– Это вы, дон Альваро?
– Кто, кроме меня, – ответил он, – пришел бы искать ваш взгляд среди безмолвия усыпальниц? Мне сказали, что вы страдаете в разлуке с матерью, и, хотя в этой темноте я плохо вижу ваше лицо, кажется, я заметил следы слез и бессонницы. Хорошо ли вы себя чувствуете?
– Слава богу, – ответила она почти весело, – небеса дали мне силы. Не знаю, омрачили ли слезы мои глаза и не украли ли несчастья румянец с моих щек, но сердце у меня осталось прежним. Однако мы – безумцы, – добавила она, спохватившись, – так бездарно тратить эти драгоценные секунды, что даровала нам судьба, и которые, боюсь, не выпадут нам еще долго. Как вы думаете, дон Альваро, зачем я вас сюда позвала?
– Я подумал, – ответил он, – что вы читаете мою душу и что в вашем божественном сострадании вы сжалились надо мной.
– И вы не строили отчаянных и безрассудных планов? Не собирались руками разорвать мои цепи?
Дон Альваро не ответил, и донья Беатрис продолжила с упреком:
– Вот видите, ваше сердце вас не обманывает, я читаю в нем как в открытой книге. Однако знайте, недостаточно того, что вы меня любите, вы должны поверить мне и благородно ждать. Я не хочу, чтобы вы восстали против неба, чью волю исполняет мой отец, потому что, как я вам уже говорила, никогда не запятнаю свое имя неповиновением.
– О, Беатрис! – ответил дон Альваро поспешно. – Не осуждайте меня, не выслушав. Вы не знаете, что значит жить, лишившись вашего присутствия, вы не знаете, как разрывает мне сердце мысль о ваших невзгодах, причиной которых стал я, несчастный, и не иметь возможности положить им конец. Когда я видел, как вы, всеми любимая и почитаемая, счастливы в вашем доме, весь мир казался мне бесконечным весельем, радостным религиозным праздником, на котором все благодарят Бога за те милости, которыми он щедро их осыпает. Когда вечером пели птицы, это вы со мной говорили их трелями, журчанье ручья восхищало меня, поскольку в нем я слышал звуки вашего голоса, и казалось, что само одиночество сгущается в благоговейной тишине лишь только для того, чтобы услышать ваше имя из моих уст. Но сейчас вся природа поблекла, люди рядом со мной бродят грустно и молчаливо. В моих сновидениях я вижу вас, бредущую по мрачному монастырю с расстроенным, заплаканным лицом, распущенными волосами, и эхо одиночества, что раньше повторяло за мной ваше имя, теперь возвращает мне только мои стоны. Что вы хотите? Отчаяние в тот миг заставило меня согласиться на то, чтобы вы страдали из-за меня, в то время как у меня была шпага, чтобы разрубить ваши цепи.
– Спасибо, дон Альваро, – ответила она растроганно. – Я вижу, как сильно вы меня любите, но вы должны поклясться здесь, перед Богом, что вы ничего подобного не совершите без моего согласия. Вы можете принести меня в жертву ради вашей славы, но я уже сказала, что не ослушаюсь своего отца.
– Я не могу поклясться вам в этом, сеньора, – ответил кабальеро, – вы же видите: дело уже дошло до жестокого преследования, и, возможно, только оружие может спасти вас. Поймите, они могут насильно привести вас к алтарю и там вырвать ваше согласие.
– Не думайте, что мой отец способен на такую подлость.
– Но ваш отец, по его словам, – с гневом ответил дон Альваро, – уже дал свое обещание графу и считает, что он заботится о вашей чести и чести вашего дома.
– Тогда я попрошу графа о встрече, откроюсь ему, и он отступит.
– Кто, он? Он отступит? – воскликнул дон Альваро, выходя из себя. Его голос эхом отдавался в церкви. – Отступить, когда именно в вас упираются все его планы! Клянусь честью моего отца, сеньора, вы – сошли с ума!
Девушка преодолела испуг, который вызвал тон его голоса, и сказала мягко, но решительно:
– В таком случае я дам вам знать, но до этого момента поклянитесь мне в том, о чем я вас просила. Вы уже знаете, что никогда, никогда я не буду принадлежать ему.
