Через год она вышла замуж за обаятельного красавца Стаса. Подруги ошалели. Второй мужчина, дошедший с этой уродиной до ЗАГСа, вряд ли тоже был сумасшедшим. «Артист, творец, – вздыхала Ольга. – Он прозревает ее душу, при чем тут оболочка». – «Банальный вор!» – громогласно объявляла Аня, кандидат медицинских наук. Она ежедневно брала из столовой клиники бидон супа, литровую банку молока и полбуханки хлеба. Все заведующие отделениями и главный врач поступали так же. «Девочки, он садист, – боязливо шептала Ира. – Юрочку избивает мокрым полотенцем, чтобы следов не оставалось». Ира лупила своих детей нещадно, но честно – с отпечатками ладоней на мягких местах.
Стас действительно окончил в юности Щукинское училище. Потом отсидел, суд знает за что. И был отправлен на поселение. Алевтина встретила его на улице, когда навещала дальнюю родственницу в маленькой сибирской деревне. Познакомились, выпили чаю. Она дала Стасу адрес, ждала его под гогот подруг и под их же изумленные стоны дождалась. Со временем даже Ольга признала, что Стас дико, запойно пил. Обирал Алевтину. Тунеядствовал. Но Алена так и не поверила этому до конца. Из-за царского подарка – крыла сойки, из-за фразы про малышку с задатками и более ужасные рассказы о выходках Стаса казались бы ей клеветой. Алена упрямо полагала, что все бабы люто завидовали Алевтине и были влюблены в Стаса, который не отказывал себе в удовольствии насмехаться над ними. Наверное, они слишком энергично завидовали и слишком пассивно любили. Стас повесился, оставив жене записку: «Аль, люблю, но скучно, как скучно».
– Он был негодяем, – утешала Алевтину Ольга.
– А я женой негодяя, – рыдала дважды вдова. – Как же я без него?
Юра тем временем вырос. Его считали не совсем нормальным и часто шепотком тревожили имя отца. Он мог сутками голодать, скакать по Красной площади на одной ноге и чисто исполнять прохожим с балкона арию Герцога из «Риголетто». Подруги были в очередной раз удивлены, когда его взяли в армию.
– Я сто раз предлагала Альке консультацию хорошего психиатра. А она не понимала зачем. Я ей – наследственность, она мне – иди к черту. Значит, действительно ничего особенного у мальчика с головой? – разочарованно спросила у Ольги Аня.
В казарме Юра остро заинтересовался способами членовредительства. Он написал матери письмо, в котором невинно посоветовал раскрыть на определенной странице толковый словарь. Там она и обнаружила ужасающее слово на букву «Ч». И дальше упоенно излагал, как его поддерживает новое знание и бодрит открывшийся выбор. Алевтина боялась за него все два года.
Но Юра предпочел дослужить здоровым и невредимым. Вернувшись, привел в дом друга-стихотворца: «Мам, он гений, пусть живет с нами». Вскоре поэт ему надоел, был объявлен прожорливым бездарем и услан неведомо куда. Тогда Юра привел молодого доберман-пинчера. Пес тешил его чуть дольше. Наконец, он привел женщину, которая сама сбежала через год. Алевтине невмоготу было кормить добермана, и она задумала подарить его Алене. Та явилась «взглянуть на собаченцию». И осталась с Юрой. Она до ночи обдумывала его вопрос, куда податься, если от коллектива тошнит. В итоге оба подались на тахту.
Ольга завыла в голос, узнав о замужестве дочери. Алевтина же, суеверно молча задыхаясь от радости, надеялась на то, что отличница Алена вразумит ее бесшабашного сына. Вышло наоборот. Юра одним махом вышиб из девушки праведный дух. Они много пили и развлекались, ходили голодными, истрепывая польские джинсы и вьетнамские кеды, по дальним и ближним интересным местам, читали полные собрания сочинений классиков, «Новый мир», «Иностранку» и трепались, трепались, трепались. Хотя тогда казалось, что делятся сокровенным, тем, что остальным в забитые тряпками и жратвой головы никогда не взбредет. Главное разногласие выявилось не сразу. Алена хотела оставить след на Земле. Юра стеснялся осквернить собой Землю. Алена и теперь думала, что им удалось бы прожить вместе много лет, возбуждая друг друга упрямством и сарказмом. Если бы не Алевтина…
Алена изучила ее лучше, чем все подруги, вместе взятые. Она трудилась до обмороков, но мыкалась в беспросветной нищете. Ее зарплата до копейки проедалась сыном, матерью и доберманом. Алевтинина мама стала для Алены открытием и потрясением. Тучная, не встававшая с кровати старуха никогда и нигде не работала и не оформляла отношений ни с одним из десятка своих мужчин. Она днями и ночами восседала на перине, слушала радио и о чем-то мечтала. Ум у нее был ясный и острый, глаза печальные, ноги вполне пригодные для ходьбы с любой скоростью.
