Кроме «Порше», на стоянке была еще одна немецкая машина, «Мерседес-Бенц», и Ульф решил, что на нем приехал доктор Эбке. Под нажимом ему пришлось бы признать, что это лишь догадка, основанная на стереотипах, но он столько раз наблюдал это явление, что не собирался класть результаты множества эмпирических наблюдений на алтарь широты взглядов. Немцы обожали немецкие машины. Таковы были факты. И эти самые немцы, опираясь на собственные эмпирические наблюдения, оправдывали то, что другим могло показаться мелочными националистическими предпочтениями. Немецкие машины были качественными и не ломались. Немцам это было прекрасно известно, и машины они себе выбирали, основываясь на этом факте.
Итак, вторая машина от входа в здание принадлежала доктору Эбке, а ближайшая ко входу – скорее всего, администратору, который должен был приехать первым, чтобы отпереть двери. Оставалось две машины, у одной из которых были тонированы задние окна. Эта машина явно принадлежала человеку, которому было что скрывать: кому еще, как не Олафу с его «тревожными импульсами». И в самом деле, стыд мог стать решающим фактором при выборе машины – не менее важным, чем гордость. Оставшаяся машина могла принадлежать только Генриетте. Это была испанская марка, «Сеат»… Ага, сальса, подумал Ульф: это подтверждало его вердикт.
Зайдя внутрь, он увидел в аудитории всех участников, собравшихся вокруг доктора Эбке. Они пили кофе.
– Для начала давайте просто познакомимся, – сказал доктор Эбке, пожимая Ульфу руку. – Я подумал, стоит немного узнать друг друга перед нашей первой сессией, – он немного помолчал. – Ваша биография, кстати, оказалась очень краткой. В этом, конечно, нет ничего плохого, но сказано там совсем немного, как вам кажется?
– Мне просто не хотелось никого затруднять, – ответил Ульф.
– Конечно-конечно, я понимаю, – поспешно сказал Эбке. – Но вы не сказали нам, чем вы занимаетесь, верно?
– А это необходимо? – спросил Ульф.
Доктор Эбке сделал глоток кофе, внимательно глядя на Ульфа.
– Наша работа во многом нас определяет, как вы думаете?
Ульф пожал плечами.
– Если мы сами выбрали себе работу, то да, конечно. Но вам не кажется, что многим не приходится выбирать, чем им заниматься? Вам не кажется, что многие находят себе профессию… ну, случайно или потому, что она досталась им по наследству? Взять хотя бы фермеров, если я не ошибаюсь. Фермеры становятся фермерами, потому что до них фермерами были их родители.
Доктор Эбке рассмеялся.
– Вижу, с вами надо держать ухо востро, – сказал он. – Но правда, скажите, чем вы все-таки занимаетесь?
Ульф ответил не сразу. Было в манере доктора Эбке что-то, что его раздражало. И какое право он имел требовать сведения, которыми Ульф делиться не желал?
– Я – инженер, – он и понятия не имел, зачем это сказал, кроме как для того, чтобы защитить свое личное пространство. Конечно, он повел себя по-детски, но теперь было уже поздно что-то менять.
Но это и не понадобилось.
– Инженер? – переспросил доктор Эбке. – Как странно. А я думал, вы – следователь.
Ульф поглядел ему прямо в глаза.
– Так зачем вы тогда спрашивали? Если вы уже знали, зачем было спрашивать?
Прямой отпор, казалось, выбил доктора Эбке из колеи; он вдруг поглядел на часы.
– Боже мой, – сказал он, – надо же, сколько времени. Нам пора начинать, – он поднялся на ноги. – У нас с вами еще будет время побеседовать, Ульф.
Ульф смотрел, как доктор Эбке отдавал распоряжения участникам группы. Они расставили стулья полукругом возле одного из окон, и, когда все уселись, доктор Эбке официально представил их друг другу.
