– Мне здесь нравится. Здесь лучше, чем внизу, – говорит она. – А почему у вас так много индеек?
– Я думаю, что лучше задать вопрос, почему не у всех на стене висят индейки.
Люси наклоняет голову, как будто мой ответ был глубокомысленным, а затем ест крекер. Крошки падают с ее губ.
– А сколько тебе лет? – спрашиваю я.
– Шесть, – говорит она сквозь зубы, – а сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Мой день рождения был в июле, – заявляет Люси с важным видом. – А когда твой?
– В мае.
– У меня только один брат и ни одной сестры.
– У меня вообще никого нет.
– Это так грустно. – И ее маленькие карие глазки выражают, насколько она серьезна. – Мне нравится мой брат. Он очень забавный.
Я в этом не сомневаюсь.
– Через несколько месяцев у меня будет новый брат или сестра.
Мои брови поднимаются вверх.
– Твоя мама беременна?
Люси трясет головой так быстро, что волосы падают ей на лицо.
– Нет. Новая девушка, с которой встречается папа, ждет ребенка. Мама еще ничего не знает. Сойер сказал, что расскажет ей. Я рада, что не мне нужно делать это. Не люблю, когда мама плачет. Если она и плачет, то обычно в течение недели. Мама больше смеется по выходным, но только когда заболевает. Мне это тоже не нравится.
Фантастика, наши новые жильцы – это не просто кошмар, а настоящий адский кошмар.
– Так почему же ты так расстроилась сегодня?
Люси перестает жевать печенье и перебирает цветную бумагу, пока не находит коричневый цвет. Я поджимаю губы, и она замечает это.
– Что?
– Коричневый – прекрасный выбор, но зачем делать индейку как у всех? Почему бы не сделать твою индейку немного по-своему?
– Потому что индейки коричневые.
– Но это вовсе не обязательно.
– Но настоящие индейки коричневые.
– Может быть, они коричневые, потому что все постоянно твердят им, что они коричневые? Может, нам нужно перестать навешивать ярлыки на индеек и выпустить их на свободу?
Люси окидывает взглядом моих разноцветных индеек, а затем снова перебирает цветную бумагу.
Я выбираю синий цвет, и мы начинаем процесс в тишине. Когда я рву зеленую мягкую бумагу и приступаю к сложному процессу скручивания концов, чтобы приклеить их к крыльям, Люси говорит:
– Сойер мне не поверит.
Я бросаю на нее короткий взгляд, потому что, если покажусь ей слишком заинтересованной, она замолчит. По крайней мере, так поступила бы я.
– Во что Сойер не поверит?
Звук ножниц, режущих бумагу, затихает, и я снова поднимаю глаза на Люси. Она пристально смотрит на меня. Белоснежная рубашка, черные глазки – большие и круглые.
– Ты мне все равно не поверишь.
– А что если я все-таки поверю?
Она судорожно сглатывает, потом шепчет:
– Я видела призрака.
Я смотрю на нее еще несколько секунд, чтобы понять, насколько она серьезна. Не испытывает ли она меня? Или, может, ее брат подшучивает над ней, ведь об этом доме ходит так много слухов. Страх застыл в ее глазах, крошечные пальчики сжимают ножницы все крепче и крепче, и я понимаю, что она настроена абсолютно серьезно.
– Там была девочка. Как и я, только в платье. Оно выглядело странно.
– Почему странно?
– Я никогда не видела такого платья у других. Оно было длиннее. Ниже коленок.
– Она сделала тебе больно?
Ее лоб морщится, будто это был не тот вопрос, который она хотела услышать.
– Это был призрак.
– Да, но разве она сделала тебе больно?
– Нет. – Пауза. – Она меня напугала.
– А тебе никогда не приходило в голову, что ты могла тоже ее напугать? Я имею в виду, по словам моей мамы, девочка живет здесь уже давно, и она привыкла ко мне и папе, но ты, – я указываю на нее кончиком тюбика с клеем, – совсем новенькая. Как ты думаешь, что почувствует призрак, когда войдет в свою старую спальню? Он удивится! Ты сидишь там и кричишь. Я знаю, что сошла бы с ума на ее месте! Правильнее всего было бы представиться или хотя бы поздороваться.