– Мне некуда, не к кому и незачем идти, – проинформировала она Алену в ответ на незатейливый совет выползти хоть во двор. И извлекла из-под подушки очередную книгу. Внук раз в неделю менял их в районной библиотеке. – Я, детка, охладела к жизни. Но не могу позволить себе умереть: бедняжка Алевтина и так слишком часто тратится на похороны. Кормить меня дешевле. Я толста не потому, что прожорлива. Обмен веществ нарушен, как говорится, окончательно и бесповоротно.
Юра водил по лесу группы здоровья по субботам. Получал на дешевые сигареты. Пил за счет друзей. Впрочем, он отрабатывал портвейн гитарой, стихами и анекдотами.
Мать и сын полагали, что ничего не должны Алевтине. Ну, не накормит, ну, сдохнут с голоду. Не все ли равно, когда и от чего умирать, если существование мизерно и рутинно? Может, они подсознательно стремились к небытию? И старуха, и парень все ждали от кого-то знака – гласа или видения, который однажды укажет смысл жизни и дальнейший путь. Казалось, в разгар именно этой истерики, на пике именно этой депрессии им откроется нечто. Но Всевышний благоразумно не метил их тайными печатями. И им пусто жилось.
Алена так не могла. В отличие от их вакуума, где все равновесны, ее пустота была исполнена мириадами возможностей. Она и ощущала-то ее, как муку выбора, разрываясь между тем, что хочет, и тем, что должна, что интересно и что полезно. Часто хваталась за все сразу. Но неизбежно возвращалась в блеклый предрассвет, за расшатанный кухонный стол, где жадно и медленно читала учебники. За это платили. Однако стипендия ее была незначительной добавкой к грошам Алевтины.
Помотавшись с Юрой до изнеможения, Алена устроила его дворником. И пока муж не нанылся вдоволь, колола за него лед и таскала из подъездов ведра с отходами. Приспособила бабулю раскрашивать пупсиков – две голубые точки глаз, одна красная рта и желтый мазок челки. Транспорта для надомников у фабрики игрушек не было, и Алене приходилось возить мешок с куклами через весь город. Но скоро нашелся сосед-шофер, который забрасывал расписанную продукцию по пути на автобазу за ежевоскресную бутылку водки. Алена же отыскала Алевтине место преподавателя на вечерних курсах машинописи. Вторая маленькая зарплата избавила ее от необходимости постоянно искать рукописи и молотить по клавиатуре сутками. И вовремя – артрит начал жестоко крючить пальцы свекрови. Наконец, освободив для занятий вечера, сама она подалась в раздатчицы еды в трамвайно-троллейбусном управлении – с пяти до семи утра без праздников и выходных.
Конечно, бабушка с внуком, чуть опомнившись, начали скандалить и требовать вернуть их на шею Алевтины. Дойная корова и ломовая лошадь в одном уже покрывшемся морщинами лице не смела возражать. Но беспощадная Алена подавила хорошо организованное восстание.
– Вы не люди, потому что не добываете хлеб насущный, – мрачно сообщила она двум бунтарям. – Живете на содержании и терзаете человека, который вас содержит. Да еще рассуждаете о каком-то ином смысле. Не стыдно попрошайничать у судьбы? Не совестно навязываться высшим силам с ерундой? Вот делать им нечего, кроме как взрослым людям, не инвалидам, не безумцам души настраивать. Сами, милые, все сами, за тем и родились.
Выговаривая, она сгребла в кучу первую зарплату каждого. Пересчитали. Ахнули хором. Бабуля вдруг встала, кряхтя с непривычки, оделась и, как лунатик, поплыла в универсам за батоном и топленым молоком. После этого невероятного события все принялись азартно трудиться. Но денег в казавшиеся уже мозолистыми и умелыми руки не получили. Разве что старухе на вкусное добавилось. Жестоко экономя, Алена собирала на доплату за квадратные метры. Две их комнаты в коммуналке вмещали одну металлическую кровать, продавленную тахту, кушетку, стол, пять венских стульев, маленький черно-белый телевизор и громоздкий древний радиоприемник с отодранной задней панелью.