– Донья Беатрис! – внезапно окликнул ее чей-то голос.
– Боже правый! – воскликнула она, невольно отступая к решетке, в то время как дон Альваро машинально сжал в руке свой кинжал. – А, это ты, Мартина? – добавила она, узнав свою верную служанку, которую оставила караулить у входа и совершенно забыла об этом.
– Да, сеньора, – ответила девушка, – я пришла сказать, что монахини начали просыпаться, потому что уже почти рассвело.
– Сейчас нам лучше расстаться, – прошептала донья Беатрис, – но мы расстанемся навсегда, если вы не поклянетесь мне вашей честью в том, о чем я попросила вас.
– Клянусь честью, – ответил дон Альваро.
– Тогда идите с богом, благородный рыцарь, я дам вам знать, если понадобится, и будьте уверены, что вы никогда не проклянете тот час, в который доверились мне.
Хозяйка со служанкой спешно удалились, а дон Альваро, проводив их взглядом, опять спрятался в исповедальне. Вскоре колокола монастыря зазвонили к заутрене, пономарь открыл двери церкви, и, пока он направлялся к ризнице, дон Альваро смог незаметно выйти. Пешком он дошел до леса, где верный Миллан ждал его всю ночь с лошадьми, и, вскочив в седла, лесными тропами они вскоре прибыли в Бембибре.
Глава VIII
Дни, последовавшие за заточением доньи Беатрис, стали для сеньора Бембибре, как мы от него и слышали, действительно тягостными и мучительными. Однако его кипучая и порывистая натура не могла мириться с этим, просто страдая в бездействии, поэтому день и ночь он строил планы, с каждым разом все более отчаянные. То он собирался среди бела дня штурмовать во главе отряда под своими знаменами мирный приют в Вильябуэне с оружием в руках. То собирался отправить вызов на дуэль графу де Лемусу. Он даже представлял, как попросит помощи у одного из рыцарей-тамплиеров, например у командора Салданьи, коменданта крепости Корнатель, который, без сомнения, помог бы из чувства ненависти к общему врагу. И уже под конец, как мгновенная вспышка, потрясшая его до глубины души, ему пришла в голову идея союза с главарем банды преступников по прозвищу Кузнец, который время от времени появлялся в этих местах во главе горстки людей, оставшихся участников междоусобных распрей, еще недавно сотрясавших королевство Кастилии.
Как бы то ни было, всем этим несбыточным планам противостояли то благородный образ доньи Беатрис, возмущенной его дерзостью, то почтенное лицо его дяди магистра, который сохранял выдержку, несмотря на все те опасности, которые угрожали ордену, то, наконец, непреклонный голос его собственной чести, воспрещавший ему подобные планы. Тогда кабальеро возвращался к борьбе со своими терзаниями, оберегая свою единственную надежду и мучаясь от неопределенности. В этом состоянии и произошла сцена, о которой мы рассказали в предыдущей главе, и дон Альваро был вынужден отказаться от своих отчаянных намерений, пожалуй, даже пристыженный тем, что твердость духа одинокой беззащитной девушки подает ему такой пример выдержки и терпения. В любом случае, этот разговор, который лишний раз продемонстрировал добродетель и красоту сердца его возлюбленной, немало успокоил его душу, окруженную страхами и мраком.
Прошло некоторое время, в течение которого дон Алонсо не тревожил свою дочь, следуя совету жены и благочестивой настоятельницы, а донья Беатрис в свою очередь не жаловалась на судьбу, став объектом нежности и сочувствия для всех монахинь, чему немало способствовали ее красота и кроткий характер. Обладая, как мы уже упоминали, достаточной свободой, она прогуливалась по садам и рощам вокруг монастыря, и ее израненному сердцу доставляло несказанное удовольствие созерцать, как невозбранно идёт в рост умиротворяющая природа. Ее дух в одиночестве становился тверже, и эта и так по своей сути чистая страсть в горниле страданий становилась еще чище и безупречнее, пуская свои корни, словно мистическое дерево в пустыне, и поднимая свои засохшие ветви в поисках росы щедрого неба.
