– Чистая правда, – сказал Джим Донелл. Стелла взглянула на него, и он убрал ноги, чтобы дать мне пройти. – Вы только свистните, Мэри-Кэтрин, и мы все придем, чтобы помочь вам собраться. Только свистните, Меррикэт.
– А от меня можете передать своей сеструхе, – начал было Данхэм, но я бросилась к выходу. Поэтому все, что я услышала, находясь в дверях, так это смех. Этих двоих и Стеллы.
Мне нравился мой лунный домик, я установила в нем камин, а снаружи устроила садик (что сможет прижиться на Луне? Надо спросить у Констанс). Я собиралась накрыть к обеду в лунном саду. Все предметы на Луне были очень яркими и необычных цветов. Я решила, что мой домик должен быть голубым. Я смотрела, как двигаются мои маленькие ноги в коричневых туфлях, шаг за шагом, слегка размахивая сумкой с продуктами. Я сходила к Стелле, и теперь мне оставалось лишь пройти мимо ратуши, где не будет никого, кроме тех, кто выдавал лицензии на собак, или тех, кто высчитывал, какие штрафы содрать с водителей, проезжавших через город по шоссе, да еще тех, кто рассылал счета за воду, канализацию и мусор и запрещал прочим жителям сжигать листья или ловить рыбу; но все эти люди будут скрыты где-то в недрах ратуши и заняты общественным трудом. Мне нечего их бояться, если, конечно, не надумаю ловить рыбу в неподходящий сезон. Я стала думать, как буду ловить алых рыбок в лунных реках, и увидела, что мальчики Харрис бегают по своему двору, орут и ссорятся с полудюжиной других мальчишек. Я увидела их только тогда, когда миновала угол ратуши. Еще можно было вернуться назад и пойти другим путем, вверх по главному шоссе до ручья, перейти на другой берег – и вот она, дорожка, ведущая прямиком к нашему дому. Но было поздно, и в руках у меня были сумки с покупками. Да и переходить вброд грязный ручей в маминых туфлях было противно. И я думала, что живу на Луне, и шла очень быстро. Они увидели меня сразу же; а я представляла, как они гниют изнутри и корчатся в муках и вопят. Я мечтала, что они будут валяться на земле у моих ног, визжа и сгибаясь пополам.
– Меррикэт, – хором завопили они. – Меррикэт, Меррикэт! – И выстроились вдоль забора.
Интересно, подумала я, неужели этому научили их родители. Джим Донелл, Данхэм и грязнуля Харрис регулярно муштровали своих отпрысков, обучая их с любовью и заботой, чтобы детский визг был одинаковой высоты и тональности. Как иначе могла добиться подобной слаженности целая орава детей?
Я делала вид, будто не говорю на их языке; наш лунный язык был мягким и текучим, и мы пели в звездном сиянии, глядя сверху вниз на высохший, истлевший мир; я уже наполовину миновала забор.
– Меррикэт, Меррикэт!
– Где старушка Конни – дома, варит обед?
– Не выпить ли тебе чаю?
Странно быть внутри себя. Идти быстрым упругим шагом вдоль забора, уверенно, но без лишней спешки переставляя ноги одну за другой – они могут заметить, если я начну торопиться! Быть внутри себя и знать, что они на меня смотрят; я спряталась глубоко, но все-таки слышала их и видела краешком глаза. Вот бы они все повалились замертво на землю.
– Поглубже на погосте закопать!
– Меррикэт!
Когда я проходила мимо, на крыльце появилась мать мальчиков Харрис. Наверное, вышла посмотреть, чего они так разорались. Минуту она стояла там, наблюдая и слушая, и я остановилась, глядя на нее, всматриваясь в ее тупые выцветшие глаза. Я знала, что мне нельзя с ней говорить, но понимала, что все равно сделаю это.
– Неужели вы не можете заставить их замолчать? – спросила я ее в тот день. Я задавалась вопросами: есть ли в этой тетке хоть что-нибудь доброе, к чему можно воззвать? Бегала ли она хоть раз по траве или любовалась цветами? Испытывала ли радость или любовь? – Неужели нельзя заставить их прекратить?
– Дети, – сказала она, всем своим видом выражая злобное торжество. – Не надо обзывать даму.
– Конечно, ма, – смиренно сказал один из мальчиков.
