– По-моему, нет.
– Говорила! – я начинаю терять над собой контроль, несмотря на все попытки оставаться спокойной. Всё как всегда. Холодный перечень банальных вопросов, которые она чувствует себя обязанной задать. – Я уже два года работаю в гостинице.
– Хмм, – мама кивает, чуть сузив глаза, словно раздумывает, правду я ей сказала или нет. – Уж прости, Эммелина, но я тебе скажу – и слава Богу.
Я молча смотрю на облезлый, грязный линолеум под ногами.
– Я серьёзно. То, как они грабили родителей… Не знаю, как ты там работала.
– Грабили? – я хмурюсь. – Это была фотостудия, мам. Семейная. Детская.
– А цены? – она качает головой. – Делали такие фото, зная, что ни один родитель в здравом уме не пошлёт их куда подальше, – слово «родитель» она произносит с таким видом, будто оно не имеет к ней отношения. – А что? Что я не так сказала?
Я молчу, поначалу решив ничего не отвечать. Потом отвечаю:
– Просто… Меня сократили, мам. Мне там нравилось. Я работала с семьями, с детьми, я скучаю по этой работе. Можно было и посочувствовать.
– Ну, извиняться я не стану, – резко говорит мать. – Я не стыжусь своей радости за то, что ты больше не работаешь в организации, с принципами работы которой я не согласна.
Она вздыхает, делает глоток чая цвета спелой малины, и я слышу, как Лукас говорит: «Так, значит, твоя мама не одобряет мясоедов, религиозных людей и… фотографии? Отлично, Кэт!»
Какое-то время мы молчим, и, подперев подбородок рукой, я смотрю, как на город опускается ночь, подбирается к нам с мамой, свет лампочки становится тусклее. Интересно, какими мы выглядим, если смотреть на нас с холма? Крошечный янтарный огонек вдалеке, у моря. Два силуэта прижались друг к другу, делятся давними новостями, вспоминают ушедшие времена. Полагаю, это нисколько не похоже на то, что есть на самом деле: душную консервную банку с таким густым воздухом внутри, что кажется, будто я вдыхаю дым.
– На выходных встречалась с Лукасом, – наконец говорю я. – Мы думали, не съездить ли нам в Бретань, – я почти намеренно произношу эти слова, вижу, как напрягается её подбородок, но пока она молчит и кивает. – В Сен-Мало, ты говорила, жил мой оте… – я поправляю себя, – Питер?
Мама смотрит на меня, сузив глаза, очень широко распрямив плечи.
– Что, прости?
Порой я не могу поверить, что прежде мать была такой увлечённой, такой жизнерадостной, какой она пытается себя показать. В двадцать два года весь мир лежал у её ног, она могла отправиться куда хотела. А потом появилась я и всё испортила.
– Ты всегда говорила, что Питер жил где-то у пляжа и работал в Сен-Мало в перерывах между гастролями. Мы с Люком говорили об этом, и он сказал, что нужно наконец отправиться туда, если я точно выясню…
– Ради всего святого, Эммелина, зачем тебе туда ехать?
Я сглатываю.
– Чтобы увидеть…
– Не трать время, – говорит она пренебрежительно, резко и холодно. – Сен-Мало – это такой же приморский город, как этот, как Рамсгит, как, мать его, Саутенд. Разве что битком набит французами.
– Я просто хочу, чтобы ты сказала мне, где он находится. Я хочу увидеть его. Увидеть дом, где я родилась…
Мама выдыхает, уставшая от моей упёртости, как будто долгие годы, в которые я пыталась выяснить хотя бы крупицу информации, до смерти её утомили.
– Не знаю, сколько раз тебе повторять, но ты родилась у меня, Эммелина, и твой дом – всюду, где мы с тобой жили. Оставь уже в покое трупы минувших дней.
– Я хочу знать, кто он.
– А меня тебе что, недостаточно? – шипит она, и у меня бурлит в животе от внезапной злости из-за её слов. – Я тебя воспитала, Эммелина. Я заботилась о тебе, а он болтался чёрт знает где. Ты хочешь найти его, чтобы рассказать, как ты недовольна своей матерью. И как я должна себя чувствовать?
Я молчу. Она. Всё, что имеет значение, – это она. Всё, что я говорю, делаю, собираюсь сделать, важно лишь в том смысле, как это повлияет на Кэтрин, что люди подумают о Кэтрин. Нет, знаете ли. Как ни обидно это признавать, её одной мне недостаточно. И это ещё слабо сказано. Она никогда не была рядом.
