И то, что сначала показалось мне бегством от политики, я стал рассматривать как переосмысление политики; ее испытательная площадка была прямо передо мной, в повседневной жизни. То, что возникло у меня на глазах и продолжает возникать, обретает четкие формы, и я исследую в своей книге новую форму марксизма, имеющую в своей основе неокоммунистический импульс: все больше людей вступают в новую Воображаемую партию, их настолько много, что теперь из маргинального явления, побега от общества, эти процессы превратились в нечто обратное – достаточно большие массы людей постепенно возвращаются в общество. И это активное общество, в той мере, в какой оно закаляет своих рядовых членов. Во всяком случае я думаю, что это так, надеюсь, что это так, должен надеяться, что это так…
Идея книги именно о магическом марксизме внезапно пришла мне в голову в странном, непредвиденном месте и при довольно необычных обстоятельствах: я лежал в гамаке в основанном португальцами прибрежном городе Парати, на полпути между Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро, на бразильском «зеленом берегу». За окном шел тропический ливень, и слушая, как дождь барабанит по пальмовым листьям, я почти неделю подряд читал «Сто лет одиночества» и начал верить, поверил в иную реальность, в другой мир, магический. Не то чтобы я раньше в него не верил, просто из-за сюрреализма обстановки, в которой оказался, я увидел свою обыденную жизнь в другом свете, фантастическом. Мне следовало перечитать «Сто лет одиночества». Несколько лет я безуспешно пытался одолеть эпическую сагу Габриэля Гарсия Маркеса о семье Буэндиа, об Урсуле и Хосе Аркадио и их многочисленном потомстве, жившем в поселке Макондо, среди сырых джунглей, недалеко от затонувшего испанского галеона. Но меня постоянно что-то отвлекало, и я бросал чтение, обескураженный количеством персонажей с созвучными именами; мне не удавалось продраться сквозь первые предложения, описывающие безумные изобретения цыгана Мелькиадеса. Однако в Парати, в pousada «Caminho do Ouro», окруженный фантастическими растениями, экзотическими цветами и крошечными колибри, рядом с бурной рекой, я был поражен видением мира Гарсия Маркеса, его жизнерадостностью, нашей зацикленностью на противостоянии смерти, пустотой жизни без любви, бесконечным поиском приключений, волшебством, фантазией – подлинной фантастической реальностью.
Вскоре после того, как я провел год в Бразилии – целый год думал и писал эту книгу, – меня охватило огромное желание самому проникнуть в магический мир Гарсия Маркеса, сделать так, чтобы мы, смутьяны, все там оказались, превратились в его главного героя, полковника Аурелиано Буэндиа, проводили время, как он, «в извилистых ущельях нескончаемой диверсионной деятельности»[7]… Но мне нужно было найти туда вход, тропу, по которой можно прокрасться, и вскоре я догадался, что эту функцию может выполнять политика, а еще понял, что к политике следует добавить элемент магии. Соответственно, «Магический марксизм» – это приглашение к путешествию, пропуск в магическое царство, объяснение, как из зазеркалья выглядят жизнь и политика. Эта книга увлекает своих будущих читателей вместе со мной в магический мир, мир, который многие читатели знают лучше, чем автор, поскольку они уже порвали с рутиной и по собственной воле выбрали себе иной образ жизни, жизни, в которой все возможно и все позволено людям с воображением. Таким образом, если мы как следует посмотрим вокруг себя, то увидим, что магический мир – это уже реальность; надо просто изменить восприятие, понять, что такое реальность и что такое политика, что она собой представляет, должна представлять и как мы можем нырнуть в нору вслед за белым кроликом и оказаться в ином политическом царстве, при этом оставаясь марксистами.
Все это подводит непосредственно к третьему фактору: развертывающийся здесь магический диалог – это диалог между марксизмом как реализмом и марксизмом как романтической мечтой, где онтологическая основа последнего значительно отличается от основы первого. Такой диалог исследует возможности каждого лагеря по переустройству мира и переустройству марксизма. В этом отношении огромным значением обладает фильм – вернее антифильм – «Мой ужин с Андре» и странная встреча скептика и реалиста Здоровяка, который больше всего беспокоится о том, как заплатить за квартиру, и безрассудного и непредсказуемого романтика и мечтателя Андре, ищущего новые философские принципы, новый смысл жизни[8]. Все считают, что он рехнулся, и Здоровяк представляет его как слегка чокнутого. Диалог начинается легко, даже причудливо, но постепенно в нем нарастают серьезность и накал. Речь в основном идет об экзистенциальном путешествии Андре, если надо, он готов говорить о нем день и ночь.