– И отойдите подальше от забора. Не обзывайте даму.
И я пошла дальше, а они продолжали визжать и вопить, пока эта женщина стояла на крыльце и хохотала в голос.
Пусть их языки обуглятся в огне, пусть их глотки сгорят вместе с вырывающимися оттуда криками, пусть в животах их разверзнется адское пламя, словно от тысяч пожаров.
– Прощай, Меррикэт, – кричали они, когда я дошла до конца забора. – И не торопись возвращаться!
– Прощай, Меррикэт, и передай наш горячий привет Конни.
– Прощай, Меррикэт! – Но я уже была возле черного камня, и вот она, калитка, откуда начиналась наша тропинка.
2
Мне пришлось поставить на землю сумки с продуктами, чтобы открыть замок на воротах. Это был простейший висячий замок, сломать который было под силу любому ребенку. Однако на воротах висела табличка, которая гласила – «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН». Поэтому никто не имел права здесь ходить. И ворота, и надпись, и замок были делом рук нашего отца, когда он решил перекрыть тропинку. Прежде тропинкой пользовались все желающие, чтобы срезать путь из деревни до перекрестка на шоссе, где останавливался автобус. Наша тропинка позволяла выгадать добрую четверть мили, если пройти мимо парадной двери нашего дома. Но маме не нравилось видеть чужаков у нашей двери, и первое, что пришлось сделать отцу, когда он привез ее жить в Блэквуд-хаус, – перекрыть тропинку и огородить забором все владения Блэквудов, от шоссе до самого ручья. Другим концом тропинка упиралась во вторую калитку – я редко туда ходила. На этой калитке также был висячий замок и табличка «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПРОХОД ВОСПРЕЩЕН». Как говорила мама, «шоссе построили для всех, но моя дверь – только моя».
Все, кто приходил нас повидать – разумеется, по приглашению, – пользовались подъездной дорожкой, что шла от шоссе прямо к нашей парадной двери. В детстве я лежала в спальне в задней части дома и представляла себе, что место, где сходились подъездная дорожка и тропинка, – это перекресток миров. К нашему крыльцу прибывают хорошие люди – чистые, богатые, разодетые в атлас и кружева. Те, кто имел право нас навестить. А по тропинке туда-сюда снуют людишки из деревни – вертясь, крадучись, чуть что подобострастно уступая дорогу. Они не войдут в дом, успокаивала я себя раз за разом, лежа в своей темной комнатке, на потолке которой тени от деревьев рисовали причудливый узор. Им больше не разрешается сюда входить; тропинка перекрыта навечно. Иногда я стояла с нашей стороны забора, прячась за кустами, и наблюдала, как жители деревни топают по шоссе, чтобы добраться до автобусной остановки. Насколько мне известно, никто и никогда не пытался воспользоваться нашей тропинкой с тех пор, как отец закрыл ее для посторонних.
Переставив сумки с покупками внутрь забора, я снова тщательно заперла ворота и проверила замок – исправен ли? Теперь я в безопасности, раз за моей спиной был накрепко запертый замок. Тропинка тонула в глухой тени; с тех пор, как отец раз и навсегда отказался от мысли сделать наши земли прибыльными, он позволил деревьям, кустам и диким цветам расти, как им вздумается. Поэтому наши владения, за исключением луга и сада, густо заросли, и никто не знал здешних тайных троп, кроме меня. Сейчас, шагая по тропинке – легкой походкой, ведь я была дома, – я знала каждый поворот и была уверена в каждом шаге. Констанс могла бы назвать все растения в округе. Но мне было довольно того, что я знала, где что растет и что любое дерево или куст может стать для меня надежным убежищем. На тропинке не было других следов, кроме моих собственных, в направлении деревни и обратно. За поворотом я могла бы увидеть отпечаток ноги Констанс – иногда она выходила навстречу и поджидала меня; но в основном ее следы были в саду и в доме. Сегодня Констанс вышла к самому краю сада, и я увидела ее, как только миновала поворот; она стояла, за ее спиной виднелся озаренный солнечным светом дом. Я побежала ей навстречу.
– Меррикэт, – с улыбкой сказала мне Констанс. – Смотри, как далеко я зашла сегодня.
– Слишком далеко, – ответила я. – Этак ты скоро пойдешь за мной в деревню.
– Может быть, если ты так думаешь.