– Я не сомневаюсь, что Ульф попозже еще расскажет нам о себе, – сказал доктор Эбке, когда очередь дошла до Ульфа. При этом психолог искоса посмотрел на Ульфа, но тот отвел взгляд. Он решил, что доктор Эбке ему не нравится, но что он будет терпеть до конца ради доктора Свенссона. Суббота будет потрачена впустую, подумал он, но, опять же, что еще ему оставалось делать? Заняться было абсолютно нечем – разве что погулять подольше с Мартином или, может, нанести визит кузине, у которой только что родился второй ребенок и которой не терпелось показать его Ульфу: ребенка назвали в его честь. «Ульф – такое милое имя, – сказала ему кузина. – Отто тоже считает, что лучше не придумаешь». Ему придется подыскать юному Ульфу подарок. Что вообще дарят младенцам? Надо бы подарить что-то серебряное, продолжал размышлять Ульф, и сделать гравировку: «Ульфу от Ульфа», и дату. Но вообще-то серебро – штука дорогая, а тут еще эти расходы на новые кресла. Так что, быть может, юному Ульфу придется обойтись оловом – все равно младенец вряд ли заметит разницу. Да и на гравировке можно сэкономить, если написать просто «У. от У.» или даже одно только «У».
Олаф сказал:
– Я хотел бы кое-чем с вами поделиться. Я никогда не говорил об этом с другими – никогда.
Доктор Эбке ободряюще кивнул.
– Что ж, Олаф, – сказал он. – Поэтому-то мы здесь и собрались. Весь смысл группового подхода в том, чтобы разделить свое бремя с другими.
– Да, да, – вставила Генриетта, – я лично всегда считала, что, когда делишься своим бременем, оно становится легче. Правда, становится. По крайней мере, по моему опыту.
Доктор Эбке был явно очень доволен.
– Знаете, а Генриетта очень даже права. Любая ноша становится легче, когда тебе помогают. Неважно, что это – сумка, рюкзак… Все, что угодно.
Ульф поморщился. Как именно несколько человек будут нести один рюкзак? Весь смысл устройства рюкзака в том, что его вешают на спину. Так каким образом можно надеть эти лямки на двух людей одновременно? Им придется встать друг к другу лицом, с рюкзаком, висящим между ними, да и лямки наверняка перепутаются.
Олаф, оказывается, еще не закончил.
– Я понимаю, что мне лучше высказаться побыстрее – то есть сейчас, а не когда-нибудь потом.
Генриетта подалась вперед.
– Да, Олаф. Я хочу это услышать. Правда хочу.
Олаф посмотрел на нее не без тревоги.
– Почему? – спросил он. – Откуда у вас такой интерес?
Генриетта ответила ему взглядом, исполненным оскорбленной невинности.
– Потому что мы хотим вам помочь, – сказала она, – с этими вашими неприличными импульсами.
Олаф повернулся к доктору Эбке:
– Неприличными? Кто сказал «неприличными»?
Вопрос был адресован доктору Эбке, но ответила на него Генриетта:
– Да вы же сами и сказали, Олаф. Вы написали об этом в вашей биографии.
– Ничего подобного я не писал, – возмутился Олаф. – Я написал «мучительные мысли».
– Нет, это не так, – вмешался Петер. – Вот, посмотрите, – и тут он достал из кармана письмо от администрации и развернул его. – Да, тут так и говорится: «тревожные импульсы». Видите? Импульсы, а не мысли.
Доктор Эбке поднял руку.
– Мне кажется, нам не стоит разговаривать друг с другом в обвинительном тоне. Важно то, что собирается сказать Олаф – здесь, в нашем присутствии.
– Мне хотелось бы понять разницу между импульсом и мыслью, – прервал его Петер. – Есть она вообще, как вам кажется?
– На самом деле это вопрос… – начал было Олаф.
Но Петер прервал и его:
– Я спрашивал не вас, – сказал он, – а доктора Эбке.
Олаф был явно задет.
– Не нужно разговаривать со мной в подобном тоне. Ведь это мои мысли мы тут обсуждаем.
– Ваши импульсы, – поправила его Генриетта.
Ульф внимательно слушал, разглядывая Олафа. Он гадал, не приходилось ли им раньше встречаться – на профессиональной почве. Непростая будет ситуация, подумал он, если кто-то из присутствующих начнет рассказывать о каком-либо своем противозаконном поступке. В чем тогда будет состоять его долг? Может, он должен будет выхватить свой полицейский значок и сказать: «Достаточно психотерапии – вы арестованы»? Он старался разглядывать Олафа не слишком пристально, но чем дольше он на него смотрел, тем больше подозревал, что разговор будет, скорее, об импульсах, чем о мыслях, – и разговор этот будет не из простых. Но тут Олаф поднялся на ноги.