Андре оплакивает современный мир с его электрическими одеялами, центральным отоплением и кондиционерами, мир, утративший способность чувствовать. Отныне у людей нет ни времени, ни желания думать – впрочем, им это и не позволено. В какой-то момент Андре говорит, как молодой ситуационист: «Нам скучно, нам ужасно скучно, мы превратились в роботов». «Тебе случайно не приходило в голову, Здоровяк, – обрушивается он на своего скептически настроенного приятеля, – что процесс, создающий скуку, которую мы видим в мире, вполне может быть бессознательной формой промывки мозгов, за которой стоит мировое тоталитарное правительство, опирающееся на власть денег?» «Скучающий засыпает, – продолжает Андре, – а спящий не говорит “нет”!» Для него 1960-е были «последним прорывом, всплеском человеческой сущности перед угасанием. И это начало смерти будущего… ибо с настоящего момента все роботы будут просто слоняться без дела, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. И не останется ничего, напоминающего о том, что эти особи были когда-то человеческими существами, с чувствами и мыслями».
Но так как тьма сгущается и жизнь людей оказывается заложницей неолиберального общества спектакля – «стража сна», – появятся и другие, подобные Андре, подобные миллионам людей в этом мире, которые иначе смотрят на вещи и пытаются выстроить новое будущее для планеты, изобрести, как выражается Андре, «новые зоны света». Они будут противостоять обществу, «создавая новый тип школы и новый тип монастыря», новый тип «резервации» – островки свободы, где можно будет вспоминать историю и где человеческое существо сможет по-прежнему исполнять свое назначение, чтобы пережить период тьмы. «Другими словами, – настаивает Андре, – речь идет о подполье, которое существовало на протяжении всего периода тьмы… И цель этого подполья – найти средство сохранить культуру. Поддерживать жизнь»[9].
Быть может, настоящая книга в первую очередь – это попытка исследовать новое подполье, в марксистском стиле. Моя книга старается наладить диалог со всеми прогрессивными силами, отнестись к ним с пониманием. Подобно Андре, они следуют по дороге жизни, блуждают по свету, зная, куда направляются, даже если их точный маршрут плохо различим. Они не могут повернуть назад и искренне верят, что кратчайшее расстояние между двумя точками – между капитализмом и коммунизмом – не обязательно прямая линия.
По этой причине данная книга посвящена не только магии моей любящей жены и дочке-ангелу; она также посвящена всем чудакам, тем, кто стремится творить волшебство, тем, чей мир не прямолинеен и узок, но тем, кто движется вперед, не брезгуя боковыми дорожками, тем, кто обладает революционной магией. Все вместе мы добьемся желаемого: наша хрупкая маленькая планета станет чуть лучшим местом для жизни.
Введение
Круговорот бунта – реальный и выдуманный марксизм
Жизнь, поставленная на службу опасным убеждениям, гораздо занимательнее, чем бездумное существование купца, ожидающего прибытия мешков с мукою[10].
Воображение
Представьте себе марксизм, который не ограничивается критическим анализом, марксизм, освободившийся от споров о классах и роли государства, о диктатуре пролетариата. Представьте себе марксизм, который больше не называет себя «научным» и отказывается от различия между формой и содержанием, между явлением и сущностью. Представьте себе марксизм, размечающий контуры новой, похожей на сон реальности, материалистической фантазии, фантастического материализма, марксизм, разочарованный в теперешнем положении дел, но испытывающий сильнейшую ностальгию по мечтам о будущем. Представьте себе марксизм, выступающий за более летучее и эйфорическое политическое видение, за более фантасмагорический радикализм. Представьте себе марксизм, открывающий горизонты утверждения и вырывающийся за пределы сурового реализма критической негативности.
Если представить себе все перечисленное выше, то от марксизма ничего не останется, скажут многие. Я считаю, что они заблуждаются, и с помощью этой книги постараюсь доказать почему. Я хочу показать, как марксизм может стать магическим и как с помощью воображения может высвободиться из формалистской смирительной рубашки, хочу набросать более непосредственную, более позитивную концепцию жизни, которая выводит критику и анализ на новый уровень, отличный от еще одного исследования, показывающего, насколько несовершенен наш мир, насколько выродился правящий эксплуататорский класс и как нелепа экономическая система. Разумеется, все это сегодня воспринимается как данность, умные люди знают, что весь этот мрак и гнет свойственны нашему обществу; им не нужны претенциозные теории, чтобы рассказать, чем они ежедневно дышат на работе и в свободное время. Магический марксизм требует от марксизма чего-то большего, чего-то более интересного, быть может, даже более радикального.
Сказание о двух марксизмах
Задолго до впечатляющего коллапса советского блока люди отвергали марксистскую традицию из-за ужасов советской системы. На какое-то время после падения Берлинской стены вера в марксизм как в идеологию скатилась ниже плинтуса. МГУ быстренько убрал марксистско-ленинскую философию из учебной программы, а профессора, преподававшие марксизм в англофонном мире, были мелкой поживой. Тех немногих, кто этим занимался, вытеснили на второй план, точно стареющих динозавров. Думающие люди – даже люди критически настроенные – низвели сложные умопостроения Маркса до серии карикатур; серп и молот попали на распродажу, которая устраивается, когда бизнес закрывается, а сам Маркс был отправлен на свалку истории.
