Мы остановились на светофоре, поток красноречия Русского прервался.
– Ты понял? – Он явно ждал моего ответа.
– Да, – ответил я, потому что моя голова все равно кивала сама по себе.
Он сказал, что говорит мне такое ради моего же блага. Остановил машину у моего дома, перед закрытым супермаркетом.
– Не парься ты так, – сказал он, и, пока прикуривал сигарету, на лобовом стекле распустилось несколько капель.
Он сказал, что это мокрый снег.
Я уставился на капли. Попытался понять, из чего они состоят, но потом решил, что мне все равно.
– Пойду, – сказал я.
Вышел из машины и подошел к решетке, открыл сначала ее, потом дверь в квартиру. Разделся. Лег в кровать. Голова кружилась, и земля вместе с ней. Часы на телефоне показывали 5. 04. Я перевернулся на живот, чтобы остановить головокружение. Если ты спишь на животе, то не захлебнешься в собственной блевотине, а в мире и без того полно тех, кто умер, захлебнувшись в собственной блевотине, и у всех этих людей жизнь была поинтереснее моей. А еще я подумал, что если этой ночью умру, то это станет самой большой неудачей в моей жизни.
Я открыл глаза, сквозь жалюзи пробивался слабый свет. Я перевернулся под простыней и почувствовал, что голова кружится. За стеной мама возилась на кухне, гремел концерт из кастрюль и сковородок. Я встал. Зашел в туалет, яркий свет неоновой лампы на потолке заставил меня зажмуриться. Пописал сидя. Мое лицо в зеркале отсвечивало зеленым. Я зашел на кухню, в воздухе витали сильные запахи. На огне кипел соус, мама мешала его большой ложкой, держа в другой руке журнал. Я налил воды в стакан.
– Добрый день, – сказал я.
– Помойся и открой окно, от тебя воняет как в баре, – ответила она.
Я выпил воды и снова наполнил стакан: ничего нет лучше воды в воскресенье утром.
Я спросил, где отец, мама ответила, что он пошел на пробежку. Вода полилась в горло. Я поставил стакан на стол. Спросил, что мы будем есть, мама положила ложку на край кастрюли и направилась к двери.
– Ничего, есть нечего, – сказала она мне уже из коридора.
Я вернулся в комнату. Открыл окно и снова лег на кровать.
Завернулся в простыни, и мне почудилось, что я вдруг оказался в каком-то другом месте и теперь могу просто полежать в тишине и покое, что время тут остановилось, а скука и лень полностью оправданны.
Я проснулся от шума поднимающихся жалюзи и света, появившегося следом.
– Все готово, – сказала мама. – Иди за стол.
Я натянул свитер, умылся. Зашел в зал. Поздоровался с отцом, он мне сказал, что «Наполи» сегодня вечером играет отложенный матч, но я уже это знал.
– С кем играет? – спросила мама.
– С «Палермо», – ответил отец.
Мы сели за стол, на экране телевизора безостановочным потоком мелькали картинки. Отец включил новости, мама положила мне в тарелку первое. Ньокки с помидором и кусочками копченой проволы. Мы подождали, пока она тоже сядет за стол, и только потом начали есть.
– Знаешь, что натворил твой дед? – спросила меня мама, пока отец наливал ей в бокал красное вино. – Ударил старушку: видите ли, она слишком громко разговаривала, а его это раздражало.
– Как ударил?
– Отвесил ей пощечину, а потом толкнул.
Я только приподнял бровь, потому что на самом деле тут нечего было сказать. Деду, отцу матери, было 88 лет, и всю жизнь он делал то, что хотел, а сейчас его заперли в доме престарелых, и он сидит там, как лев в клетке, и никак не может успокоиться. Потому он и стал таким драчливым – это помогает ему чувствовать себя живым, а эта старушка была далеко не первым человеком, кого он ударил.
Я сказал матери, что он не может там оставаться, она сама видит, к чему это ведет.
Мама засуетилась, мотнула волосами:
– А где он должен быть? Он же невыносим.
Мы сменили тему.