Однако это спокойствие продлилось недолго. Граф де Лемус вновь предъявил свои права, и дон Алонсо объявил дочери свое окончательное решение. Поскольку это было ожидаемо, девушка не выказала ни удивления, ни огорчения и удовлетворилась лишь тем, что упросила отца дать ей возможность поговорить с графом самой, на что дон Алонсо был вынужден согласиться.
Поскольку читателю придется ближе познакомиться с этим персонажем в ходе нашей истории, следует немного представить его. Дон Педро Фернандес де Кастро, граф де Лемус, был человеком, который получил свой титул в беспокойное время смут и междоусобиц. По праву наследования он был самым влиятельным сеньором в Галисии, поскольку его предшественники ради процветания своего дома использовали любые выпадавшие им возможности в тот момент, когда трон славного Святого Фердинанда[7] потемнел от крови внутренних распрей в руках его сыновей и внуков. В свою очередь дон Педро, придя в этот мир в эпоху, наиболее приспособленную к подобного рода замыслам, достиг в смутные времена беспорядков при несовершеннолетнем Фердинанде Призванном[8] значительного увеличения как своих владений, так и числа вассалов при помощи инфанта дона Хуана[9], который, не стесняясь в выборе средств, правил в королевстве Леон. Это было в то время, когда де Лемус, угрожая перейти на сторону узурпатора, добился от королевы доньи Марии получения в дар богатых земель Монфорте и тут же покинул ее, пополнив ряды ее врагов. Это предательство было делом столь громким и публичным, что стало известно всем, и потому расширение графом своих владений было несопоставимо с этим подлым поступком. Его бессердечие в сочетании с гигантскими амбициями в стремлении к власти и богатству, с которыми он прокладывал себе дорогу, одних пугали, других заставляли заискивать перед ним, но большинством были ненавидимы. Его имя стало объектом презрения для всех людей, наделенных честью и благородством. Однако, несмотря на свои пороки и поступки, он обладал и блестящими качествами: его чрезмерная гордость превращалась в отвагу всякий раз, когда того требовал случай, его манеры были благородны и непринужденны, и он был вполне щедр и великодушен во многих обстоятельствах, хотя тщеславие и расчет были тайным мотивом его действий.
Таким был человек, с которым должна была соединить свою судьбу донья Беатрис. В день встречи одна из комнат для посетителей в монастыре была тщательно украшена, чтобы принять такого влиятельного сеньора и будущего мужа ближайшей родственницы настоятельницы. Свита графа, состоявшая из дона Алонсо и ещё одного местного небогатого идальго, заняла места в отдалении, в то время как он, сидя в кресле у решетки сада, с некоторым нетерпением и даже беспокойством ожидал появления доньи Беатрис.
Наконец она вошла в сопровождении тети, одетая, как подобает случаю, и, слегка поклонившись графу, села в кресло напротив, предназначенное для нее во внутренней части за решёткой. Настоятельница, выслушав вежливые приветствия и комплименты кабальеро, удалилась, оставив их наедине. Донья Беатрис тем временем внимательно наблюдала за выражением и чертами лица человека, который уже доставил ей столько неприятностей и был способен причинить еще больше. Это был среднего роста молодой человек лет тридцати, его лицу с довольно правильными чертами не хватало привлекательности или, лучше сказать, оно отталкивало выражением иронии, игравшей язвительной усмешкой на его тонких губах. В переменчивом блеске его блуждающего взгляда не было и намека на искренность и честность, а его высокомерный, чуть нахмуренный лоб носил скорее следы интриг и злых страстей, чем печали и раздумий. Он был роскошно одет и носил на шее крест Сантьяго[10], висящий на золотой цепи. Граф стоял и смотрел на это прекрасно видение, которое, без сомнения, превзошло все его ожидания. Донья Беатрис предложила ему сесть жестом, преисполненным достоинства.
– Я не могу этого сделать, прекрасная сеньора, – ответил он учтиво, – поскольку ваш вассал никогда не сравнится с вами, той, которая во всех турнирах мира была бы королевой красоты. Как бы мне хотелось, чтобы вы оказались столь же прекрасны и в любви!