Но затем мало-помалу, с конца 1990-х, – это время совпало с восточноазиатским и латиноамериканским кризисами, – лед стал оттаивать. Критика Маркса уступила место пересмотру, ревизионизму, и его мысли стали считаться даже более злободневными, чем раньше. Маркс ошибся насчет революционных надежд рабочего класса – последний исчез с исторической арены, а его мечты о революции развеялись с падением гигантских статуй Ленина, – однако он оказался прав по поводу рисков и кризисов капитализма. Такой тип воззрений отражает выходящий в издательстве «Конде Наст» глянцевый журнал New Yorker, еще в 1997 году приветствовавший «Возвращение Карла Маркса». Маркс, говорит опубликованная там статья, продолжает жить как смышленый «ученик капитализма, и именно в таком контексте его надо принимать».
Сегодня преобладает именно этот остаточный вид марксизма, сведенный к анализу буржуазной политэкономии, – марксизм, поддерживающий деятельность Мирового банка и различных финансовых «шишек». До известной степени именно этим марксизмом засоряют себе мозги как скептики, так и его приверженцы. Даже те, кто воспринимает марксизм как теорию социальных изменений, считают, что главное в нем критика, критический анализ, зачастую излишне экономический и технический, который заумные споры его приверженцев делают чем-то безжизненным. В конечном результате, при всей своей систематичности, марксизм получается стерильным, строгим, но напыщенным, слишком скучным для молодежи, для постсиэтловского поколения радикалов – даже постпостсиэтловского поколения, все еще желающего изменить мир. Магический марксизм будет другим: молодо выглядящим и любознательным, возможно, более наивным. Он будет более цельным, видящим возможности и задающим вопросы, мобилизующимся вокруг не только интеллекта, но и инстинкта. У него не будет седой кустистой бороды. Многим молодым людям легко понять, почему рабочие подвергаются грабежу, а капитал накапливается в руках богачей. Они знают, что капитализм редко оправдывает ожидания, реализует свой потенциал. Эта осведомленность означает, что они хотят большего, хотят, чтобы их активистская деятельность нашла в марксизме источник вдохновения.
Мое поколение марксистов – лет сорока с небольшим – интересно тем, что нас очень мало. Видные марксисты много старше, это бывшие хиппи, яппи и студенты – активисты движения за демократизацию общества, – те, кто повзрослел в 1960-е. Люди более молодые, левые ученые-гуманитарии и активисты, принадлежащие к следующему за мной поколению, быть может, даже к поколению, идущему через одно, зачастую не принимают марксизм всерьез. Если они и оперируют критической теорией, то прибегают к Фуко, Деррида и другим постмарксистским мыслителям. Если они занимают активную позицию, то, скорее всего, примыкают к новым «новым левым» – целой куче автономных организаций вроде «Глобального обмена», общества «Рукус», «Критической массы» и «Вернем себе улицы» или к молодым независимым борцам с Мировым банком, Международным валютным фондом, Всемирной торговой организацией. Затем следуют «зеленые»: «Друзья земли», «Гринпис», «Клуб Сьерра», «Сеть по сохранению тропических лесов»; довольно активно идет борьба против генетически модифицированных продуктов и за местную органическую пищу, за защиту прав коренных народов, действуют крестьянские демократические движения, есть еще анархисты в черных масках и независимые борцы за то или иное дело. Тем не менее все эти люди идейно ближе Че Геваре и сапатистам, чем Карлу Марксу.
Мы ясно видим возрастной разрыв между «старыми» (used) «новыми левыми» и новыми «новыми левыми», он затрагивает как организационные платформы, так и идеологические базы. Примирить марксизм с этой новой школой постсиэтловской активистской деятельности остается трудной задачей, в особенности в том, что касается сопротивления неолиберализму и проникновению корпораций в повседневную жизнь. Интересно, но марксизм моего поколения – это сказание о двух марксизмах, поскольку мы и достаточно молодые и достаточно взрослые для того, чтобы состоять в обоих лагерях: мы понимаем и важность чтения «Капитала», и желание запустить кирпичом в окно Starbucks; мы, кому сейчас сорок с небольшим, понимаем политическое значение и трезвой критики, и слегка безумных разрушительных действий.
Против чего ты бунтуешь?
В 1968 году мне было восемь лет. Я продукт 1970-х и унаследовал от шестидесятников скорее пораженческие настроения, чем устремленность к успеху. Я рос в сером рабочем Ливерпуле, слушал панк-рок и в 1976 году окончил школу, после чего мог рассчитывать на унылую и бесперспективную работу клерка в ливерпульских доках. Страна тогда трещала по швам, люди уезжали из города, компании разваливались. Думаю, мне повезло, поскольку у меня была работа. Помнится, я оказался на рынке труда, когда одна новая группа записала пластинку «Анархия в Великобритании». Название звучало занятно, ласкало слух и, казалось, подталкивало в верном направлении. Помимо того, солист группы Джонни Роттен был практически моим ровесником. Он говорил, что не знает, чего хочет, но знает, что надо делать. «Я хочу разрушать!» Припев поразил меня не просто как строчка из песни, это скорее был политический гимн, нечто такое, что я поддерживал, мне даже казалось, это были мои потаенные мысли. 1970-е были десятилетием потерянности, кризисов и распада, и когда Sex Pistols заявили, что НЕТ БУДУЩЕГО! У ТЕБЯ НЕТ БУДУЩЕГО! я им поверил.