Конечно, я знала, что она меня дразнит, и все же по спине прошел холодок. Однако я рассмеялась.
– Тебе это не понравилось бы, – сказала я ей. – А сейчас, возьми-ка у меня часть пакетов, лентяйка ты эдакая. И где мой кот?
– Отправился ловить бабочек, потому что ты припозднилась. Ты купила яйца? Я забыла тебе сказать.
– Конечно. Давай накроем к обеду на лужайке.
Когда я была маленькой, я думала, что Констанс сказочная принцесса. Бывало, я пыталась нарисовать ее портрет, с длинными золотистыми волосами и такими синими глазами, какие только можно было изобразить с помощью цветного карандаша. И ярко-розовые пятна на каждой щеке. Эти рисунки всегда меня удивляли, потому что сестра и в самом деле выглядела так; даже в худшие времена она была вся такая бело-розово-золотистая, и, казалось, никакие обстоятельства не заставят ее потускнеть. Она всегда была самой большой драгоценностью моего мира. Я шла за Констанс по мягкой траве, мимо цветов, за которыми она ухаживала; из цветочных зарослей вышел Иона, мой кот, и пошел за мной.
Констанс стояла в дверях парадного входа и ждала, пока я вслед за ней не поднимусь по ступенькам. Я поставила сумки с покупками возле стола в прихожей и заперла дверь. Мы не будем ею пользоваться до самого полудня, потому что наша жизнь в основном была сосредоточена в задней части дома, на лужайке и в саду, куда не ступала нога никого из посторонних. Наш дом так и продолжал смотреть на шоссе и деревню, а мы прятались за его суровым, негостеприимным фасадом. Мы хорошо заботились о нашем доме, и все же обитаемыми были только комнаты в задней его части – кухня, спальни и маленькая теплая комнатка при кухне, где жил дядя Джулиан. А за домом рос любимый каштан Констанс, широко простиралась чудесная лужайка с цветами, которые сажала Констанс, за ними – огород, за которым ухаживала Констанс, а еще дальше – тенистые деревья на берегу ручья. Когда мы сидели на лужайке позади дома, нас никто и ниоткуда не видел.
Я вспомнила, что собиралась быть добрее к дяде Джулиану, когда увидела, как он возится со своими бумагами за огромным старым письменным столом в кухонном уголке.
– Ты позволишь дяде Джулиану арахисовое печенье? – спросила я у Констанс.
– Только после обеда, – ответила Констанс. Она осторожно доставала продукты из пакетов; любая еда была для нее драгоценностью, и она всегда дотрагивалась до продуктов со смиренным почтением. Мне не дозволялось ей помогать; мне не разрешалось готовить еду или собирать грибы, хотя я иногда приносила овощи с огорода или яблоки со старых яблонь.
– У нас будут оладьи, – сообщила Констанс, едва ли не нараспев, ведь она разбирала и раскладывала по местам съестное. – Дядя Джулиан получит яйцо всмятку с маслом, оладушек и небольшой пудинг.
– Вкуснотища, – сказал дядя Джулиан.
– Меррикэт может съесть что-нибудь постное, что-нибудь сдобное и что-нибудь соленое.
– Иона поймает мне мышку, – сказала я коту, сидящему у меня на коленях.
– Я всегда так радуюсь, когда ты возвращаешься из деревни, – сказала Констанс. Она оторвалась от своего занятия, чтобы взглянуть на меня и улыбнуться. – Разумеется, это отчасти потому, что приносишь в дом еду. Но еще и потому, что очень скучаю без тебя.
– Я всегда счастлива вернуться из деревни домой, – сказала я.
– Неужели все так плохо? – Она быстро дотронулась до моей щеки одним пальцем.
– Тебе и знать не стоит.
– Однажды я пойду туда. – Уже второй раз сестра заговаривала о том, чтобы выйти за пределы наших владений, и я опять похолодела.
– Констанс, – подал голос дядя Джулиан. Подняв со стола клочок бумаги, он изучающе уставился на него и нахмурился. – Похоже, у меня нет сведений, выкурил ли ваш отец свою обычную сигару в саду тем утром.