Пока ждали мясной рулет, считали, сколько осталось родителям до пенсии. У мамы получилось десять лет, у отца – пять. Пока ели второе, говорили о мамином коллеге, который вечно создавал проблемы и все тормозил, но тут мое внимание привлекли новости по телевизору. Ночью на Сицилии и в Лечче выпал снег. Показывали выбеленные пляжи и волны, которые выкатывались на берег и смывали снег, засыпавший песок. Я подумал, что «быть вместе» для моих родителей, по сути, сводится к рассказам о тех случаях, когда они не были вместе.
Я доел, спросил у мамы, можно ли взять ее машину, потому что на улице дождь. Она разрешила. Я позвонил Русскому и предупредил, что заеду. Набрал ванну и вымылся. Оделся там же, не выходя в коридор, потому что воздух в ванной нагрелся от горячей воды. Вернулся в комнату, заглянул в кошелек – там осталось 5 евро. Взял карточку из ящика стола – я хранил ее там на всякий случай, пока не понадобится: с глаз долой – из сердца вон. Заглянул в гостиную и сказал:
– Я пошел.
Родители все еще сидели за столом.
Я сел в машину. Спрятал плюшевого льва под пассажирским креслом. Завел мотор, отрегулировал зеркало заднего вида, потом включил кондиционер на обогрев и пристегнул ремень. Включил «дворники», – лило как из ведра. Я был уверен, что Русский сейчас сидит за письменным столом, рядом горит лампа, он с головой погрузился в сборку очередной модели танка, и мое появление оторвет его от этого занятия, я его подразню немного, а потом мы будем говорить о прошлой ночи, выберем фильм, на который мне будет абсолютно наплевать, и я беспардонно засну, отчасти чтобы позлить Русского, отчасти потому, что и правда устал. Потом проснусь и посмотрю матч на его компьютере, пока он будет, одну за другой, прилаживать крошечные детали к модели танка. Я уже знал, как все будет, но ничего страшного, сойдет и так. Все лучше, чем быть одному. «Кому надо оставаться в одиночестве, чтобы почувствовать себя еще более одиноким?» – думал я, с трудом пытаясь включить третью передачу на виа Джустиниано. Опустил взгляд на коробку передач, дернул рукоятку со всей силы и одновременно уперся ногами, случайно прибавил газу, а когда выпрямился, то увидел совсем рядом автобус. Ударил по педали тормоза, но асфальт был мокрый, и машина не остановилась. Я потерял контроль над управлением. Снега не было и уже не будет. Я понял, что все закончится для меня очень плохо, но не думал о жизни и перед глазами не мелькали лучшие моменты из прошлого. Я не увидел бабушку, снова живую, готовящую мне сладкий хворост, ее большие крестьянские руки испачканы в тесте, на столе рассыпана мука, за окном холодный февральский день. Не увидел свой первый поцелуй с девушкой, у которой были черные волосы и родинка над губой, и мы стояли позади заброшенного салона «Альфа Ромео», стараясь не наступить на какой-нибудь испачканный кровью шприц.
Я ничего не видел, кроме автобуса, ярко-оранжевого, как апельсин.
Раздался скрежет, потом удар, что-то вроде взрыва, ноги чем-то придавило. Ремень натянулся, я влетел лицом в рулевое колесо, серое и твердое.
Я сидел неподвижно, лицом к соседнему сиденью, пытаясь понять, жив я или уже нет.
Бардачок открылся, и я увидел, что его содержимое – бумаги, диски, документы – выпало и рассыпалось по коврику и пассажирскому креслу. Капли дождя шумели по крыше и лобовому стеклу, приглушая музыку по радио. Пела женщина. У нее был немного хриплый голос, и я понял, что еще не умер, но не могу пошевелиться. Потом кто-то открыл водительскую дверцу и вытащил меня наружу. Медленно довел меня до балкона. Мне помогли сесть, спиной к опущенным рольставням.
– Все в порядке? Что-то болит? – спросили меня, но я не смотрел ни на кого, не отвлекался и не отвечал.
Я засунул в рот пальцы и принялся пересчитывать зубы, проверяя, все ли на месте. У меня болело все тело, и особенно лицо. Я не плакал и был в шоке, застряв в мгновении, которого не существовало в реальности. Мой взгляд блуждал по сторонам, пока не наткнулся на то, что осталось от машины. Передняя часть была смята в лепешку. Капот открылся, из мотора валил белый дым.
– Вызовите «скорую»! – крикнул кто-то.
Черт бы побрал эту смерть, подумал я.
Огромные сосны шелестели под ветром, будто наряженные в юбки из невесомого атласа. Я лежал на кровати и смотрел на деревья, чаще всего по ночам, потому что если дни в больнице казались долгими, то ночи тянулись еще дольше. Прозвенел звонок, потом раздались стон, шарканье тапочек медсестры, после этого было сложно опять уснуть, зная, что кто-то умирает или случилось еще что-нибудь в таком духе.
В больнице я провел четыре дня и три ночи, но только первый день казался бесконечным. Рентген, компьютерная томография, в очереди я на кресле-каталке, приехали мои родители, мама плакала.
– О чем ты думал? Ты мог разбиться насмерть! – вскрикнула она, а я попросил ее привезти мне ноутбук и наушники.
Я лежал на кровати, переслушивал дискографию «Cure». Моим любимым альбомом так и остался «Disintegration», все остальные альбомы, которые вышли после 1989 года, за исключением нескольких песен с разных дисков, можно было вообще не слушать.
Удар был сильным. Меня осматривали на предмет повреждений, но сильнее всего болела спина. Поперек груди был кровоподтек, очертаниями повторяющий ремень безопасности, и врач мог бы принять меня за автомобильное сиденье в человеческой оболочке. Он взял мою карточку, прочитал и тут же исчез, даже не взглянув на меня.
Отношение поменялось, когда пришли результаты анализов. Врач заставил пересдать их, потом сравнил с предыдущими. Посмотрел на меня и перестал сомневаться:
– А ты определенно большой любитель выпить. Продолжишь в том же духе, и выпивка убьет тебя быстрее любой аварии.
Я ничего не сказал.
– Работаешь?
– Нет.
– Женщины?
– Тоже нет.
Врач засунул руки в карманы халата. Потом вытащил одну и потер лоб.
– Ты из тех, которые предпочитают выбросить то, что сломалось, а не пытаться починить. – Он повернулся, чтобы уйти, и добавил: – Бедняга.
Среди тех, кто лежал со мной в одной палате, был один старик, Джерардо, с которым мы иногда разговаривали. Я звал его «дядей», из носа у него росли длинные седые волосы, переходящие в усы. Он лежал в больнице уже шесть месяцев. Ничего о себе не рассказывал, только повторял:
– Проблемы с желудком.
– На неделе мне будут делать колоноскопию, – однажды сказал он мне, когда мы вышли на балкон покурить, и я подумал, что он больше стыдился симптомов своей болезни, чем лечения.
Я сказал, что могу только представить то неудобство, которое он испытывал, а Джерардо ответил, что ко всему привык и ему наплевать; утром он зажал капельницу под мышкой, надел пальто, вышел из больницы и отправился завтракать, как ни в чем не бывало.
Потом, как и полагается, настал тот самый день.
– Завтра, – сказал врач, и наступило завтра.
У меня все еще болела спина, двигаться было трудно. Отец шел рядом со мной от дверей палаты до своей машины. Потеплело. Небо, краски, температура – все вернулось к обычным зимним показателям.
– Мамина машина? – спросил я у отца.
– Выкинули. На работу ее коллега подвозит.
Дверь в квартиру открылась, мама и Русский вышли поздороваться со мной. Я зашел в комнату, Русский сел на мою кровать и спросил:
– Как ты себя чувствуешь?
Я сказал только, что у меня болит спина. Вошла мама и принесла Русскому чашку кофе. Он отпил и скорчил недовольную гримасу.
Я решил пойти в душ. Достал чистую пижаму и нижнее белье из ящиков.
– Ты должен помочь мне залезть в ванну, – сказал я Русскому. – Боюсь, что из-за спины сам не справлюсь.
Я медленно разделся. Русский стянул с меня носки, потому что я не смог нагнуться, и все время держал меня за руку, пока я раздевался и залезал в ванну.
– Не смотри на мой прибор.
Он ждал за дверью, я позвал его, когда пришло время вылезать из ванны, и пока Русский держал мне халат, я рассказал, что у меня забрали права.
Мы сели за стол. Лазанья болоньезе.
– Потрясающе вкусно, – похвалил Русский.
– Спасибо, – ответила мама.
– Подхалим, – сказал я. – Не обращай внимания. Он никогда не говорит то, что думает.
Русский опустил голову и посмотрел на меня поверх очков:
– Отлично, теперь у меня есть повод треснуть тебя по башке за тупость.
Мама тщательно прожевала кусочек и спросила его:
– Тебе кажется, что сейчас самое подходящее время для этого?
Русский, кажется, растерялся, это меня рассмешило.
– Мы так шутим, мама, успокойся, – сказал я, но разговор на этом закончился.
После обеда мы вернулись в мою комнату.
– Твоя мама просто питбуль, – сказал мне Русский.
– Да, – сказал я и тут же сменил тему, меня больше интересовало другое. – Та девушка из бара, вы больше не виделись?
– Я ей писал, но она не ответила. А у Сары не все в порядке с головой. Хочешь знать, что она сказала? – Пока Русский рассказывал, я лег на кровать. – Видите ли, мы слишком долго разговаривали и теперь она видит во мне только друга. Ну не идиотизм?
– Отлично, – ответил я. Потом сказал, что хочу немного поспать.
Русский взял куртку со стула и пожал мне руку. Посоветовал не перегибать палку, все не так уж и страшно. Потом попрощался с моими родителями и ушел.
Я остался один и вдруг понял, что на какое-то время словно оказался в другом мире. Авария, госпитализация, боль – все это отодвинуло на задний план то, что обычно занимало мое внимание, не позволяя увидеть ничего другого. Мои проблемы и волнения становились все меньше и меньше, пока не исчезли совсем, но потом я пошевелился в кровати, чтобы перевернуться, а спина не заболела, и все тревоги снова вернулись, и я почувствовал себя еще более одиноким, чем раньше. Подумал, что был бы не прочь чем-то заболеть. Например, лишиться ног, лежать в кровати не казалось мне большой проблемой. По крайней мере, не придется все время крутиться как сумасшедшему в бессмысленной надежде что-то изменить. Я представил, что остался без руки, и это мне понравилось куда меньше – писать будет нельзя. А потом подумал, что в моей жизни было много таких дней, когда я не написал ни строчки.
Я снова пошевелился, чтобы удостовериться, и не почувствовал ничего, никакой боли. Это было ужасно.
– Тебе что-нибудь нужно? – Мама зашла в комнату и подошла к моей кровати.
– Да. Выключи свет и закрой дверь, пожалуйста.
Так она и сделала. Я заснул почти сразу и, если слышал, что кто-то заходит в комнату, притворялся, что не слышу.
Я пролежал так до семи утра, потом встал и сел за письменный стол. Я подал заявку на участие в «Конкурсе на должность ассистента в суде: 800 мест» и время от времени занимался.
– Я была бы рада, если бы ты выиграл, – сказала мама за ужином накануне Рождества, перед дядями, тетями и прочими родственниками. – Помощники в суде работают до двух часов дня и при этом ничего не делают.
Я посоветовал ей не думать об этом, все равно я совершенно ничего не смыслю в юриспруденции.
– Будем надеяться, что моя мамочка поможет тебе, – сказала она, а потом встала, чтобы поцеловать фото моей бабушки, которая наблюдала с книжного шкафа, как мы едим.
Я снял колпачок с голубого маркера и положил лист бумаги рядом с книгой, чтобы записать ключевые моменты. Взял ручку. Я старался сосредоточиться на законе 241/90 и особенно на «принципе прозрачности, принципе участия, ответственности за процедуру, рационализации административных процедур». Потом перешел к тесту. Набрал пятьдесят баллов, восемнадцать правильных ответов. Бойня. Восемьсот мест, триста тысяч кандидатов.
Наступило время обеда, мы сидели за столом вдвоем с отцом – он остался дома, чтобы присматривать за мной.
– Как сыграли с «Палермо»? – спросил я его, в больнице Джерардо слушал матч по радио, но у меня слишком сильно болела голова, и в его воплях я различал только проклятия.
– Отвратительно, – подтвердил отец мои подозрения. – Поставили автобус перед воротами.
– Если не победим дома, надеяться не на что, – добавил он.