– Будь здоров, Готфрид, отбивная ты несоленая!
– Будь здоров, Альфонс, каторжная ты морда!
Оба залпом опрокинули свои рюмки.
– Первый класс! – сказал Готфрид. – Коньяк для мадонн!
– Даже стыдно эдак-то его глушить, – подтвердил Альфонс. – Но разве будешь цедить, когда рад! Давай-ка хлопнем еще по одной!
Он разлил коньяк и поднял рюмку.
– За тебя, помидорчик ты мой прокисший!
Ленц засмеялся.
– За тебя, разлюбезный ты мой старикашка Альфонс!
Глаза Альфонса увлажнились.
– Еще по одной! – сказал он с чувством.
– Всегда готов! – Ленц подставил ему свою рюмку. – От коньяка я отказываюсь только в том случае, когда голову не могу оторвать от половицы!
– Вот это по-нашему! – Альфонс налил по третьей.
Отдуваясь, Ленц вернулся к столу. Он вынул свои часы.
– Без десяти восемь «ситроен» был уже в мастерской. Что вы на это скажете?
– Рекорд, – ответила Пат. – Да здравствует Юпп! Я тоже жертвую ему пачку сигарет.
– А ты получишь лишнюю порцию раков! – заявил Альфонс, не отступавший ни на шаг от Готфрида. Потом он вручил нам салфетки величиной со скатерть. – Снимите свои пиджаки и повяжите себе вот это вокруг шеи. Ведь дама позволит, не правда ли?
– Считаю это даже необходимым, – сказала Пат.
Альфонс обрадованно кивнул головой:
– Вы разумная женщина, я так и знал. Раков нужно вкушать со всеми удобствами. Не опасаясь испачкаться. – Он расплылся в улыбке. – А вы получите, конечно, кое-что поэлегантнее.
Кельнер Ганс принес белоснежный кухонный халат. Альфонс развернул его и помог Пат облачиться.
– Вам идет! – с похвалой отозвался он.
– Крепко, – засмеялась она в ответ.
– Рад, что вы это помните, – благодушно заметил Альфонс. – Просто согревает сердце.
– Альфонс! – Готфрид повязал салфетку так, что концы ее торчали далеко в стороны. – Пока что это напоминает парикмахерскую.
– Сейчас все пойдет как надо. Но сначала немного искусства.
Альфонс подошел к патефону. Вскоре грянул хор пилигримов из «Тангейзера». Мы слушали в тишине.
Едва отзвучали последние звуки, как отворилась дверь из кухни и кельнер Ганс внес дымящуюся миску величиной с детскую ванну. Она была полна раков. Он, пыхтя, поставил ее на стол.
– Принеси-ка и мне салфетку, – сказал Альфонс.
– Ты будешь есть с нами, голубчик? – воскликнул Ленц. – Какая честь!
– Если дама ничего не имеет против.
– Напротив, Альфонс!
Пат отодвинула свой стул, и он занял место рядом с ней.
– Вам же хорошо, что я с вами, – сказал он, слегка смущаясь. – Дело в том, что я приноровился довольно ловко разделывать раков, а для дам это скучное занятие.
Он запустил руку в миску и стал с необычайной скоростью разделывать для нее рака. Он управлялся своими огромными ручищами элегантно и ловко, а Пат оставалось только брать с вилки протянутые ей аппетитные куски.
– Вкусно? – спросил он.
– Изумительно! – Она подняла свой бокал. – Ваше здоровье, Альфонс!
Альфонс торжественно чокнулся с ней и медленно выпил свой бокал. Я посмотрел на нее. Я бы предпочел, чтобы она пила что-нибудь безалкогольное. Она почувствовала мой взгляд.
– Салют, Робби! – сказала она.
Она была на редкость красива и вся светилась радостью.
– Салют, Пат! – сказал я и выпил свой бокал.
– Разве здесь не прекрасно? – спросила она, все еще глядя на меня.
– Здесь чудесно! – Я снова наполнил свой бокал. – Твое здоровье, Пат!
Лицо ее осветилось еще больше.
– Твое здоровье, Робби! Ваше здоровье, Готфрид!
Мы выпили.
– Хорошее винцо, – сказал Ленц.
– «Атсберг» урожая прошлого года, – объяснил Альфонс. – Рад, что ты его оценил!
Он взял из миски второго рака и протянул Пат вскрытую им клешню. Она запротестовала.