Мама прочищает горло, шумно фыркает, выпрямляется, разглаживает кардиган, будто успокаивая сама себя.
– В этом нет необходимости, – говорит она. – Есть и другие, более важные вещи, на которых нужно сосредоточиться. Люди так зацикливаются на генах. Это просто смешно.
И опять – люди. Люди – это я и все остальные. Не она. И, бьюсь об заклад, не тот, кого она сейчас считает своим бойфрендом. Они лучше, чем мы, бестолковые овцы.
Мама допивает чай в повисшей тишине. Я хочу вернуться на Фишерс-Уэй, залезть в кровать и, натянув одеяло на голову, ждать, когда вернется солнце. Я хочу позвонить Лукасу. Я хочу, чтобы он рассмешил меня, сказал: «Опять нарвалась на бред Кэт, да, Эмми Блю?» Он знает мою маму. Знает, как тяжело с ней общаться, знает, что всё детство я словно ступала по яичной скорлупе.
– Я не хочу никого расстраивать, – наконец говорю я в удушливой тишине. Мама смотрит прямо на меня, её ноздри раздуваются. – Мне просто нужно узнать, кто мой отец.
Я жду, когда она скажет то, что обычно говорит: «Я уже всё тебе сказала, Эммелина». Но она молча смотрит на свои руки, а потом бормочет:
– Я не смогу тебя видеть.
– Что, прости?
– Если вы с ним начнёте общаться, – мышца её подбородка дёргается, – я не смогу больше тебя видеть.
Я пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Это ультиматум. Ядовитый, циничный ультиматум, повисший в воздухе, как грозовое облако. Найдёшь отца – и между нами всё кончено. В желудке бурлит. Ярость. Внезапная тоска и ярость, но… вместе с тем надежда. Крошечный проблеск сквозь чёрные тучи. Она всегда говорила, что не знает, где мой отец. Я никогда ей не верила, но сейчас по её голосу понимаю: она знает. Мы с ним можем встретиться.
– Хорошо, – говорю я наконец.
– Хорошо? – её глаза становятся огромными, как блюдца.
– Хорошо, – повторяю я. – Если ты так решишь, то… хорошо.
Тишина оглушительна. Мать смотрит на меня, откашливается, как будто выходит из транса. Теребит в руках коробку с чайными пакетиками, пытаясь накрыть её изогнутой крышкой, а я сижу рядом с ней и обвожу глазами крошечный фургон, увозивший ее от меня, когда она была мне нужнее всего. Когда мне было четырнадцать, и я так мучилась от менструальной боли, что испугалась и позвонила Джорджии, и мама Джорджии набрала мне ванну и носилась вокруг меня с грелкой и ночными прокладками. Когда мне было пятнадцать, и я провалила тест по математике. Когда я впервые поцеловалась. Когда соседка снизу бурно ссорилась со своим приятелем, он угрожал поджечь дом, и я, лёжа в постели, не могла уснуть ещё несколько недель, ожидая визга пожарной сигнализации или запаха дыма.
Летний бал. Мигрени, которые начались вскоре после него, и кошмары. Так много, много раз я наблюдала из окна спальни, как крошечный фургон уезжает вдаль.
– Мне пора работать, – наконец говорит мать. – Люди ждут предсказаний судьбы, и нельзя упускать возможность.
Я нехотя обнимаю мать на прощание. Её тело напряжено – острые кости, холодные цепочки ожерелья – и когда мы расстаёмся, я всё понимаю. Сегодня последний раз. Я в последний раз пришла на встречу, от которой ничего не жду. Столько лет я надеялась на что-то большее – так, как кто-то надеется однажды влюбиться или увидеть северное сияние. Вот почему я пришла к ней сегодня вечером. Вот почему я пригласила ее на ужин. Потому что я всегда надеялась, что однажды она скажет да. Что она наконец снимет броню. Что мы сядем за стол, будем есть и пить вино, и она расскажет мне о временах, когда она была счастлива, и о словах, которые я неправильно произносила, когда была пухлой малышкой со складками и ямочками. И, может быть, она вспомнит, как в детском саду я налепила глиняных комочков, раскрасила красным и обсыпала блёстками. Или как она вдыхала запах моих вымытых волос, пока я спала, и я об этом не знала.
