Ксендз Жегота стал тереть лицо руками.
– А долго он тут пробудет? – шепнул он тихо.
– Не знаю, – сказал Валигура, – но дольше ли, короче ли, ты ему должен представиться, а спросит тебя, лгать не можешь, а прикажет тебе, непослушания не стерпит.
Ксендз простонал.
– Ваша милость, выручайте меня, – вздохнул он, – что делать! Жёнку, что мне доверилась, я не брошу, кусок земли возьму у вашей милости и кметом буду, когда меня от алтаря отгоняют.
Ксендз Жегота заплакал и поднял к небу руки.
– У нас никогда ещё этого не было, чтобы ксендзам жениться запрещали. Чем же мы виноваты, что раньше жену выбрали? Всё это пошло от монахов, что, не имея своих жён, завидовали, а по их примеру и нам теперь запретили.
Ксендз плакал.
– Пожалуй, мне лучше не показываться епископу, – прибавил он, – потому что первый вопрос будет: есть ли жена? Я скажу: есть. Прикажет идти прочь…
Он обратил глаза на Валигуру, который смотрел в огонь.
– Милостивый пане мой, – простонал он, – а вы же меня, бедненького слугу своего, не захотите защищить?
– Чем вам помогла бы моя защита? – спросил Валигура. – Не моё дело – костёльные ваши дела. Гетману нет дела до клирика, а епископу до солдата… Я только знаю, отец мой, что не отпущу вас и с голоду умереть вам не дам, об остальном должны думать сами, потому что я с этим не знаком.
Валигура вздохнул и засапел, берясь за голову.
– Гм, – прибавил он, – в молодости я бывал в Риме, жён священников нигде там не видел, но… разное бывало! Всякое говорили! Вы должны слушать приказания, отец, времена изменились.
Ксендз Жегота снова тяжело вздохнул, его слёзы лились так обильно, что не успевал их вытирать обеими руками. Он не не знал, бежать ли от епископа, представиться ли ему и к ногам пасть, просить о милосердии, или также – что ему казалось более безопасным – убежать и скрыться.
Бедный ксендз схватил Валигуру за руку и, постоянно вздыхая, долго её целовал, прося о милосердии, хоть не говорил ни слова; закрутился потом по комнате, точно хотел что-то говорить, но, поглядев на хмурого хозяина, отпала охота и отвага, – вышел, бормоча, и исчез в темноте.
Мшщуй, что собирался сразу лечь в кровать, остановившись как мраморный, у огня, не видя слуги, который ждал, оставался долго в глубокой задумчивости.
Его всего передёрнуло это прибытие брата-епископа, много лет отсутствовавшего, и приближение хоть словом к тому свету, от которого в течение стольких лет до него не доходил ни один голос.
На следующее утро замковая часовня, которая служила приходским костёлом околицы Белой Горы, была приготовлена к приёму пастыря. Это строеньице неподалёку от жилого дома было не слишком обширным, потому что все старые костёлы были у нас поначалу небольшие. В святыне размещались обычно духовные и достойные, а народ стоял у паперти и перед дверями. Построенная из дерева, она практически ничем не была примечательна, кроме того, что над крышей имела вид низкой башенки с крестом, в которой висел колокол, зовущий на молитву.
Ризница была припёрта сбоку отдельной избой, сама же святыня, разделённая низкой деревянной галерейкой, содержала один алтарь, поставленный недалеко от стены, покрытый обшитыми узорами белыми скатертями, а на нём чёрный крест и подсвечники.
Две хоругви Радвановой формы, прикреплённые с обеих сторон к галерее, подсвечники из оленьих рогов в стенах представляли всё украшение деревенского костёла. Сквозь несколько окон, закрытых ставнями, влетали и вылетали, щебеча, воробьи, которые казалось, чувствуют там себя, как дома. Две Халки, которые очень радовались прибытию епископа и хотели присутствовать при богослужении, с рассвета уже бегали возле этого Божьего домика, дорогу к которому велели присыпать зелёным ирисом, а у двери повесить зелёные ветки.
Старичок в длинном чёрном одеянии, какой-то дальний родственник ксендза Жеготы, человек набожный, которому не хватало только знаний, чтобы стать ксендзем, как в душе желал, издавна имел в опеке ризницу и помогал пробощу при костёле. Носил епанчу священника и считал себя почти духовным лицом.