– Этого вы должны съесть сами, Альфонс. Иначе вам ничего не достанется.
– Еще успею. Я ведь управляюсь быстрее других.
– Ну хорошо. – Она взяла клешню. Альфонс таял от удовольствия, продолжая угощать ее. Это выглядело так, будто огромный старый сыч кормил в гнезде маленького белого птенчика.
Напоследок мы все выпили по рюмке «Наполеона» и стали прощаться с Альфонсом. Пат была счастлива.
– Все было чудесно! – сказала она. – Я вам так благодарна, Альфонс. Все было замечательно! Правда!
Она протянула ему руку. Альфонс, что-то мыча, руку поцеловал. У опешившего Ленца глаза полезли на лоб.
– Заглядывайте! – сказал Альфонс. – И ты, Готфрид!
На улице под фонарем стоял наш маленький, всеми брошенный «ситроен».
– О! – невольно вырвалось у Пат, и она остановилась. По лицу ее пробежала тень.
– После сегодняшнего достижения я окрестил его «Геркулесом»! – сказал Ленц и распахнул дверцу. – Отвезти вас домой?
– Нет, – сказала Пат.
– Так я и думал. Куда же?
– В бар. Или ты не хочешь, Робби? – обернулась она ко мне.
– Конечно, – сказал я. – Конечно, зайдем еще в бар.
Мы не спеша поехали по улицам. Было тепло и ясно.
За столиками у кафе сидели люди. Слышалась музыка. Пат сидела рядом со мной. Мне вдруг показалось непостижимым, что она может быть больна, и хотя меня бросало в жар от одной этой мысли, я отказывался в это верить…
В баре мы застали Фердинанда и Валентина. Фердинанд был в ударе. Он вскочил и бросился Пат навстречу.
– Диана, – воскликнул он, – возвращающаяся с охоты!
Она улыбнулась. Он обнял ее за плечи.
– Смуглая храбрая амазонка с серебряным луком! Что же мы будем пить?
Готфрид отстранил руку Фердинанда.
– Люди патетические всегда не в ладах с тактом, – произнес он. – Дама прибыла в сопровождении двух кавалеров. Ты этого, кажется, не заметил, старый бизон?
– Романтики всю жизнь составляют не сопровождение, а свиту, – непоколебимо парировал Грау.
Ленц ухмыльнулся и обратился к Пат:
– Предлагаю вашему вниманию нечто особенное. Коктейль «Колибри», бразильский рецепт.
Он прошел к стойке бара, намешал там всякой всячины и затем вернулся с коктейлем к столу.
– Ну, каков он на вкус? – спросил он.
– Что-то жидковат для Бразилии, – ответила Пат.
Готфрид засмеялся.
– А ведь крепкий! На роме и водке.
Я сразу понял, что там нет ни рома, ни водки – фруктовый сок, лимонный, томатный и, может быть, несколько капель «Ангостуры». Коктейль совершенно безалкогольный. Но Пат, к счастью, этого не заметила.
Ей дали подряд три «Колибри», и я видел, насколько ей приятно, что с ней не обращаются как с больной. Через час все мы вышли, в баре остался один Валентин. И об этом позаботился Ленц. Он затащил Фердинанда в «ситроен» и уехал с ним. Так что у Пат не могло возникнуть чувства, будто мы уходим раньше других. Все это было очень трогательно, и все-таки на какое-то время у меня стало так тяжело на душе, хоть вой.
Пат взяла меня под руку. Она шла рядом со мной грациозно и плавно, как всегда, я ощущал тепло ее руки, видел, как по оживленному лицу скользят блики от фонарей, – и, убей Бог, не мог себе реально представить, что она больна, днем я это мог еще допустить, но вечерами, когда жизнь становится более нежной и теплой, исполненной обещаний…
– Зайдем еще ко мне? – предложил я.
Она кивнула.
В коридоре нашего пансиона горел свет.
– Черт побери! – сказал я. – Что там еще случилось? Подожди-ка минутку.
Я открыл дверь и заглянул в коридор. Он был пуст, но освещен, как узкая улочка ночью в предместье. Дверь в комнату фрау Бендер была распахнута настежь, и там тоже горел свет. Переднюю, как маленький черный муравей, пересек Хассе, сгибаясь под тяжестью торшера с абажуром из розового шелка. Он переезжал.
– Добрый вечер, – произнес я. – Переезд затянулся?
