Мифы – это наши собственные интерпретации нас самих, нашей внутренней сущности в ее отношении к внешнему миру. Они являются теми повествованиями, историями, которые объединяют наше общество[7]. Мифы – важнейшая часть процессов, которые способствуют сохранению жизни в наших душах, привнесению в наше сознание новых смыслов в условиях сложного и зачастую бессмысленного мира. Такие аспекты вечности, как красота, любовь, великие идеи, могут появляться и проявляться в виде мифа внезапно или постепенно.
Поэтому мифы находятся в центре внимания психотерапии. Критически важно, чтобы психотерапевт позволял своему пациенту воспринимать его мифы со всей серьезностью, неважно, проявляются ли эти мифы в виде сновидений, свободных ассоциаций или просто фантазий. Каждый человек, испытывающий потребность в приведении в порядок потока своих чувств, ощущений, эмоций, мыслей, в том, чтобы все они были согласованы друг с другом независимо от того, имеют ли они свои внутренние или внешние начала, вынужден осознанно делать для себя то, что ранее делалось для индивидуумов семьей, церковью, государством, а также то, что проистекало из обычаев и традиций. В ходе курса психотерапии мифы могут служить связью для пациента, попыткой испробовать новые жизненные модели или даже стать толчком для того, чтобы пуститься во все тяжкие в стремлении заново выстроить ранее разрушенный жизненный уклад. Как говорит Ханна Грин, мифы – это то, что «разделяет с нами наше одиночество».
В последние декады мы наблюдаем устрашающую статистику самоубийств среди молодых еще людей. В 1970-е годы число молодых мужчин, добровольно ушедших из жизни, возросло многократно. Можно пытаться всеми многочисленными способами предотвращать эти самоубийства, например, вести телефонные беседы с людьми, находящимися в глубокой депрессии, и т. п. Но так как высшей целью остается погоня за деньгами; так как мы практически совсем не обучаем этике – ни дома, ни на уровне правительств; так как в этих молодых людях не заложено стремление к формированию своей жизненной философии; так как телевидение заполнено агрессией и сексом (притом что в нем полностью отсутствует элемент, направленный на то, чтобы научить любить) – и до тех пор, пока все это будет сохраняться, среди молодежи будут распространены депрессии и самоубийства.
Совсем недавно во время выступления на церемонии вручения дипломов в Стэнфордском университете один студент описал своих товарищей-выпускников как «не знающих, как соотнести себя с прошлым или будущим, имеющих слабое представление о настоящем, не имеющих жизнеутверждающих убеждений, ни цивильных, ни религиозных» и, соответственно, не имеющих «ни целей, ни способов для эффективных действий». Пока наш мир и наше общество остаются лишенными мифов, в которых выражены наши убеждения и моральные ценности, люди будут впадать в депрессию, как мы далее увидим, и совершать самоубийства. В следующей главе мы обратимся к некоторым причинам этой морально-этической опустошенности; сейчас же только скажем, что отсутствие мифов – это нехватка языка общения даже для того, чтобы только попытаться начать говорить об этих проблемах.
В состоянии, когда непонятно, куда следует двигаться далее, в котором мы оказались в самом конце двадцатого столетия, совсем неудивительно, что обезумевшие от отчаяния люди в массовом порядке обращаются к новым вероучениям, к восстановленным из небытия старым культам, стремясь найти там ответы на свои вопросы, связанные с общей тревожностью, облегчить свое чувство вины и снизить уровень своей депрессии и найти что-то, что сможет заполнить их жизненный вакуум. Они также обращаются за помощью и советом к астрологам[8]. Или цепляются за суеверия первобытного прошлого, которые проистекают из веры в колдовство[9].
Наш двадцатый век был первоначально объявлен эпохой рационализма, в которой просвещение и образование окажутся повсеместно распространены, а религия будет как минимум очищена от всех предрассудков и сама станет чем-то «просвещенным». И действительно, почти все основные цели эпохи Просвещения были достигнуты хотя бы частично: некоторые люди стали невероятно богатыми, большинство людей на Западе освободились от тирании, получили широкое распространение научные знания – и далее можно перечислять бесконечно. Но что случилось? Мы как человеческие существа запутались, произошла утрата моральных идеалов, мы опасаемся того, что грядет в будущем; мы испытываем неуверенность в том, что нам следует делать для изменения текущего положения вещей или для того, чтобы вывести нашу внутреннюю жизнь из опасных ситуаций. «Мы является самыми информированными людьми на земле», – утверждает Арчибальд Маклиш.
Мы тонем в фактах, но мы потеряли или теряем нашу человеческую способность чувствовать нечто, стоящее за ними… Наше знание сейчас идет через разум, через факты, через абстракцию. Мы, кажется, уже не способны на такое знание, которое было у Шекспира, который поэтому заставил Короля Лира воззвать к слепому Глостеру на вересковой пустоши: «…ты видишь, что творится на свете», на что Глостер ответил: «Не вижу, но чувствую»[10].