Люси накручивает на палец ленту от своей ночной рубашки, затем засовывает ее в уголок рта и неосознанно покусывает.
– Но призраки – это страшно.
– Кто так говорит?
Она наклоняется вперед над столом, чтобы показать мне, что ситуация действительно серьезная.
– Все.
– Ну, мисс Люси, я здесь, чтобы сказать вам, что эти «все», о которых вы говорите, обычно ошибаются во многих вещах. И призраки – одна из них. Призраки – это всего лишь люди, которым пришлось покинуть свое тело, но они еще не готовы покинуть свой дом.
Уголки губ Люси опускаются, и от этого у меня все внутри сжимается. Я кладу бумагу и думаю, что мои пальцы теперь слишком липкие от клея, и если я дотронусь до Люси, то приклеюсь к ней навсегда.
– Что случилось?
– Я скучаю по своему дому.
Медленно выдыхаю, вспоминая свою первую ночь здесь, и как рыдала в объятиях матери, когда тоже скучала по дому.
– Мне очень жаль. Если тебе от этого станет легче, то здешние призраки не причинят тебе вреда. Я обещаю.
Глаза ее увлажнились, а щеки покраснели.
– А ты откуда знаешь?
Я быстро мою руки в раковине и встаю перед Люси. Она такая малышка и так сильно напугана, так невинна, что даже нехорошо скрывать от нее мою тайну.
Но в том-то и дело, что это моя тайна. Она никому не известна, и я хочу сохранить ее при себе. Но кто я такая, чтобы позволять этой бедной девочке мучиться от страха и незнания?
– Если я открою тебе мой самый сокровенный секрет, обещаешь никогда никому не рассказывать? И, если ты сохранишь его, я обещаю взамен позволить тебе приходить сюда, когда захочешь, делать столько поделок, сколько и не мечтала, есть мою еду и смотреть мой телевизор, пока я здесь.
Люси кивает, и думаю, что это лучшее, на что я могу надеяться. Я заправляю ей волосы за ухо, как это делала моя мама.
– В этом доме есть призраки, и они не причинят тебе вреда. Я знаю это, потому что… – Смелее. Взбодрись. – Потому что моя мама – один из них. Она присматривает за нами, и я обещаю, что она никогда и никому не позволит причинить нам боль.
Выражение лица Люси смягчается, как будто она верит мне, и облегчение наполняет меня.
– Могу я открыть тебе еще один секрет? Я имею в виду, только часть из этого является тайной.
– О’кей.
– Я собираюсь взять эту тему про призраков для проекта по английскому языку, чтобы доказать всему миру, что они существуют. Я делаю это ради своего отца. Он не видит призраков, и, мне кажется, это потому, что его разум не верит в них. Но, когда я сделаю свой проект и докажу ему, что призраки реальны, он тоже увидит их.
– Мы можем показать Сойеру твой проект, когда ты закончишь? – спрашивает Люси. – Я хочу, чтобы он тоже поверил.
– Конечно. Чем больше тех, кто верит в призраков, тем веселее.
Сойер
Четверг, 3 января. Вес: 54
Дорогой дневник, утром я встретила новичка, друга Сью из Амстердама. Он очень красивый… О боже, мне так хочется получить письмо от Джека. Я скучала по нему сегодня. За эту неделю я набрала килограмм. Надеюсь, так пойдет и дальше. Я точно сегодня буду хандрить.
Мама падает на матрас посреди спальни, и я накрываю ее простыней. Сегодня я успел собрать только каркас кровати Люси. И мамина кровать – первое, чем мне нужно заняться завтра утром. Кладу полотенце рядом с ее головой и еще одно на пол на случай, если ее снова будет тошнить, а затем закрываю за собой дверь.
Наша мебель беспорядочно расставлена посреди гостиной, а вдоль стен выстроились горы коробок. Со включенным светом жуткое ранее ощущение исчезает, и я качаю головой, пытаясь прогнать ужасные мысли. Мне нужно больше спать, да и Люси тоже. Конечно, когда мы переедем в наш собственный дом, выспаться будет легче.
Я выхожу из квартиры, поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь у старой деревянной двери. Мою спину свело от напряжения, свалившегося на меня за последние кошмарные сутки, но эта пытка еще не закончилась. Быстрый стук в дверь – и я слышу шаги с другой стороны.