Через четыре года в результате запутанного обмена со множеством участников появилась небольшая, но в кирпичном доме и с балконом трехкомнатная квартира. Ее мило, неприхотливо и дешево обставили. В изувеченных безысходной нищетой старухе и Юре новое жилище как-то не вязалось с дворницкой лопатой, пластмассовыми голышами, курсами машинописи и черпаком для каши в рабочей столовой. Даже замордованная Алевтина считала его чудом и стучала по дереву, упоминая и при посторонних, и при своих. Было видно, что все заметно устали. Алена объявила время мотовства при условии, что семейство продолжит работать, уже не надрываясь.
Они согласились без особой радости. Но вскоре повеселели. Алевтина съездила в Болгарию по турпутевке. Вернулась коричневой и загадочно улыбчивой. Бабуля после хорошего ужина под любимый «Турецкий марш» заснула так крепко и сладко, что ее не добудились утром.
– Никогда бы не поверила, что мама умрет довольной, – вздохнула Алевтина. – Давайте ее норму пупсиков вместе по вечерам раскрашивать, что ли.
– А, давайте я один, – проявил благородство Юра.
Он бросил пить с незнакомцами, зачастил на Горбушку, хвастался своими книгами и пластинками, стал ненасытным любовником и легким собеседником. Игра в дворника-интеллектуала ему нравилась. В память о бабушке он честно занимался куклятами, но был уволен за то, что вместо точек рисовал на лицах выражение.
– Признайся, ты ведь надеялась, что из меня выйдет актер или поэт, – сказал он жене.
– Тебе надо учиться, а там посмотрим, – ответила она.
– Но ты меня любишь и дворником?
– Ты не стал бы дворником, если бы не любила.
Алена окончила институт с красным дипломом и поступила в аспирантуру. Победа над нищетой свела ее со множеством новых людей. Они жаждали советов и консультаций. Юра, впрочем, клялся, что ученики предпочли бы толику наличных. Но его циничные насмешки лишь подстегивали Аленино красноречие. Она была так увлечена и занята, что проглядела Алевтину.
Отъевшись, наплескавшись в ванне и приодевшись, та быстро возобновила все свои знакомства. У нее оказалось множество подруг разных комплекций, возрастов и уровней интеллекта. Впрочем, подругами их называла она. Они же определяли ее словом Алевтина, которое произносили с нарочитой ленцой, будто оно не являлось именем. Алевтина доставала для Маши какую-то серую шерсть с лавсаном у Иры, Иру водила на обследование в клинику к Ане, Аню устраивала стричься к Любе и так без конца. Теперь Алена понимала, почему неделями жила у Алевтины, когда Ольга с театром отбывала на гастроли. И почему Алевтина, а не мама целый год таскала ее к ортопеду-стоматологу исправлять прикус.
– Она позволяет на себе ездить! – возмущалась Алена.
– Альтруистка по натуре, – объяснял Юра. – И одинока, время есть.
– Они в большинстве своем неблагодарные твари. Они ее не любят.
– Почему? Поможет, обрадует, тогда любят. И не забывай, она тоже шьет, лечится и достает билеты, хоть в театр, хоть на поезд и самолет, у них.
– Она им платит! – кричала Алена. – А сама за перепечатанные по три раза диссертации их сыночков ни копейки никогда не видела.
– Ты же знаешь, и она, и я не в ладах с арифметикой. Бабуля вообще гордилась своим невежеством в точных науках.
– Это не аргумент, – вздыхала Алена.
Юра умел отвлечь ее от переживаний не только ласками. Зубы заговаривал не менее ловко и страстно. Он развлекался Алевтиниными приятельницами и развлекал ими жену.
– Ты их как безделушки перебираешь, – то ли укоряла, то ли хвалила она.
– Как картошку весной, – смеялся он.
У Алевтины на попечении были еще четвероюродные старые тетки и несколько одноклассниц матери. Надоевший когда-то Юре поэт встречал ее после работы. Жевал испеченные для него пирожки, опорожнял термос с кофе и читал в сквере Блока. Сбежавшая от Юры женщина звонила и пользовалась Алевтиниными знакомствами без удержу.