Мифы исчезают из языка только ценой потери человеческой теплоты, внутренних смыслов, ценностей – тех вещей, которые придают особый смысл каждой отдельно взятой жизни. Мы понимаем друг друга, идентифицируя себя с субъективными смыслами, присутствующими в языке других людей, ощущая то, что важные слова значат для них в их же собственном мире. Без мифов мы подобны расе, больной на голову, мы не способны продвинуться дальше прямого смысла слов и услышать, что говорит человек. Не существует более убедительного доказательства обнищания нашей современной культуры, чем популярное, хотя и глубоко ошибочное определение мифа как вымысла.
Жажда мифа и разочарование в связи с отсутствием адекватных мифов проявляются в употреблении наркотиков. Если мы не можем определиться со смыслом нашей жизни, то можем попытаться хотя бы на время вырваться из унылой рутины нашего существования путем «побега из собственного тела» с помощью героина, или крэка, или какого-либо еще наркотика, который сможет временно унести человека из этого мира. Такой «способ» мы нередко наблюдаем в процессе психотерапии: когда пациент ощущает свои перспективы как чрезвычайно сложные, он может решить, что все еще в состоянии хоть как-то поучаствовать в своей судьбе, передозировав наркотик или пустив себе пулю в лоб. Если мы в любом случае и в конечном счете обречены на полное небытие, то будет менее унизительно уйти из этого мира, громко хлопнув дверью, чем под свои стоны и всхлипывания.
Нынешнее массовое обращение к религиозным культам, в особенности молодых (но также и не очень) людей, является показателем отчаянного стремления к обретению мифов. Любая секта, обещающая блаженство и любовь, открытие внутреннего пути к какому-либо божеству, может рассчитывать на свою аудиторию, а люди будут слетаться под знамена нового культа, как бы он ни назывался. Джим Джонс и трагедия в Гайане, когда 980 его последователей совершили акт самоубийства только потому, что авторитарный Джонс потребовал от них этого, – это предупреждение всем нам, которое мы не можем позволить себе забыть.
Религиозные культы и секты обладают силой мифов, но не останавливают себя никакими социальными ограничениями, не имеют тормозов, не обладают никакой ответственностью перед обществом. Зов к мифу должен быть услышан, так как если мы не обретем адекватные мифы, то наше общество заполнит этот вакуум псевдомифами и верой в магию. Социологи предоставили нам данные нескольких опросов, имевших место в 1960-е и 1970-е годы, которые показывают, что вера в Бога отступает, а вот вера в дьявола, наоборот, усиливается[11]. Это является отражением распространения увлечения культами среди людей, ощущающих распад нашего общества и стремящихся найти какие-то способы объяснения этого явления.
Вместо того чтобы рассматривать веру в дьявола как проявление некоего иррационального поведения, характеризующегося случайными и беспорядочными моментами, следует отнестись к ней как к попытке беспомощного человека придать этому миру какой-то смысл, найти причинно-следственные связи там, где есть угроза полного беспорядка, ослабить диссонанс между своей приверженностью общественному порядку, который непонятен и далек[12].
Утверждение о нашей потребности в мифах действительно выглядит весьма странно в свете того, что в нашей культурной среде уже давно принято рассматривать мифы как вымысел. Даже те люди, интеллект которых находится на высоком уровне, придают выражениям типа «ведь это только миф» несколько снисходительно-пренебрежительный оттенок. Например, библейская история о сотворении мира – это «только миф»[13]. Использование в таких выражениях слова «только» для подчеркивания своего неодобрения мифа берет начало в третьем веке нашей эры, когда отцы-основатели христианской церкви искали пути борьбы с верой простых людей в мифические истории Древней Греции и Древнего Рима. Эти отцы-основатели утверждали, что единственно верным является лишь христианское учение, а древнегреческие и римские россказни – это «только» и «просто» мифы. Но если бы отцы церкви в большей степени верили в огромную силу новой мифологии, которую принесло с собой христианство (например, празднование Рождества с волхвами, следующими за звездой, взошедшей на востоке, и очаровательная традиция дарить подарки или впечатляющее празднование Пасхи с отмечанием наступления весны и возрождения всей растительности, цветов и злаков, а также миф о воскрешении), то у них не было бы необходимости столь неистово бороться с великими классическими мифами Греции и Рима.
Но в наши дни существует и другая причина ошибочного отношения к мифам как к чему-то ложному. Большинство из нас были воспитаны в духе рационалистического мышления. Мы, кажется, являемся жертвами предрассудка, состоящего в том, что чем более рациональный характер имеют наши мысли и высказывания, тем более они истинны, что мы и видели на примере того психиатра, который временно заменял лечащего врача в романе Ханны Грин. Такое, можно сказать, монопольное положение деятельности левого полушария мозга является выражением открытий не истинной науки, а только псевдонауки. Грегори Бэйтсон справедливо напоминает нам о том, что «чисто утилитарная рациональность, отделенная от таких явлений, как искусство, религия, мечта и им подобных, в обязательном порядке несет в себе патогенный и деструктивный заряд по отношению к жизни»[14]. Как уже ранее говорилось, нашей первой реакцией на отсутствие мифов является мифоклазм; мы отвергаем саму концепцию мифа. Отрицание мифов, как мы увидим далее, само по себе есть часть нашего отказа от трезвого взгляда на действительность – как на свою личную, так и нашего общества.