– Уверена, что выкурил, – ответила Констанс. – Твой кот ловил рыбу в ручье, – сказала она мне. – Он пришел весь в грязи. – Она свернула продуктовую сумку и положила к другим сумкам в выдвижной ящик. Потом поставила библиотечные книги на полку, где им суждено остаться навсегда. Нам с Ионой полагалось сидеть в углу и не путаться под ногами, пока Констанс будет хлопотать на кухне. Было исключительно отрадно наблюдать, как она грациозно двигается, купаясь в солнечном свете, и ласково дотрагивается до продуктов.
– Сегодня день Хелен Кларк, – напомнила я. – Тебе не страшно?
Она с улыбкой повернулась ко мне.
– Нисколько, – ответила она. – Думаю, мне становится лучше. И сегодня я испеку маленькие пирожные с ромом.
– И Хелен Кларк завопит от радости и проглотит их все.
Даже сейчас мы с Констанс вращались в обществе, принимая немногочисленных знакомых, которые подъезжали к нашему дому на машинах. Хелен Кларк пила у нас чай по пятницам. Миссис Шепард, миссис Райс или старая миссис Кроули время от времени заезжали по воскресеньям, по пути из церкви, чтобы сообщить, что «нам бы очень понравилась служба». Все они считали своим долгом появляться у нас, хотя мы никогда не наносили ответных визитов; высиживали положенные несколько минут, а иногда привозили цветы из своего сада, или книги, или песню, которую Констанс могла бы попробовать исполнить, подыгрывая себе на арфе. Соблюдали исключительную вежливость в разговоре, немного смеялись и никогда не забывали пригласить нас к себе, хоть и знали, что мы все равно не придем. Они были почтительны с дядей Джулианом, терпеливо выслушивали его болтовню, звали нас покататься на их автомобилях и осыпали заверениями в дружбе. В разговоре друг с другом мы с Констанс всегда отзывались о них по-доброму, потому что эти дамы искренне думали, будто их визиты доставляют нам радость. Они никогда не ходили по нашей заветной тропинке. Они выходили в сад, если Констанс предлагала им черенок с розового куста или приглашала полюбоваться удачным сочетанием цветов на новой клумбе. Но им никогда не предлагали выйти за пределы четко очерченных границ. Они шли через сад, выходили к своим машинам через дверь парадного и уносились прочь по подъездной дорожке через главные ворота. Несколько раз заезжали мистер и миссис Каррингтон, чтобы посмотреть, как у нас дела, ведь некогда мистер Каррингтон и наш отец были очень хорошими друзьями. Они никогда не заходили в дом и не пробовали никаких закусок, но подъезжали к парадному и, не выходя из машины, болтали с нами несколько минут. «Как вы тут поживаете?» – всегда спрашивали они, глядя то на меня, то на Констанс. «Как вы тут справляетесь одни? Может, вам что-нибудь нужно? Или мы можем чем-нибудь помочь? Так как же вы тут поживаете?» Констанс всегда приглашала их в дом, поскольку нас воспитывали в строгом убеждении, что очень невежливо держать гостей у порога, однако Каррингтоны никогда не заходили в дом.
– Интересно, – сказала я, думая о Каррингтонах. – Может быть, Каррингтоны привезли бы мне коня, если бы я попросила? Я могла бы кататься по лугу верхом на коне.
Констанс обернулась и долго смотрела на меня, слегка нахмурив брови.
– Ты не будешь их просить, – наконец проговорила она. – Мы никогда никого не просим. Помни это.
– Я хотела тебя подразнить, – ответила я. – Кстати, на самом деле я хочу крылатого коня. Мы могли бы прокатить тебя до Луны и обратно – мы с моим конем.
– Помню, раньше ты мечтала о грифоне, – ответила она. – А теперь, мисс Лентяйка, беги и накрывай на стол.
– Тем последним вечером они жутко ссорились, – сообщил дядя Джулиан. – «Я этого не потерплю, – сказала она. – Я этого не вынесу, Джон Блэквуд», а он ответил: «У нас нет выбора». Разумеется, я подслушивал возле двери, но пришел слишком поздно, чтобы услышать, из-за чего они ссорились. Полагаю, это из-за денег.
– Они нечасто ссорились, – заметила Констанс.
– Они неизменно были очень вежливы друг с другом, если ты, племянница, подразумеваешь именно это, когда говоришь, что они «не ссорились». В высшей степени неудачный пример для остальных. Мы с моей женой предпочитали орать друг на друга.