Он с девушками заранее там всё приготовил, чтобы, когда епископ встанет, нашёл готовым для мессы всё, что нужно… Ксендза Жеготы всё ещё видно не было. Из совещания с Добрухом, поскольку так звали мнимого священника, узнали, что пробощ был болен и не показывался, избегая вопросов, на которые бы ответить не мог, не осуждая себя.
Раньше, нежели его ожидали, вышел ксендз Иво с книжкой в руке, молясь по которой и не глядя, что делалось около него, предшествуемый мальчиком, данным ему для услуг, направился прямо в костёл. У двери его ждали девушки, одетые в белую одежду, которые с бьющимися сердцами смотрели на приближающегося, и когда он уже подходил к ним, со склонёнными головками опустились на колени, почти преградив ему дорогу.
Епископ увидел их только, когда уже был у самых дверей, поднял глаза и с добродушной улыбкой начал к ним с интересом присматриваться. Две эти фигуры, так похожие друг на друга, отмеченные такой любовью, невинностью и какой-то деревенской простотой, пробудили в нём какое-то дивное чувство… Он поднял руку, сложенную для благословения, но сначала спросил:
– Дети мои… ведь вы дочки Мшщуя? Да?
Девушки, не смея ответить, очаровательно ему улыбнулись, обе обливаясь одним румянцем.
– Благослови вас Бог! Пусть благословит, ангелочки мои, и сохранит такими чистыми, как сейчас.
И начал осенять их святым крестом, когда они, взяв полу его облачения, целовали её.
Валигура, заметив, что ксендз уже пошёл в часовню, последовал за ним… Из других строений как можно быстрей вышли все верные люди, что там были, потому что в ту же минуту Добрух послал мальчика к колоколу, и слабый голос кованной махины звучал уже по дороге, словно в праздничный воскресный день.
Епископ, снова помолившись на пороге, пошёл прямо к алтарю. Удивило его, может, то, что ксендза у двери не нашёл, как должно было быть. Он пошёл помолиться минуту у алтаря, на котором жёлтые восковые свечи уже были зажжены, а, увидев Добруха в одежде священника, стоящего на коленях у ризницы, он и сам, встав, направился к нему.
После того, как тот поцеловал его руку, он спросил:
– Кто ты, брат мой? Где пробощ?
– Болен, – процедил Добрух, – а я костёльный слуга…
– Болен? – повторил епископ, будто бы что-то припоминая. – Болен?
Добрух едва слышным голосом подтвердил это, опуская голову…
Ксендз Иво задумался, постоял немного в какой-то неопределённости и, громко помолившись, начал одеваться к святой мессе. Убогая ризница не могла его обеспечить такими облачениями, в каких он привык приближаться к алтарю. У Мшщуя и костёл даже должен был обходиться домашними поделками. Чаша была серебряная, но просто выкованная, дискос – такой же, риза – сшитая детьми в ярких цветах на шерстяной ткани.
Добрух сам пошёл служить епископу… Казалось, что эта простота и видимое убожество не производили впечатления на набожного пана, который всё, что имел, во славу Божию обращал. Святую мессу он совершил так погружённый в Бога, в каком-то таком воодушевлении, что не видел ничего, что делалось на земле; эта набожность так всех пронимала, так проникала в сердца, что Добрух расплакался во время мессы, девушки вышли с неё, точно вернулись с другого света.
Сам Мшщуй почувствовал себя изменившимся и смягчённым.
Что могло так подействовать на присутствующих, никто сказать не мог. Епископ читал святую мессу тихим голосом, не пел песни, ни проповедовал понятным языком, шепча, проговаривал молитвы – что-то всё-таки в его фигуре, движениях, взгляде было таким, что сколько бы раз он не обратился к людям, головы тревожно наклонялись, все падали ниц и какое-то страшное и блаженное чувство пронимало их дрожью.
А когда в конце мессы он поднял руку для благословения, у старого Мшщая были на глазах слёзы.
Торжественное молчание во время богослужения едва прерывал щебет воробьёв.
Осеннее туманное и хмурое до сих пор утро вдруг в конце мессы прояснилось, белые облака растворились и засияло солнце. У костёльных дверей молящегося епископа ждал Мшщуй со своими дочками, которые, поплакав при мессе, теперь уже были весёлые как пташки и рассказывали отцу, как ксендз Иво их благословил.
Вскоре вышел и он, также повеселев духом, с ясным лицом, приветствуя брата.
– Бедно у вас в Божьем доме, – произнёс он, – но Бог не нуждается ни в серебре, ни в золоте, только в сердце. Хуже, брат, что ваш пробощ болеет и для службы нет никого. Что же? Верно, он старый? Нужно бы ему младшего помощника?
Мшщуй молчал, не желая отвечать. Епископ обернулся к девушкам, которые шли за ними, и похвалил их, что красиво молились; начал удивляться, что они так были похожи друг на друга. Это их порадовало, так как были горды и счастливы от этого чуда, что их взяло в одно тело… и дало им одно сердце.
Они снова вошли оба в ту комнату, в которой Валигура вчера принимал брата, а там уже был поставлен завтрак на столе и горячая полевка ждала в мисках.
Девушки, проводив гостя до порога, ушли. Братья остались одни. Мшщуй прислуживал епископу, коий после вчерашнего поста, вовсе не чувствовал себя ни ослабевшим, ни голодным.
Его занимала другая забота.
– Ты думал о том, что я вчера тебе говорил? – спросил ксендз Иво. – Я, не в состоянии больше ждать, молился, чтобы тебя Дух Святой вдохновил…
Поглядел на него; на лице Валигуры, вчера ещё словно внутренней бурей метаемом и неспокойном, сегодня видна была неуверенность, сомнение, одним словом, колебание, которое предсказывало, что сопротивляться не должен.
Епископ это ясно понял…
– Будь со мной откровенен, – сказал он, – если бы я тебя силой и авторитетом моего старшинства мог потянуть за собой и склонить к послушанию, не хочу считать тебя неубеждённым, идущим мимо своей цели, – хочу, чтобы и ты желал того же, что я…
– Одно скажу тебе, – отозвался Мшщуй, – какая вам польза от меня? Вы меня знали когда-то тем сильным Валигурой, который и на людей, и на гору был готов броситься – сегодня я иной. Этот долгий отдых меня сломил и ослабил, в собственную силу нет веры, ни один человек не сумеет противостоять тому, что, может быть, написано на небесах.
Так же, как это наше некогда великое королевство разлетелось на куски и может погибнуть, так, может, и Одроважам суждено пасть и Яксов питать своей жертвой.
И на то смотри, что я сейчас слепой, ваших людей не знаю, даже тех, которым был близок… Не знаю, что стало с Лешеком, который был храбрым рыцарем под Завихвостом, а князем быть не умел. Мог ли я предвидеть и угадать, мой Иво, что ты вырастешь в такого большого пастыря, который будет стоять на видном месте? Также сегодня не знаю, что стало с теми, которых знал маленькими. Выросли? Или уменьшились? На что же я вам пригожусь, такой слепой и такой слабый?
– О, брат мой, – произнёс епископ, – не долго тебе нужно будет учиться! Глаза у тебя обновлённые, ясней увидишь то, что мы, постоянно смотря, свыкшись, уже мало замечаем.
Одроважам нужен светский вождь, деятельный, так как я им есть и буду духовным. Мне не на всё следует смотреть, не обо всём знать, не везде войти, не всегда быть суровым, где нужно.
Я умею только молиться, предчувствовать и созывать, когда чувствую опасность. Ты вчера говорил о разорванном королевстве, что беда ему, я скажу то же самое о роде, который, когда головы и единства не имеет, нет, пропадёт… Мы как свиньи, что обороняются от волка, построившись плотным круг, а когда разбегаются, хватают их.
Но не о нашем роде идёт речь, брат, ведь в Божьей власти поднять его и повергнуть; речь идёт о королевстве, чтобы хуже разорванным не было и потерянным для той славы Небесного Пана, на которую оно должно работать, принимая Его слова в душу и будучи в состоянии воплотить их в жизнь.
Погибнем мы, падёт с нами край силой варваров и в жертву людской злобы.
– А я как вам пригожусь, такой маленький человек, для такого великого дела? – спросил Мшщуй. – Ни до Говорка, ни до воеводы Миколая не дорос, ни до Кристина с Острова, о судьбе которого дошли до меня вести… Ты знаешь, как они все кончили! Говорек должен был добровольно идти в изгнание, другого мать Лешкова склонила и он должен был отдать себя Мешку, служить ему, всю жизнь делая лживой. Наконец Кристина Конрад приказал ослепить, посадить в тюрьму и убить за то, что служил ему и родину защищал.
– Да, – прервал епископ с запалом, – но это есть делом великих добродетелей на этой земле, что они страдать должны были за других, и это их триумф, что мученичеством кончают. Тебе же нечего бояться плохого конца, потому что будешь иметь во мне сильную поддержку. Я же, благодаря всевышнему Богу, имею силу, какую он мне дал на славу свою и не сдамся легко. За мной и со мной пойдут все епископы, отец наш гнезненский и всё наше духовное войско и вся монастырская сила.
– Стало быть, зачем я нужен? – спросил Мшщуй.
– Чтобы быть мне правой рукой, – воскликнул епископ, – рукой, в которую я бы верил как в собственную!
Валигура молчал, опустив голову.
– Говори, милый брат, как стоите? Что будем делать? – сказал он потихоньку, уже как бы наполовину побеждённый.
– Я должен тебе поведать всю нашу историю, которой отчасти был свидетелем после смерти Казимира? – начал епископ.
– Да, говори всё, поскольку ничего не знаю, – подтвердил Мшщуй. – Ведь десять лет уже живу в этой пустыне, а что тут до меня доходило, часто так в устах людских искривлялось, что не знал, ни откуда шло, ни куда! В пуще голоса исчезают…
Епископ слегка пожал плечами.
– Ты хотел сам обо всём забыть, и поэтому тебе уже сегодня нужно повторять даже то, о чём знал.
Мшщуй, опёршись на руку, готовился в молчании слушать, а Иво не спеша начал повествование.
– Ты хорошо знаешь, как по промыслу Божьему умер Справедливый? Кто был виновником этой внезапной смерти доброго короля: недостойная женщина, враг, предатель, или сама десница Божья послала эту смерть, которая иногда, когда хочет спасти, наказывает, – не нам судить.
После Казимира остались младенцы… и вдова, добрая пани, но слабая женщина, которой каждый по очереди мог навязывать, что хотел, которая из страха за детей и за себя хваталась по очереди и за Говорка, и за Миколая, и готова была доверять старому Мешку, хотя знала, каким он был для её мужа, и как желал править.
Едва Казимир закрыл глаза, уже все князья сбежались в Краков, добиваясь его наследства, хоть остались дети… Знали все, что Хелену легко можно было заполучить и подойти к ней добрыми словами. Силезские князья и Мешко хотели захватить Краков, панство королевы, и потомство Казимира выгнали бы с вдовой, если бы мой предшественник в епископской столице не встал стеной при сиротах и на праве крови против права выборов, которое бросало государство в добычу фантазиям могущественных…
Мешко Старый, как всю жизнь, так и теперь, не уступил. Ты помнишь всё-таки, что это разрешилось кровавой битвой под Мозгавой у Енджиева, где свои со своими яростно резались, а Мешко, потеряв сына, едва вышел оттуда целым, спасённый солдатом, который бы его убил, если бы тот шлема не снял и лица ему не показал. Не сумев оружием, Мешко старался захватить Краков предательством, и направился к Хелене, желая быть только опекуном Лешека. Слабая женщина послушала его, пошла в добровольное изгнание с детьми в Сандомир на Пепжову Гору.
Мешко, завладев Краковом, начал править по-своему; вскоре его выгнали, но ещё раз обманул Хелену сладкими словами, и если бы не смерть, уже Казимирова кровь не сидела бы в столице. Нам же нужна та кровь Справедливого, а не потомство Мешка, потому что с кровью приходит добродетель и жажда власти, которая не обращает ни на что внимания.
И помнишь то, как Тонконогого взяли в Краков, с позволения Лешка, который править не хотел. В Тонконогом, хоть добром, мягком и набожном, играла отцовская кровь – он хотел царствовать сам и над народом и над нами, которые власть имеем от Бога. Нужно было убрать его, чтобы Лешека, законного пана, вернуть…