия обороны от Астико до моря полностью готова, абсолютно готова не только противостоять любому австрийскому наступлению, но также отбивать любую вражескую атаку. Запомните: любое наступление, даже самое мощное, будет остановлено. Кадорна[26] не был плохим военачальником. Ошибкой было не сместить его, когда он почувствовал себя усталым и опустошённым. Именно он выбрал линию обороны на Пьяве, и это была сильная линия. Сейчас она стальная. Она выстоит. Впереди жестокая борьба, нам предстоит пережить тяжёлые и сложные моменты. В такие моменты помните, что эта венецианская низменность, там внизу, это постель нашей единственной и божественной невесты: Италии… постель ваших невест, которых вы обожаете. Вы, твёрдо стоящие на ногах, охраняйте двери и лестницу, которые хотели бы взять штурмом австрийцы! Подумайте о том, что делая шаг назад, вы тем самым в одно мгновение можете позволить этим канальям войти в ваш дом, бухнуться в вашу постель и овладеть вашими женщинами. Лучше умереть! Я уверен, что никто из вас не захочет стать трусливым идиотом и довольным рогоносцем. А теперь отправляйтесь спать, в условленное время вас разбудят!
Я решил раздеться, чтобы лучше отдохнуть.
На раскладушке в 6 сантиметрах от лейтенанта Боска. Между нами стоят ночные горшки из 75-миллиметровой артиллерийской гильзы и консервной банки. Каждые пять минут (я проверяю по наручным часам) безмолвие ночи нарушает наш 149-миллиметровый снаряд уууусссс уууффф. Я засыпаю.
В полтретьего нас разбудил грохот орудий.
– Боска, мы здесь.
Пока мы одеваемся, слышно как нарастает, плотнеет и усиливается свист австрийских снарядов, бьющих в скалы и в металлическую кровлю, как будто огромный поток воды несётся с шумом раздираемого шёлка. Они пролетают в одном или двух метрах от дрожащей крыши и разрываются в Валь Сила.
Свирепая, сплошная, продолжительная бомбардировка. Изобилие боеприпасов. Австрийцы думают, что в Валь Силв гнездится много батарей.
Мы все на ногах, с хорошими солдатскими английскими респираторами на лицах. Снаружи темно. Смутное предчувствие зари на Чимоне. Долина наполнена оглушительным невыносимым грохотом разрывов и грозными отголосками эха. Я отдаю команду, сзываю своих людей. По металлической кровле течёт широкий свистящий поток. Мне кажется, что я вот-вот утону в этом нарастающем потоке. Такое впечатление, что нашему бараку грозит наводнение. Проверяю респиратор у каждого миномётчика. Слезоточивый газ начинает щипать нам глаза. Странное ощущение слёз без горя. Светает.
Все наши батареи отвечают яростным огнём. Непрерывный и густой огонь затягивает Ченджо дрожащей пламенной драпировкой. Валь Сила заполняется белыми серебристо-серыми дымами, прошитыми залпами наших батарей.
Неожиданность, к которой мы вскоре привыкли: австрийские снаряды нового типа, которые, взрываясь, выстреливают вверх длиннейшими волнистыми перпендикулярными червями, высотой от 50 до 100 метров.
Странные червеобразные кольца дыма, которым не всегда удаётся подняться, и тогда они стелются горизонтально, разрастаясь с шумом и клокотанием. Это сигнальные гранаты, служащие для обозначения австрийскими наблюдателями мест попадания, невидных из глубоких траншей. Австрийские батареи в Камполонго, Лузерне, Тонецце, кажется, сводят личные счёты с Валь Силà. Они сосредоточенно бьют по нам. Телефоны больше не отвечают.
Мой денщик Гьяндуссо входит с полным тазом воды в сопровождении моей собачки Зазà. Гьяндуссо обучил её обычным командам, и вот, пожалуйте, она послушно садится передо мной со свёрнутой газетой в пасти.
Я моюсь холодной водой, не снимая противогаза, но с обнажённым торсом. У меня нет возможности умыться, и я отправляюсь вместе с капитаном к нашим друзьям на батарею в Скулаццоне. Гора Приафорà дышит огнём. Огненное дыхание чёрных губ, огненные взгляды из-под чёрных век, огненные кинжальные удары из чёрного чрева горы. БРАА бубубу БРАА вувуву в долинах. Дорога, ведущая к форту Корбин, изрыта воронками от разорвавшихся снарядов. В форте я нахожу капитана Мелодию, худого, возбуждённого, весёлого и насмешливого. Мы вместе спускаемся в подземелье, связанное ходом сообщения с Чима Арде [27].
Мой капитан обзавёлся двумя электрическими фонариками. После десяти минут вдоль по извилистому ходу под свистящим и сверкающим небом, мы останавливаемся у настоящего шахтного колодца. Сворачиваем в скользкий туннель. Колодец спускается в центр укреплённого выступа. Я уже узнаю дорогу, которая должна привести нас к знаменитой Даме на балконе. Действительно, ещё десяток шагов, и мы выходим на великолепный сияющий простор, мощностью в сто тысяч празднеств. Сто миллионов свечей мощнейших прожекторов, следящих за австрийскими позициями в Валь Д'Астико. Замираем ослеплённые. Затем мы слышим звуки яростного танца и прихотливое, беспощадное, ироничное и женственное та-тата-та-та пулемёта «Сент-Этьен [28]», который, в шести метрах справа, гневно как андалузка швыряется огнём страсти и красными гвоздиками со своего балкона, замаскированного зеленью. Это она, легендарная Дама на балконе бригады Казале.
Дама Сент-Этьен неподражаема. Под её защитой находятся опасные места. Её никогда не переклинивает, если о ней заботится её друг пулемётчик Буко, тощий смуглый апулиец с хитрыми глазами, чей блеск смешивается со вспышками постоянного белозубого смеха. Опытный механик. У него никогда не возникает необходимости разобрать свою любовницу, чтобы почистить её сердцевину. Он овладевает ею, изгибая спинной хребет, щиплет её, щекочет её. Элегантная Дама в чёрном изгибается вниз, над бездной, где бушуют австрийские серенады и швыряет, швыряет свои бесчисленные огненные цветы, убивающие романтичных и дерзких исполнителей серенад.