– Я уезжаю, доктор Эбке. Простите, но участвовать в группе я не смогу.
– Какой вы импульсивный, – сказал Петер и рассмеялся, заслужив суровый, неодобрительный взгляд от доктора Эбке.
– Поводов для веселья здесь нет, – сказал психолог. – И смеяться друг над другом мы не должны. Это очень, очень серьезно.
Ульф старался не рассмеяться. Достав носовой платок, он высморкался. Это помогло.
Доктор Эбке последовал за Олафом на улицу, на ходу пытаясь уговорить его остаться. Но Олаф, похоже, был непоколебим. С того места, где сидел Ульф, открывался превосходный вид на стоянку. С некоторым удовлетворением он отметил, что Олаф подошел к машине с тонированными стеклами, сел в нее и уехал. Еще большее удовлетворение ему принесли наблюдения за доктором Эбке, который, проводив Олафа до машины – он явно до последнего надеялся уговорить его остаться, – решил забрать что-то из собственного автомобиля. И этим автомобилем, конечно же, оказался «Мерседес-Бенц». Ульф повернулся к Петеру.
– Это ведь ваш «Порше» там, на стоянке? – спросил он.
Петер кивнул.
– Да. А почему вы спрашиваете?
– Хорошая машина, – довольно ответил Ульф.
«Конечно, это твоя машина, – подумал он. – Ну естественно».
После отъезда Олафа атмосфера в комнате стала другой, и остаток сессии прошел достаточно гладко. Когда очередь дошла до Ульфа – до его проблем, – то он ограничился разговорами о том, как его расстраивает необходимость иметь дело с чужими дурными поступками. Поскольку доктор Эбке рассказал всем, что он – следователь, это позволило Ульфу говорить о стрессе, связанном с его работой. Он, однако, предупредил группу, что не имеет права вдаваться в детали и что все, что он расскажет о своей работе, следует понимать в самом общем смысле.
Следующей была Генриетта. Ее, сказала она, заботят вопросы самопознания.
– Я, конечно, понимаю, что у моих действий всегда есть причина, – пояснила она. – Но иногда я спрашиваю себя: почему я так поступила? То есть почему именно так, а не иначе? Мне кажется, это очень интересный вопрос. Я обратилась к психотерапии не за тем, чтобы решить какие-то проблемы. Я хочу, чтобы мне помогли понять, что это за проблемы, – тут она немного помолчала, обводя взглядом участников группы. – Как вам кажется, есть в этом какой-нибудь смысл?
– Да, – сказал Петер. – Вы хотите побольше узнать о себе.
– Именно, – с энтузиазмом ответила Генриетта. – Кто из нас знает себя по-настоящему? То есть по правде?
Обсуждение задачи, которую поставила перед собой Генриетта, заняло около получаса. В конце она объявила, что довольна результатом.
– Знаете, у меня такое чувство, что я действительно добралась до собственной сути. Мне кажется, я стала немножко лучше понимать, что именно привело меня сегодня сюда. Можно, наверное, сказать, теперь я понимаю контекст ситуации. Для меня это многое изменило.
Затем настала очередь Петера, который больше двадцати минут рассказывал о ритуале, который он исполняет дома прежде, чем отправиться на работу.
– Знаю, это звучит абсурдно, – сказал он, – но я должен сначала достать все свои рубашки из шкафа, сложить их заново и снова убрать на место. Два раза.
– Что же произойдет, если вы этого не сделаете? – полюбопытствовала Генриетта.
– Мой самолет упадет, – просто ответил Петер.
Ульф был не в силах отвести от него взгляд. Ему казалось, что авиалинии предъявляют к своим пилотам строгие медицинские требования. И что среди прочего пилоты должны проходить психологическое тестирование.
– О, я знаю, как смешно это звучит, – сказал Петер. – Знаю, что вы думаете.
– Это так называемое суеверное поведение, – ответил доктор Эбке. – Очень распространенное явление. У многих людей есть свои маленькие ритуалы, и они – эти люди – убеждены, что если их не совершать, то произойдет нечто ужасное. Вы говорите себе: «Если я этого не сделаю, случится беда». Это элементарное суеверие, – тут он посмотрел на Петера. – Но вот какая интересная штука: когда мы разговариваем об этих вещах с другими людьми, так сказать, проливаем на них свет, то они исчезают. Совершенно испаряются.