Он приподнял свое бледное личико с жиденькой щеточкой усов.
– Я всего час как вернулся из конторы. А другого времени на это у меня нет.
– А что, вашей жены нет дома?
Он покачал головой:
– Она у подруги. Слава Богу, у нее теперь есть подруга, с которой она проводит много времени.
Он простодушно улыбнулся и, довольный, потопал дальше. Я впустил Пат.
– Свет не будем зажигать, ладно? – спросил я, когда мы достигли моей комнаты.
– Нет, милый, зажги. На короткое время, а потом снова выключишь.
– Ты ненасытный человек, – сказал я, включив свет. Яркая лампа озарила все багрово-плюшевое великолепие моей комнаты. Я поторопился снова выключить свет.
От деревьев за открытым окном тянуло свежим ночным воздухом, как из леса.
– Хорошо-то как! – сказала Пат, забираясь на подоконник.
– Тебе здесь правда нравится?
– Да, Робби. Здесь летом как в большом парке. Великолепно.
– А ты никогда не обращала внимания на эту комнату, что рядом с моей?
– Нет, а с какой стати?
– Вот этот большой роскошный балкон слева относится к ней. Он со всех сторон закрыт, а напротив нет дома. Если бы ты жила в этой комнате, то могла бы даже без купальника принимать свои солнечные ванны.
– Ну да, если бы я здесь жила…
– Ты можешь здесь поселиться, – просто сказал я. – Как ты видела, комната освобождается.
Она посмотрела на меня и улыбнулась:
– Думаешь, это было бы хорошо для нас? Постоянно быть вместе? На виду друг у друга весь день?
– Мы вовсе не были бы на виду друг у друга весь день, – возразил я. – Ведь днем меня здесь не бывает. Да и вечером часто тоже. Но если бы мы наконец соединились, нам не нужно было бы вечно торчать в кафе и каждый раз так быстро расставаться друг с другом, как будто мы в гостях.
Пат устроилась поудобнее.
– Милый, ты говоришь так, как будто ты все уже обдумал.
– Так и есть, – сказал я. – Я думаю об этом весь вечер.
Она выпрямилась.
– Ты это серьезно, Робби?
– Да, черт побери, – сказал я. – А ты все еще сомневаешься?
Она немного помолчала.
– Робби, – сказала она потом, голос ее прозвучал заметно глуше, чем прежде, – а почему ты заговорил об этом именно сейчас?
– Я заговорил об этом сейчас, – сказал я, замечая, что не могу скрыть волнение, а волновался я потому, что чувствовал: речь у нас идет о гораздо большем, чем комната, – я заговорил потому, что за последние недели мог убедиться, какое это чудо – быть вместе. Я не могу их больше выносить, эти почасовые встречи! Я хочу больше получать от тебя! Я хочу, чтобы ты постоянно была со мной, мне надоели эти хитроумные прятки любви, они мне противны, они мне не нужны, мне нужна ты, ты и только ты, мне никогда не хватит тебя, и я не хочу обходиться без тебя и минуты.
Я слышал ее дыхание. Она сидела в углу подоконника, обхватив колени руками, и молчала. За деревьями медленно карабкался вверх красный лучик рекламы, осыпая матовым сиянием ее светлеющие в темноте плечи, а затем и юбку, и руки.
– Конечно, ты можешь надо мной смеяться, – сказал я.
– Смеяться? – удивилась она.
– Ну да, потому что я все повторяю: я хочу. Ты ведь тоже в конце концов должна хотеть.
Она подняла глаза.
– Знаешь, Робби, а ты изменился.
– Да?
– Изменился. Это видно из твоих же слов. Ты теперь говоришь: я хочу. Не спрашиваешь так много, как раньше. А просто хочешь.
– Ну, это не так много значит. Ты ведь всегда можешь сказать «нет», сколько бы я ни хотел.
Она внезапно наклонилась ко мне.
– Почему же я должна говорить «нет», – произнесла она нежным, дрогнувшим голосом, – если я тоже хочу?
Я, как-то вдруг опешив, обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
– Это правда, Пат?
– Ну конечно, милый.
– Черт возьми, – сказал я, – а я представлял себе все это гораздо сложнее.
Она покачала головой.
– Ну что ты, ведь все зависит только от тебя, Робби…
– Я теперь и сам почти верю в это, – растерянно произнес я.
Она обхватила мою шею рукой.