Раздается писк нажимаемых кнопок, звякает дверная цепочка, задвигается засов, дребезжит ручка – по моему предположению, она тоже отпирается, – и только тогда дверь открывается, но всего лишь на щелочку.
И вот они, эти злые голубые глаза, мое главное воспоминание сегодняшнего дня.
– Да?
Да? Как будто это вопрос, из-за которого я постучал.
– Я пришел за Люси.
Дверь скрипит, когда Вероника открывает ее шире. Она смотрит на меня, как ястреб на полевую мышь. Окинув быстрым взглядом комнату, я осознаю, что начинаю завидовать. Это место во сто раз лучше, чем та свалка внизу, которая называется нашей квартирой. Стены небесно-голубого цвета, ярко-белая отделка и современное освещение.
Весь этаж открыт. Кухня находится справа от входной двери. Передо мной – диван, кресло с откидной спинкой, а на стене – небольшой телевизор с плоским экраном. Слева находится полукруглое эркерное окно с мягким сиденьем, а также офисная зона, в которой есть письменный стол, компьютер, книжные полки, картотеки и даже пианино.
На диване лежит комок, накрытый голубым бархатным одеялом. Это моя сестра, и она выглядит совершенно спокойной с закрытыми глазами и мерно поднимающейся и опускающейся грудной клеткой.
Вероника прислоняется спиной к кухонному столу и смотрит на меня. На ней хлопковые шорты и огромная футболка с изображением Минни-Маус. Ее руки скрещены на груди, и она определенно не рада меня видеть.
– Нужно оставлять цепочку на двери и проверять, кто стучит, прежде чем открывать ее.
Вероника указывает пальцем, и я иду следом, чтобы увидеть маленький телевизор на кухонном столе. Экран разделен на несколько кадров, и на одном из них изображены ступени у ее двери.
Ну и ладно. У них есть система безопасности. И притом довольно причудливая. Это умно, и мне даже становится не по себе. Думаю, в ближайшие пару месяцев у нее будет прекрасный вид на нашу замечательную семейную жизнь.
– Спасибо, что позаботилась о моей сестре.
Мои слова искренни, но неприятная часть состоит в том, что я чувствую: нужно бы сказать Веронике больше, только не знаю, что именно и как это сделать. Я засовываю руки в карманы, потому что это неловко. Я просто не люблю говорить такие вещи.
– Я сожалею о том разговоре с моими друзьями, который ты нечаянно услышала. Это было неправильно и…
– Благодарю за извинения.
Вероника обрывает меня, и это ставит меня в тупик. Пока я помогал маме, то придумал план, речь, и все это должно было соединиться воедино и закончиться тем, что я каким-то образом смогу убедить Веронику не обналичивать наш депозитный чек несколько дней. Но она разнесла этот план в пух и прах.
Вероника продолжает наблюдать за мной. Она ждет, когда я заберу свою сестру и уйду, и это именно то, что я хочу сделать, но мне нужно попытаться облегчить жизнь моей маме.
– Я действительно ценю твою помощь с Люси. И… Мне очень неприятно говорить об этом, но я хотел спросить, не могла бы ты немного подождать и пока не обналичивать деньги?
– Скажи-ка мне вот что, ну, просто чтобы я знала, как справиться с этой ситуацией. У твоей мамы проблемы с алкоголем?
– Нет.
Мой ответ последовал незамедлительно, и Вероника склонила голову набок, словно не веря мне.
– Неужели? Потому что твоя сестра сказала, что она болеет по выходным. Я предполагаю, что «болезнь» – она показывает кавычки пальцами – это эвфемизм для того ее состояния, которое я увидела сегодня.
– По выходным она встречается с друзьями. Иногда они выпивают слишком много, но она никогда не пьет в течение недели.
Не знаю, почему я чувствую необходимость защищать маму, особенно сейчас, когда я зол и воняю блевотиной.
– Чек твоей матери был отклонен, – спокойно говорит Вероника.
На мгновение прикрываю глаза. Черт.
– А твой отец знает?
– Еще нет.
Согласится ли она или заставит меня умолять?
– Мы получим деньги пятнадцатого числа.