«Вы можете быть уверены, – писал Макс Мюллер, – что сейчас, как и во времена Гомера, существует своя мифология, но только мы ее не ощущаем, так как живем в самой густой ее тени и избегаем мощного полуденного света истины»[15].
Вне всякого сомнения, нет никакого конфликта между наукой, если определить, что это такое, должным образом, и мифом, тоже правильно воспринимаемым. Это ясно дали понять Гейзенберг, Эйнштейн, Нильс Бор и бессчетное количество других современных великих ученых. Интересно отметить, что начало очень многим величайшим научным открытиям положили мифы. Мы не знаем ответ Эйнштейна на вопрос Фрейда: «Почему война?», который тот задавал в своем письме в защиту мифов. Но у нас нет никаких оснований сомневаться в том, что этот ответ был утвердительным. Отношение науки к мифологии очень сжато выразил У. Б. Йейтс: «Наука – это критика мифа»[16].
Однако проблема состоит не только в правильности определений. Она также связана с нашими внутренними убеждениями, это также и психологическая проблема, и проблема набраться смелости, чтобы взглянуть на «мощный полуденный свет истины».
Именно с помощью мифов человек поднимается над болотом обыденности, обретает силу, необходимую для ви́дения будущего и для реализации этого ви́дения.
Вообще говоря, существует два способа, с помощью которых люди общались друг с другом на протяжении всей долгой истории человечества со всеми ее взлетами и падениями. Один – это рационалистичный язык. Он носит конкретно-эмпирический характер и достигает своего высшего уровня в логике. В процессе общения произносящие некие слова люди сами по себе не имеют четкого отношения к истинности или ложности этих слов.
Второй путь – это миф, который является драмой, начинающейся как историческое событие и продолжающейся приобретением специфического характера как способа сориентировать человека по отношению к реальному миру. Миф или предание несет в себе ценности общества: с помощью мифа индивидуум находит ощущение собственной идентичности, как мы увидим в главе 2. Повествование всегда сосредотачивается на главном, а не на специфических деталях; это в основном является функцией правого полушария мозга. Мы можем утверждать, что узнаем «их» по их же мифам. Мифы объединяют в себе жизненные противоположности: сознательное и бессознательное, прошлое и настоящее, индивидуальное и общественное. Все это объединяется в некое повествование, которое передается из поколения в поколение. В то время как эмпирический язык апеллирует к объективным фактам, миф – к сущности пережитого человеком, к смыслу и значению человеческой жизни. В мифе с нами говорит человек во всей его полноте, а не только его разум[17].
В кинофильмах на мифологические сюжеты зритель может переноситься через века и оказываться в Древнем Риме или прогуливаться по улочкам древних Афин с Сократом. Или оказываться в будущем на борту космического корабля. Именно поэтому фильмы, кино в целом является таким специфическим видом искусства двадцатого века. Или общее настроение может мгновенно меняться – по воле автора фильма. Фильмы, основанные на мифических сюжетах, такие как «Взвод», могут привнести в жизнь ужасающие и невероятные переживания. Оглушающий шум, бескрайние джунгли, наркотики, змеи, изнасилования, фонтаны крови, сквернословие, жестокость вроде бы весьма приятных молодых людей – выпускников колледжа, а вдобавок человеческие качества солдат, которые и проявляют заботу друг о друге, и стреляют друг в друга, – это все мифы. Но миф – это не просто набор подобных символов: они должны быть встроены в повествование, которое обращено как к нашему сознанию, так и к бессознательному. Этот и другие фильмы транслируют нам некую картину, которая формирует суть мифа. Результатом является захватывающее и потрясающее душу повествование, в котором «мы не боремся с врагами, мы воюем с самими собой», как в самом конце фильма отметил один из персонажей «Взвода». После просмотра такого рода фильмов многие ветераны облегченно вздыхали и бормотали себе под нос что-то типа «Да, это было во Вьетнаме!» Кинофильм «Взвод» являет собой то, что Юнг назвал бы «тенью», а я в «Любви и Воле» называл чем-то «демоническим».
В 1987 году были произнесены и начертаны миллионы слов, чтобы описать, каким образом впали в немилость к обществу Джеймс Бейкер и Джимми Сваггерт – два лидера религиозного фундаменталистского течения; но когда всплывало имя Элмер Гентри, то все немедленно понимали, о чем идет речь. Элмер Гентри – это персонаж мифа о церковном деятеле, который оказывается вовлеченным в запретные сексуальные действия и замешанным в незаконном присвоении денежных средств. Автор этого мифа – Синклер Льюис. Этот миф, облеченный в форму романа, был написан за полвека до Бейкера и Сваггерта.