– Вы очень любезны, – ответила донья Беатрис, – иного я и не ожидала от настоящего кабальеро, но вы же знаете, что королевы любят, когда им подчиняются, и потому я жду, что вы все-таки присядете. Я также должна вам сказать кое-что о том, что касается нас обоих, – добавила она с уже большей серьезностью.
Граф сел, немало озабоченный тем, какой оборот принимает разговор, и донья Беатрис продолжила:
– Простите, что я говорю вам о рыцарских обязанностях и что столь откровенно открываю перед вами свою душу. Когда вы просили моей руки, ни разу не увидев меня и не убедившись, что я достойна такой чести, вы оказали мне доверие, за которое я могу отплатить вам только тем же самым. Вы со мной не знакомы и потому не влюблены в меня.
– В таком случае и вы меня должны простить, – ответил граф. – Сожалею, что до сегодняшнего дня я не видел вашей чудесной красоты, которую все так расхваливают, и не знал о ваших прекрасных душевных качествах, которые не остались незамеченными во всей Кастилии, но уверен, что они станут главным гарантом той страсти, которую вы мне внушаете.
Донья Беатрис, с огорчением обнаружив только лишь учтивую галантность там, где она хотела бы проявления полной искренности, сказала с твердостью и достоинством:
– Но я не люблю вас, граф. Надеюсь, что вы весьма благородны, и полагаю, что вы не примете в дар мою руку, не получив моей души.
– Почему нет, донья Беатрис? – спросил он с холодной учтивостью. – Когда вы станете моей женой и поймете, какое место вы занимаете в моем сердце, вы простите мне такую настойчивость в стремлении обрести счастье, назвав вас своей. И тогда, без сомнения, вы полюбите человека, который полностью посвятит свою жизнь тому, чтобы предугадывать все ваши желания и капризы, получая в награду лишь один взгляд этих глаз.
Донья Беатрис в душе сравнила эту напыщенную речь, которая не задела ни единой струны в ее душе, со страстными порывами и простотой слов дона Альваро. Осознав, что ее судьба бесповоротно предрешена, она решительно ответила:
– Я никогда не смогу полюбить вас, потому что мое сердце уже не принадлежит мне.
В те времена строгость домашних устоев и подчинение дочерей воле родителей были таковы, что граф был поражен, увидев глубину такого чувства, превосходившего все пределы допустимого для такой скромной, застенчивой девушки. Он кое-что знал о несчастной любви, которая сейчас стала препятствием на пути его честолюбия, однако привык видеть, как все подчиняются его воле, и был обескуражен, увидев столь могущественного противника в такой мягкой и деликатной на вид девушке. При этом, будучи весьма настойчивым, он никогда не отступал перед какими-либо препятствиями и потому, быстро придя в себя, он ответил не без легкой язвительности, которую, как он ни старался, скрыть не удалось.
– Я что-то слышал о вашей странной симпатии к этому местному идальго, но никогда не поверю, что вы не подчинитесь решению вашего отца и тем обязанностям, которые на вас возлагает ваше происхождение.
– Тот, кого вы так презрительно называете «этот идальго», – невозмутимо ответила донья Беатрис, – не менее знатен, чем вы, а благородство его крови равно благородству его поступков. Даже если мой отец решит, что мое поведение достойно осуждения, я не думаю, что он передал вам ту власть надо мной, которую я признаю только за ним.
Некоторое время граф оставался в задумчивости, словно в душе его боролись противоречивые чувства, пока наконец, как обычно и случалось, не победила сущность его натуры, и он сдержанно ответил с оттенком притворного сожаления:
– Мне очень жаль, сеньора, я не знал, что ваше сердце уже занято. Но вы же видите, что все зашло так далеко, и потому разрыв помолвки не сделает чести ни вашему отцу, ни мне, выставив нас на всеобщее посмешище.
– Вы хотите сказать, – с горечью ответила донья Беатрис, – что вы скорее пожертвуете мной, чем вашей гордостью? И вот таким образом вы защищаете несчастную девушку? Зачем же вы тогда носите на шее этот символ испанского рыцарства? Знайте же, – добавила она, бросая на него взгляд оскорбленной королевы, – что это не тот путь, которым можно завоевать мое сердце. Идите с богом, и да хранит вас небо, поскольку мы никогда больше не увидимся.