– И, значит, то самое ужасное не происходит? – спросила Генриетта.
– Нет, никогда, – ответил доктор.
Петер облегченно вздохнул.
– Это хорошо, – сказал он. Но вдруг изменился в лице: – Но оно же все равно может случиться, верно?
Доктор Эбке ободряюще улыбнулся.
– Конечно, случиться может все – все, что угодно. Но если что-то произойдет в случае, о котором мы говорим, это будет чистейшей воды совпадение. А отнюдь не случай так называемого post hoc ergo propter hoc [3]. Другими словами, между тем фактом, что вы не провели ритуал, и последовавшим событием причинно-следственной связи не будет, – он снова улыбнулся терпеливой улыбкой. – Это будет лишь проявлением того, что когда-то называли Божьей волей.
Генриетта набрала в грудь побольше воздуха:
– Когда-то называли…
– Я не хочу вдаваться в теологические дискуссии, – сказал доктор Эбке. – У нас и без этого есть о чем поговорить.
Петера данный ему ответ явно не убедил.
– Но если то, чего человек боится, все-таки происходит, то откуда вам знать, из-за чего это произошло – может, как раз из-за несоблюдения, как вы это называете, «ритуала»…
– А другие называют «предосторожностью», – пробормотал себе под нос Ульф.
– Именно. Если я не совершил обычных предосторожностей – не достал и не убрал обратно в шкаф рубашки, – и самолет упал, то откуда вам знать – в самом прямом смысле слова – что это случилось не из-за того, что я чего-то не сделал?
Доктор Эбке пренебрежительно помахал рукой.
– В этом случае я бы сослался на научный закон причины и следствия – как мы его понимаем. Опыт подсказывает нам, что перекладывание рубашек не имеет ничего – абсолютно ничего – общего с авиакатастрофами, – тут он посмотрел на Петера, будто бросая ему вызов. – Я бы предположил, что, учитывая ваше образование, вы тоже об этом знаете, – он немного помолчал. – Я так понимаю, принцип Бернулли вам известен.
– Конечно, известен, – резко ответил Петер. – Я – квалифицированный пилот.
– Так, значит, вы полагаетесь на научное знание, верно? – подхватил доктор. – И ваша единственная надежда справиться с ОКР – это психотерапия, а психология – это отрасль науки.
Петер недоуменно уставился в пол.
– Да, с этим трудно поспорить.
Генриетта, которая сидела рядом с Петером, положила руку ему на локоть.
– Мы все с вами, – сказала она очень тихо, почти шепотом.
– Спасибо, – ответил Петер. – Я так стараюсь с этим справиться, и ничего не выходит. Очень стараюсь, правда.
Ульфу стало его мучительно жаль.
– Конечно, вы стараетесь: это каждому видно, – сказал он. – И не забывайте – у всех у нас есть какие-то проблемы. У всех. Даже у доктора Эбке – уверен, у него тоже есть свои проблемы.
Генриетта заинтересованно встрепенулась.
– И в самом деле, – сказала она. И, повернувшись к доктору, спросила: – Какие же у вас проблемы, доктор Эбке? Как думаете, можем мы поговорить об этом?
Время летело быстро, и не успели они оглянуться, как было уже пять; встреча была окончена. Ульф проводил Эббу до стоянки, где они еще немного поболтали, после чего она села в «Фиат»-«Бамбино» и уехала. Она показалась Ульфу интереснее прочих участников: Генриетта чересчур много говорила о себе и своих личных исканиях, а Петер слишком нервничал для того, чтобы с ним можно было завести сколько-нибудь значительную беседу. Эбба, напротив, говорила о своих сложностях спокойно и без излишнего драматизма.
– Знаю, моя проблема – ничто по сравнению со сложностями остальных, – сказала она на сессии. – Это просто неспособность принимать решения. Странная штука. Проявляется это временами, совершенно случайно и, как правило, из-за какого-нибудь пустяка. Это не касается серьезных решений, только мелочей – ну, например, два тостика съесть или один. Такого рода вещи.