Свою кандидатскую Алена принципиально выколачивала из машинки сама. Защитилась. Преподавать на кафедре не осталась. Надо было устраиваться на работу. Нацелилась на одно перспективное место. Но без протекции занять его не удалось. Алевтина могла посодействовать. Аня, та самая любительница больничной еды, стала доцентом и обросла восхитительными связями. У ее студентов была завидная успеваемость. Окончивший курс староста всегда предупреждал начинающую группу о цене «экзамена у Аннушки». А излеченные сановные больные, кроме подарков, оставляли «доктору волшебнице» номера телефонов. Та не стеснялась звонить.
Алена помнила, что бедовая врачиха числила ее свекровь в уродках и неудачницах. Стеснялась ходить с ней в кино. Утверждала, что невезение – заразная болезнь. И отваживалась встречаться с Алевтиной лишь после прививки собственными неприятностями. Тут она переставала ругать ее за готовность расшибиться в лепешку ради любого встречного и требовала участия. Но чаще помощи – сбегать куда-то, договориться с кем-то, отстоять очередь, а то и пол в квартире вымыть.
Алена представила, как Алевтина расхваливает сноху и просит за нее эту дрянь. Именно дрянь: уверения свекрови, будто «Анюточка ранимая, хорошая и вынуждена приспосабливаться к общей жизни», только злили. Чем Алевтина могла расплатиться с Аней? Посулить услуги новой маникюрши? Обои собственноручно переклеить? Так она делала это для всех, не обременяя их судьбоносными просьбами.
– Не смей никого умолять меня пристраивать. Я сама, – заявила Алена.
Она понимала, что рискует. Перенеси ее Аня через этот невысокий, но коварный барьер, и Алена могла бы резво демонстрировать способности. Упоенно много работать. Творить себя и других. Как легко ей давалось все, что она умела. Как обаятельна она была в этой легкости и в этом умении.
Алена отказалась от Аниного благодеяния не только из презрения к хапугам. Она верила, что сама сможет все. Училась так, что ее не получилось завалить на вступительных экзаменах в университет, а потом не взять в аспирантуру. Да, блат повелевал людьми, они, как Аня, истово ему служили. И Алене уже довелось морщиться от горечи, когда ее сначала обнадежили, а потом забыли сообщить, что предпочли неожиданно возникшего сына какой-то шишки. Но это было что-то вроде закаливания или прививки. Она потеряет год-другой, зато разберется, как верховодить в коллективе, где все мнят себя умниками. Сделает задание на черновик, но только первое и единственное. Именно тогда она осознала, что живет лидерством. Карьера прилагалась к нему, как нечто само собой разумеющееся. Она докажет, что пробиться, куда хочется, можно и нужно самой. Пусть прекратят валяться в толстых старых ногах всяких Ань. Пусть честно борются. И красиво побеждают. Алене тогда было двадцать четыре года. Восемнадцать из них она набивалась знаниями. И полагала, что обрекает лидера в себе на испытание. О его гибели она и думать не думала.
Через месяц после Алениного решения взрывать несправедливость талантом и обаянием Алевтина собралась умирать. Ни с того ни с сего. Она родила Юру в тридцать три года, значит, ей было всего шестьдесят два. Внешне она изменилась мало: старости нечего было портить в ней. Работала, эксплуатируя суставы, удивительным образом восстановившие гибкость, когда их избавили от хронической перегрузки, и отличное зрение. Секретарь экстра-класса. Кажется, уже третий малограмотный начальник поражал высокие инстанции безупречным стилем деловых бумаг. А опытные кадровички повадились спрашивать у девочек с курсов машинописи, кто их учил. Питомиц Алевтины брали без лишних вопросов. Свалила ее пневмония. Едва не сгорев в жару, выкупавшись в поту, охрипнув от бреда и лишившись живого места на исколотой коже ягодиц, она призвала Алену.
– Я умру. Не возражай. Это как-то странно и непривычно. Зудит, но не болит, правда. Только что будет с моими подругами? И я тебе не говорила, с одним пожилым, не очень здоровым, но славным мужчиной?
Ее голос был таким, что казалось, будто перо медленно скребет шершавую бумагу и ты просто читаешь с трудом написанное. Алена ощутила холод и жесткость чужого смертного одра и выбрала правду: