Почуяла усталость женщины, и вот мальчонка
принял эстафету:
Там, где одно биение замирает, другое сердце
начинает биться.
Разделенные утесом запыленной шкуры,
Пожилые и юные переглянулись,
Между ними века и мили,
И, придержав на миг свои стрекала,
Они друг другу улыбнулись.
Домой возврата нет?[10]
Мне говорят: домой возврата нет,
Ни в коем случае не возвращайтесь,
А я домой вернулся,
И подгадал в тот час, когда,
Скользя по золоченым рельсам,
Поезд прибыл в сумеречный город.
Я еду в ореоле бронзы и вижу
Ржавчины налет на каждом листике,
На каждой кровле, балюстраде;
Вагон катился по высокой эстакаде,
Ход замедляя на пути к перрону,
А я смотрел на море сумерек,
Что ненадолго обволакивает мир
Перед рассветом и закатом.
Я вышел из вагона и зашагал по желтым доскам,
Добытым из мифических дворцов.
А вывеска с названием станции была из золота.
Деревья, вы только гляньте, носят эполеты!
Плющ на старой школе, как ослепительное
кружево.
А из тени кошачий глаз сигналы подает,
Которые сойдут за звонкую чеканную монету.
Посыпаны шафраном индейского песка
Тротуары, по которым я ходил.
Лужайки превратились в янтарные ковры,
по которым ползали
Кроваво-красные рабовладельцы муравьи,
от сочных красок ошалев,
Воображая, что попали в богатейший в мире
арсенал.
Простые пчелы в воздухе сплетают гобелен.
Вниз по наклонным балкам минувшего полудня
И грядущей ночи
Паук спускается по арфе из медвяной пряжи,
Которая, коль пробежать по струнам,
Исторгнуть может вопль чистейшего восторга.
Все-все залито было светом!
И самый воздух истекал сиропом вязким от ветра,
Заставляющего петь монеты, что гроздями
увешивали ветки.
Под каждым деревом лежали сорванным
джекпотом лавины листьев.
Просеменила мимо псина, щеголяя шерсткой,
словно из Форт-Нокса[11],
С глазами-запонками, которые она носила
непринужденно,
Как должное, и уже забыла, и даже ухом не повела.
Дом в котором я родился,
Дом бабушки,
Ужасный самый и прекрасный самый,
Весь полыхал, когда я мимо проходил,
И пламя бушевало в окнах
От утопающего солнца.
Все стекла до единого – расплавленная бронза
Щитов старинных, на которых тысячи погибших
в битвах
Торжественно несли на погребальные костры
заката.
Словно вознесенные к моменту моего прихода,
Окна ослепительно сверкнули, оглашая воплями
лужайки,
Затем метнулись, чтоб запалить побольше
Факелов на полыхающих верандах,
заросших розами,
И чердаки пустились в пляс с роями
искр-светляков,
А купола на башенках желанием сладострастным
вспыхнули
И, обезумев, девственные люстры затрещали
огоньками.
Я встал как вкопанный.
Я зашагал по золотой траве,
Горящим башенкам позволив ослепить меня.
Никто ни разу мне не оказывал такой прием
За всю историю моих приездов и отъездов.
Ни разу мне не привалило подобное богатство.
Закату было ведомо о том, что нужно мне,
И он зажег мириады торжествующих огней,
Чтобы указать и осветить мне путь,
Сожжением счастья на моих глазах, слезящихся
от радости.
Закат все двери банков распахнул
И растранжирил все свои богатства
В один всепоглощающий момент.
За одиноким деревом учуял я холодную тень
Смерти,
Которая ждала, когда иссякнут бесшумные
потоки света,
Чтобы схватить не только деньги, но и меня.
Но в этот час благополучно все сложилось;
Вернулся я домой и чудом выбрал миг,
Заставивший весь мир, лишенный дара речи,
Оцепенеть, как в бронзе.
Став изваянием, питался я из воздуха гордыней,
И горлышками золочеными мне птицы напевали:
Ты будешь вечно жить. И летняя пора твоя,
став вечностью,
Останется прекрасной.
Я остался.
Погасло солнце.
В небе отключился свет.
Я, умудренный, пару дней спустя встал до рассвета,
Прошагал по улицам ночным
До станции и укатил туда, откуда прибыл,
И мне вдогонку солнце золото метнуло,
Чтоб город мятной зеленью зазеленел.
Все тем же королем, каким был по приезде,
Благодаря обману зрения, я, облаченный в
мантию, уехал.
Последнее, что я увидел: проспекты, магазины,
город,
Во блеске золота сусального омоложенный.
Согбенное под тяжестью дублонов
королевских древо
Затрепетало от дурных предчувствий,
Когда я мимо проходил,
И молвило:
Прощай!
Спустя часы, в Чикаго,
Станционный туалет мужской
Вонял похлеще львиного загона
В зверинце дублинском,
В ту пору,
Когда еще я
Очень старым был.
Мальчишки всегда куда-то бегут[12]
Мальчишки всегда куда-то бегут.
Спросите их на бегу: куда они все несутся?
Они гарцуют, пританцовывая,
И отвечают озадаченно:
Не знаем.
И взглядом говорят:
Надо быть занудой или чокнутым,
Чтоб задавать подобные вопросы.
Они несутся дальше.
Как времени поток.
Что им расспросы и ответы,
Их дело – созвучие с жизнью, извечными
истоками.
У Бога есть причины отправлять их на юг-восток
и север,
А почему бы не на запад?
Быть первым – лучше всех, второе —
второсортно,
Но лучше быть вторым, в движении,
Чем с опозданием откликнуться на зов судьбы
И редкие возможности, что ждут за горизонтом,
На вершинах гор, обожжены восходами или
Застужены промозглыми ноябрьскими ночами.
Мальчишки вечно бегут куда-то.
Грех не сорваться с места.
Кто скажет им: не вылезайте из постелей
И, застыв на старте, не вылетайте пулей из дому,
Битком набитого оладьями, обычаями, обрядами?
Мужчины всегда бегут куда-то.
Полюбопытствуйте в вагоне, в самолете,
На оживленном тротуаре – куда?
Ворочая во рту сигару или жвачку,
Он переложит из одной руки в другую чемодан,
Подумает, посмотрит пристально, недоуменно,
Уйдет в себя и скроется из виду,
Решив, как и мальчишки,
Что нет предела чокнутости и занудству,
А значит, лишены вы наслаждений в жизни.
Двенадцать лет назад, мальчишками, они
мечтали,
Теперь же, возмужав, они пришли туда,
Куда им так хотелось убежать,
Добрались до конечной станции,
Прокомпостировав билеты,
И пошли на новый круг.
Осыпав шляпы и лацканы конфетти,
Как доказательство того,
Что сорванцы чему-то научились
И вечеринка удалась на славу! Черт побери!
Пока они в пальто, набитых письмами,
Отряхивают карнавал с бровей,
Не спрашивайте их,
Куда они идут, а, где же они побывали?
Они нахмурят лоб, как будто задал им
Интерьвьюер вопрос с подвохом,
Пороются в своих блокнотах,
Бессвязно побормочут, но не признаются,
Где побывали раньше.
Уехали и все тут! Что еще сказать?
Так было принято.
Теперь же надо побывать.
А вы?
Что вы стоите с поломанным воздушным змеем
без бечевки?
Понятно, вы ни разу не уезжали,
Не пускались в путь, не преуспели,
Или пытались, но напрасно,
Или добились своего!
Вы не ходили босиком, равно как вас не обували
Меркурий с Аполлоном или иное божество,
Нехитрое или замысловатое.
Куда они ушли? И где
Их видели в последний раз?
Мальчишка и мужчина стоят, большой и
маленький, пред вами;
Один седой, другой зеленый.
И плачут, черт возьми!
Они пустились в дальний путь…
Мальчишка побежал к мужчине
Мужчина – к мальчугану,
Опасным встречным курсом, чреватым синяками,
Но их соударение было смягчено, смотрите!
Они сплотились в рать,
Все воинство – два ратника,
Вот так и ходят в одиноком, простом восторге,
Редкостном и бурном.
И тут до нас доходит,
Где один слонялся и чем хотел он стать;
Где пребывал другой – и будет знать всегда.
Вопросы задавайте, но получите нелепые ответы.
Как песик, голову задрав, он примет стойку,
Не проронив ни слова.
В его глазах однако вы прочтете:
Я бегал, чтобы возмужать.
Или:
Однажды летом я был мальчуганом, бегущим,
чтобы стать самим собою.
Если ты не знаешь, откуда взялся ты
Или куда идешь, в том нет греха.
С какой им стати признаваться, ведь в тайниках
души
Вместилище их сокровенных истин –
они выкашивают летние лужайки,
круги выписывают, гавкая, кусаясь, огрызаясь,
прыгают через закаты и вместе встречают
рассветы.
Так и живут, хватая наслаждения в две руки.
И кто возьмется прекратить веселье,
Которое играет в прятки, как дитя в душе
мужчины?
Кто предупредит мужчину, кто воспрепятствует
ему,
Кто помешает воззвать к мальчишке?
Вот их следы тандемом на вьющемся песке…
Поторопись! Отсюда они бегут назад!
Чтобы, смеясь, крича, стереть свои следы,
Проворными руками-лапами.
Мальчишки вечно куда-нибудь бегут.
Куда, куда, куда? Куда же?
Одним им ведомо.
Мужчины всегда бегут, бегут, бегут куда-то,
О женщины, о женщины, печальными годами
умудренные,
Не нужно их удерживать.
Не высеченные из кремня искры, невесты, не выбитые на надгробиях[13]
Библиотекарши, не уходите вечером домой,
А на страже стойте, будьте начеку, выжидайте
Снаружи заветного здания в девять часов,
Пригнувшись в бузине, высматривая
В окнах девственных невест,
Как пыль, бесшумно проходящих мимо полок,
Где выстроились книги по ранжиру,
Сверкая золотыми корешками, подобно
Лисьим глазкам, высекая сладострастья искры.
Среди миллиона мертвых и миллиона все еще
живых
Не высеченные из кремня искры,
Не выбитые на надгробиях невесты
Подпитывают тишину, ступая, словно по покрову
мха,
И шелестя, как хлопья ржавчины.
Они идут, не прикасаясь к половицам,
Все погружая в темноту шнурками выключателей,
Поочередно похищают свет и следуют за новой
порцией добычи.
Ключи на поясе перекликаются, как звонкий
дождик,
Словно конькобежцы, увиденные в летнем сне.
Под сенью изумрудных абажуров поблескивают их очки.
Благоухание гиацинта просачивается за ними
по пятам,
Опережая их, как вестник юности, затиснутой
в корсет Железной Девы.
Насыщенный и теплый воздух рассекая,
Благоуханием ароматов делая его свежее,
Они скрываются меж книжных полок
на мгновение,
Чтобы поправить убийственные иглы
для закалывания волос
И посмотреться в зеркальце;
И надзиратели, и поднадзорные –
От Снежной королевы урожай,
Незрячий взгляд, заснеженные космы.
Затем они идут к двери, оглядывая напоследок
магазин,
Где Временем торгуют, заключенным в книги,
Где провисает кожа динозавра,
Затем опять спешат прорезать воздух,
Наружу выйти и по улицам шагать,
Куда – никто не знает.
Пальто их наглухо застегнуты,
Очки их тщательно промыты, они
оглядываются, вопрошая:
Есть кто-нибудь?
В надежде, что однажды вечером зловещий
бас мужской
Откликнется в конце концов:
Да, есть.
И их неокольцованные пальцы подрагивают,
платья теребя.
Вот душу и дыхание затаили, и ждут они,
И дергают шнурок последнего светильника,
чтоб ночи занавес упал.
Но в миг затменья они сжимаются,
Как старые бумажные японские цветы.
Из подвалов сырых и сухих чердаков
Дуют ветры, и непахнущие цветы опадают
повсюду!
Где прежде дамы хрупкие стояли,
Теперь по полу барабанят измятые цветки.
Похотливые книги на полках плотоядно
разинули пасти,
И, как траурные цветы, в них посыпались души,
С шелестом и шуршанием прячутся в них,
обретая покой,
Каждая в своей эпохе, каждая в своем,
подобающем месте.
Вот этой девице место в Греции и в
«Похищении Сабинянок»,
Вот этой – в Крестовом походе детей,
Когда рыцари, сбрасывая с себя доспехи,
Укладывали в постель шестнадцатилетних дев.
Вот третье ледяное изваяние, прощаясь с
летнею пыльцой,
Возносится на горы Трансильвании,
Подставив шею сладострастью и
Укусом отвечая похотливо на укус.
Все, все они в закладки превратились!
И разбежались по жутковатым книгам,
В которых от занятия любовью шуму больше
Раз в десять, чем в мире за стенами библиотек.
Попрятавшись в уютный мрак,
Закладки-девы чувствуют себя
Затисканными и измочаленными до блаженства,
Кричат и стонут ночи напролет,
Проваливаясь на рассвете в сновидения,
С бутонами улыбок на устах,
Расплющенные между Робином с шустрой
бандой
И Артуром, который за спасибо во время
завтрака
Экскалибур вытащит из них
И станет Королем, достав клинок из камня,
Который крепко-накрепко сжимал
Меч, жаждавший сражений.
Прислушайтесь, услышьте,
Какие вопли! Какая радостная скорбь по счастью
Доносится из библиотеки!
Но тихо… книги, захлопнувшись, их приглушают.
Девы ночи напролет суть девы, не более того.
Вернулись в полдень.
И узрели в изнеможении всех трех товарок
закадычных,
Что пребывали в опьянении,
Воспоминаниями терзаясь,
Под солнцем за столами сидя, словно при луне.
Кивни.
Сдай книгу,
Уходи, ни в коем случае не любопытствуй,
Куда, куда, куда запропастились
Они, изваянные из мрамора холодного девицы.
Спроси у тишины,
Придется подождать,
Но ты в ответ получишь только
Печальную воспоминания улыбку,
Которую они поспешно скроют и носовым