– Иногда так славно ни о чем не думать. Не решать все самой. Иметь опору. Ах, милый, все это, в сущности, очень просто – не нужно только самим осложнять себе жизнь.
Я на миг стиснул зубы. И это говорит она!
– Верно, – сказал я. – Верно, Пат.
И совсем это было не верно.
Мы постояли еще немного у окна.
– Вещи твои перевезем все до единой. Ты ни в чем не будешь нуждаться, – сказал я. – Заведем себе даже чайный столик. Фрида его освоит.
– Чайный столик у нас уже есть, милый. Ведь это мой.
– Тем лучше. В таком случае завтра же начну тренировать Фриду.
Она прильнула головой к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.
– Проводить тебя домой? – спросил я.
– Сейчас. Прилягу только немного.
Она лежала на постели спокойно и молча, как будто спала. Но глаза ее были открыты, и порой в них пробегал отблеск рекламы, скользившей по потолку и стенам наподобие северного сияния. За окном все стихло. Только в квартире временами было слышно, как Хассе возится с остатками своих надежд, своего брака и своей жизни.
– Оставайся сразу здесь, – сказал я.
Она приподнялась на постели.
– Только не сегодня, милый…
– А мне бы хотелось, чтобы ты осталась…
– Завтра…
Она встала и бесшумно прошлась по темной комнате. Я вспомнил о том дне, когда она осталась у меня впервые. Тогда она вот так же бесшумно бродила по комнате и одевалась в серых сумерках рассвета. Не знаю почему, но мне показалось, что в этом есть что-то поразительно трогательное и естественное, что-то почти потрясающее, словно отзвук каких-то далеких, канувших в Лету времен, словно немое повиновение закону, которого никто больше не знает.
Она вернулась ко мне из темноты и взяла мое лицо в ладони.
– Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.
Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.
Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там был Кестер.
– Садись, – сказал он. – Как дела?
– Да не особенно, Отто.
– Выпьешь чего-нибудь?
– Если я начну пить, то выпью много. А этого я не хочу. Обойдется и так. Лучше бы мне заняться чем-нибудь еще. Готфрид сейчас на такси?
– Нет.
– Отлично. Тогда я покатаюсь несколько часиков.
– Я провожу тебя, – сказал Кестер.
Я взял в гараже машину и простился с Отто. Потом поехал на стоянку. Впереди меня уже были две машины. Позже подъехали Густав и Томми, актер. Вот обе передние машины ушли. Вскоре зафрахтовали и меня – некая девица пожелала в «Винету».
«Винетой» именовался популярный дансинг с телефонами на столах, пневматической почтой и прочими штучками для провинциалов. Помещался он на темной улице, в стороне от других увеселительных заведений.
Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне пятидесятимарковую бумажку. Я пожал плечами:
– К сожалению, у меня нет сдачи.
Подошел швейцар.
– Сколько я вам должна? – спросила девушка.
– Марку семьдесят.
Она обратилась к швейцару:
– Вы не заплатите за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы. Пойдемте.
Швейцар распахнул дверь и прошел с ней к кассе. Потом вернулся.
– Вот…
Я пересчитал деньги.
– Здесь марка пятьдесят…
– Не мели чепухи. Или у тебя еще молоко на губах не обсохло? Двадцать пфеннигов полагаются швейцару. Так что катись!
Бывало, что таксисты давали швейцарам на чай. Но это бывало, когда те приводили им выгодных клиентов, а не наоборот.
– Молоко-то как раз обсохло. Поэтому я получу марку семьдесят.
– Ты получишь в рыло! – рявкнул он. – Мотай, раз сказано! Я здесь не первый год и порядки знаю.
Дело было не в двадцати пфеннигах. Просто я не люблю, когда меня надувают.
– Не пой мне арии, – сказал я. – Отдавай остальные.
Швейцар ударил так резко, что я не успел прикрыться. Увернуться мне в машине и вовсе было некуда. Я врезался головой в баранку. В шоке отпрянул назад. Голова гудела, как барабан, из носа текло. Передо мной маячил швейцар.
– Навесить тебе еще, ты, труп кикиморы?
Я в долю секунды взвесил свои шансы. Ничего нельзя было сделать. Он был сильнее. Чтобы поймать такого на удар, нужно действовать неожиданно. Бить, сидя в машине, нельзя – удар не будет иметь силы. А пока вылезу, он трижды собьет меня с ног. Я смотрел на него. Он дышал мне в лицо пивным перегаром.