Я иду к автобусной остановке, глядя на горизонт. Облака похожи на пышно цветущие кусты, море – как синие чернила. Я думаю о своей комнате на Фишерс-Уэй, где мне жарко, но где я в безопасности Я думаю об отеле, о Рози и Фоксе. И о Лукасе. О воздушном шаре и о том, как далеко он пролетел до него через эти чернильные волны. Я думаю о мире вокруг меня и обо всех возможностях, которые он таит.
Может быть, однажды я увижу северное сияние.
И может быть, смогу влюбиться.
Глава седьмая
Руководство для шаферов.
Ты – лучший друг жениха!
Ты можешь думать, что быть лучшим другом жениха – значит, устроить мальчишник, притащить кольца и выдать чертовски убедительную речь, но ты можешь стать ещё круче, прокачаться до уровня босса, чувак! Тебе не приходило в голову заказать гостиницу для молодых или спросить счастливую пару, нужна ли им помощь со списком гостей? И, конечно, костюм. Его выбор тоже за тобой, шафер от Бога, правая рука жениха! Помоги ему выглядеть просто изумительно в день, когда он свяжет себя узами брака, и не бойся торчать в примерочных. Пришло время седьмой главы. Поговорим о костюмах…
– Выгляжу как ушлёпок.
Лукас стоит в примерочной кабинке под ярким светом прожекторов, отодвинув в сторону тяжёлую занавеску. На нём белоснежный блестящий смокинг, в котором он напоминает человечка из глазури или в лучшем случае неопытного Джеймса Бонда, которому никогда не приходилось шпионить, не считая детской игры «Я – шпион», и теперь он просто хочет, чтобы его отпустили домой.
– Господи, я в самом деле выгляжу как ушлёпок, да?
– Нет, нет, совсем нет!
– Эмми, у тебя на лице всё написано.
– Да нет, я просто… я не думала, что он будет… ну, настолько белым.
Лукас оглядывает костюм, будто только что осознал, что он в костюме, и смеётся.
– Я похож на… не пойму, ну блин, на… – он умолкает, видя, что я зажимаю рот рукой, и смотрит на меня широко распахнутыми глазами. – Ты чего?
– Да так, ничего.
– Нет уж, скажи. На кого я похож?
Я убираю ладонь ото рта.
– На секунду мне показалось, что ты похож на малыша Визгуна из сериала «Спасительный звонок»[12] в день выпускного.
Лукас ахает, таращит серые глаза.
– Ты убила меня наповал!
– Да?
– Но с другой стороны, а чего ты хотела? Ты же знаешь, не могу я прилично выглядеть в белом костюме.
– Я такого не говорила.
– Малыш Визгун, Эмми. Ты сказала: «Малыш Визгун». Именно это мечтает услышать каждый уважающий себя жених, – Лукас хохочет, откинув назад голову, как будто до смерти устал, а потом плавным движением задёргивает занавеску, и уже из-за нее я слышу его смех.
Мы здесь, в примерочной отдела мужской одежды, уже больше получаса, и всё это время хохочем, пока Лукас примеряет костюмы и пиджаки самых разных цветов и стилей. В одних он напоминает модель M&S, в других – Вилли Вонку[13], страдающего варикозом. Костюм ему сошьёт знакомый портной, в своё время шивший свадебный костюм Жана, но сейчас он хочет определиться со стилем. Пока ему нравятся лишь вещи оттенков тёмно-синего цвета. Единственного цвета, который не хотела бы видеть Мари.
– Она хочет одеть меня в бледно-голубой и белый, – жаловался он по телефону на следующий день после нашей встречи с мамой. – Белый, Эм. Как будто я Элвис, мать его, Пресли. Мне нужен твой безупречный вкус. Я знаю, ты поможешь мне не выглядеть как лузер. Когда тебе удобно приехать? На выходных сможешь?
Я нервничала, честно вам скажу. Наверное, именно поэтому я сказала, что на выходных занята, хотя была свободна. Я решила дать себе неделю, прежде чем приехать сюда. Неделю, чтобы собраться с силами. Дать сердцу, голове, лёгким немного прийти в себя. Спустя ещё несколько ночей, проведенных в слезах, и несколько дней пережёвываний своих страданий за обедами с Рози я провела целое утро в компании квартирной хозяйки, Луизы. Пока она пила мятный чай и разгадывала кроссворды, я листала Пинтерест, выбирала и заказывала идеальное пособие, как стать идеальным шафером.
– Что за книга? – вчера вечером Лукас взял её с чайного столика, повертел в руках и плюхнулся вместе с ней на диван. – «Ты – лучший друг жениха!» Ого! Круто. Сюда входит помощь в выборе костюма?
– Думаю, да. На неё отзывы были самыми лучшими.
Лукас посмотрел на меня, лениво улыбнулся, прижавшись головой к спинке дивана.
– Какая ты молодец, что купила книгу. Люблю тебя!
– Ну, я новичок в этом деле, – сказала я. – Надо же с чего-то начинать.
Вечер выдался, как в старые добрые времена – его родители были в главном здании дома, готовили, читали, слушали классическую музыку, Мари со своим отцом уехали куда-то по делам, а мы с Лукасом сидели в пристройке, заказав пиццу и розовое вино. Всё было в порядке, как обычно, и мой желудок успокоился, как бывает, когда заморишь червячка чашкой чая и ломтиком тоста.
– И опять закладки, – Лукас раскрыл книгу, потянул за липкий розовый стикер. – Где Эмми Блю, там и они, верно?
– А как же!
Он обвил меня сильной рукой, притянул к себе. Я положила голову ему на плечо.
– Ты… такая спокойная, – пробормотал он под мурлыканье телевизора. Это был не вопрос, но я кивнула.
– А ты?
Он вздохнул и, когда я посмотрела на него, на автомате кивнул, передразнивая меня, и рассмеялся.
– Мари сказала, платье можешь выбрать, какое хочешь.
– Я знаю.
– И насчёт мальчишника не переживай, им займётся Том. Ты знаешь, как он любит устраивать вечеринки. Он сказал, что всё возьмёт на себя, а тебе останутся лишь маленькие детали, так что не думай, будто я хочу повесить на тебя…
– Я знаю, Люк.
Он снова кивнул, пощекотав щетиной мой затылок. Какое-то время мы молчали, и я чувствовала, как чувствуешь гром, вот-вот готовый разразиться, несказанные слова, разбухшие, повисшие в воздухе, окутавшие нас, как густой туман.
– Эм, – прошептал он мне в волосы, и я сказала себе: «Держись».
– Да?
«Смогла бы я?» – думала я, прижавшись к нему. Если бы он спросил, что я чувствую по этому поводу, смогла бы я соврать?
Он помолчал, прокашлялся. Потом тихо сказал:
– Ты мой лучший друг.
И рассмеялся, и я тоже рассмеялась – от облегчения, что напряжение немного спало. А потом мы сидели там, на мягком диване, и смотрели фильм, один из тех любимых фильмов Лукаса, который я не видела, Господи, как я вообще дошла до жизни такой! И всё, что давало мне силы держаться, – это слова Рози. «Если это тебе суждено, оно от тебя не уйдёт, – сказала она. – Пусть даже какое-то время все будет идти не так, как ты хочешь». И если мы должны быть вместе, нужно верить, что мы будем вместе.
– Ну блин, – Лукас выглядывает из-за занавески, которая ходит ходуном от его движений, – ты не могла соврать и сказать, что я похож на Дэвида Ганди?[14]
– Да ладно, ты всё равно бы не выбрал этот костюм, – я устраиваюсь поудобнее на мягком пуфе.
– Вот и нет, выбрал бы именно его. Если бы не ты.
– Ты был вылитый Визгун! – возмущаюсь я. – Ты хотел от меня честности, вот и получи. Давай поживее, Моро!
Занавеска вновь отодвигается в сторону.
– Не-а, – он ухмыляется. На нём только джинсы, и, хотя за четырнадцать лет, что мы знакомы, я видела Лукаса разной степени раздетости – по большей части пьяного, рыдающего и блюющего во всевозможные ёмкости (унитазы, пластиковые пакеты, шляпы, ведро для мытья пола), моё лицо мгновенно вспыхивает. – Господи, ну тут и пекло, – он берёт рубашку, начинает застёгивать пуговицы.
– Больше ничего не хочешь примерить? – я старательно отвожу взгляд, делая вид, что меня очень интересует безликая гардеробная, люминесцентные лампы, ковёр и – ах, какие удивительные стальные балки!