Еще неделя, а мне кажется, что должна пройти целая жизнь.
У меня есть работа спасателя, но это едва ли минимальная зарплата, и мы еще не ходили за продуктами. Люси нужны школьные принадлежности, и я снова начну плавать завтра, а это означает, что нужно будет заплатить за лагерь, за тренера, за школьную лигу, за лигу плавания, за…
Ее невозмутимое выражение лица – одна из самых парализующих вещей, с которыми я сталкивался, а ведь я постоянно бросаю вызов смерти.
– У тебя есть машина? – спрашивает Вероника, и я застываю в удивлении, пытаясь понять причину этого вопроса.
– Да.
– Я всегда рада твоей сестре у себя дома. – Это значит, что меня она здесь не очень-то жалует. – У вас есть время до следующей пятницы, чтобы дать мне еще один чек, который не будет отклонен. Вам нужно будет добавить сорок долларов, чтобы покрыть расходы, которые мы понесли. Если этот чек не примут, то у меня не будет другого выбора, кроме как рассказать отцу. Не только из-за денег, но и из-за того, что я видела здесь сегодня вечером.
Она отпускает меня, но я стою как вкопанный.
– Пожалуйста, никому не говори о моей маме. – Мой язык будто прирос к небу. – И насчет чека, и насчет того, что ты видела сегодня вечером. Я понимаю, что тебе, возможно, придется рассказать своему отцу, но ты этого не сделаешь, потому что я достану деньги. Но если люди узнают… Это поставит ее в неловкое положение. И меня тоже.
– Я не из тех, кто сплетничает. В нашем городе достаточно людей, которые любят говорить гадости, поэтому уверена, что в этом деле никому не нужна моя помощь.
Я вздрагиваю. Сообщение озвучено громко и четко. Она меня ненавидит. Все нормально. Я тоже себя ненавижу.
– Спасибо, – снова говорю я, – за Люси.
Подхожу к дивану и беру свою маленькую сестренку на руки.
– Мне любопытно, – говорит Вероника, – тот дневник, что был у тебя в туберкулезной больнице. Где ты его нашел?
Люси в моих объятиях напоминает горячий, взмокший комок, который прижимается ко мне еще плотнее.
– Я нашел его на сиденье у окна в передней спальне.
Все это время я пытался прорваться сквозь стены Вероники, и именно с этим ответом в моей душе вспыхивает надежда вызвать у нее другую эмоцию, отличную от ненависти.
– Я так понял, что это осталось от последнего жильца. Или что? Мне нужно его вернуть?
Вероника смотрит на пустое кресло у окна в своей гостиной, а потом снова на меня.
– Ты читаешь его?
Когда она так говорит, сразу думается, что читать чужой дневник – неправильно. Как будто я не должен совать нос в чужие слова – живые или мертвые.
– Ничего страшного, если так оно и есть. Это то, для чего он существует.
Я киваю.
– Тогда оставь его себе. По крайней мере, сейчас. Ты можешь отдать его мне, когда закончишь. – С этими словами Вероника открывает дверь, и я ухожу.
Мама проснулась с похмелья, Люси с утра скулила, что не может найти свои игрушки, и каждый раз, когда они открывали рты, я ежился. И напряжение все росло и росло до такой степени, что появилось ощущение, будто мои кости раздавлены в пыль.
Наконец я усадил Люси перед телевизором с двумя коробками ее вещей, мама отдыхала на заднем крыльце с толстой книжкой, темными очками и солнцезащитным кремом, а я, к собственному облегчению, убрался ко всем чертям.
Быстрый прием у врача, гипс снят, я свободен, и это не очень-то радует…
Стрелка на спидометре моей машины поднимается все выше и выше, а я все сильнее жму на газ. Камни и пыль летят в разные стороны, когда я вхожу в слишком крутой поворот. Мчусь по грунтовой дороге, которая перекрыта еще несколько километров назад. Там не было знаков «Проезд воспрещен». Да, их много встретилось по пути, но мне все равно. Это только раззадоривает меня.
На вершине старой каменоломни я резко бью по тормозам. Бросаю ключи на пассажирское сиденье и выхожу из машины. Срываю рубашку через голову, снимаю ботинки и носки и бросаю все вместе с бумажником на водительское кресло.