По поручению лорда Пэлфримен и посетил Новый Южный Уэльс. Даже если побудительным мотивом поездки стал всего лишь чужой каприз, профессиональная честь ни за что бы не позволила орнитологу этого признать. Он был настоящим ученым. Возможно, его утешала преданность науке или даже религиозная вера. Как бы то ни было, доверчивая натура Пэлфримена перекинула мостик в виде культа полезности и успешно соединила оба берега его жизни, невзирая на многочисленные несочетаемые географические особенности и сильное течение между ними, которое сам он замечал крайне редко.
И вот теперь Фосс и Пэлфримен, которых беседа водила по всевозможным уголкам Ботанического сада, очутились на самом настоящем мостике. Обстоятельства сложились так, что свели их вместе, хотели они того или нет.
Фосс сказал:
– Ничуть не сомневаюсь, мистер Пэлфримен, что у вас еще будет возможность преследовать интересы вашего покровителя в неизведанных землях к западу от Дарлинг-Даунс. Я всего лишь беспокоюсь о вашем здоровье.
На жалком декоративном мостике оба смотрелись весьма гротескно. Они стояли, глядя вниз и совсем не замечая, что там находится. Собственно, кроме перепутанных мертвых листьев кувшинок, и глядеть было не на что.
– Мое здоровье, – проговорил Пэлфримен, – всегда было вполне сносным.
– Вы – человек воли, как я посмотрю! – рассмеялся Фосс.
Похоже, Пэлфримен понимал, что немец хочет от него избавиться, поэтому сказал:
– Это вовсе не вопрос моей воли, мистер Фосс. Скорее, тут вопрос воли Господа, которому угодно, чтобы я осуществил взятые на себя определенные обязательства.
Фосс выставил вперед плечи, словно желая защититься от неприятного разговора. Потом снова выпрямился и стал выше маленького, но уверенного в своей правоте Пэлфримена, чьи серые глаза все еще были устремлены на увядшие листья кувшинок.
– Ваш моральный настрой наверняка понравится мистеру Боннеру, – проговорил Фосс. – Он считает, что проходимцы, которых я набрал в экспедицию, не отвечают ее высоким целям. Как и большинство джентльменов, преуспевших в сфере ценностей материальных, мистер Боннер чрезвычайно озабочен моральным аспектом.
Немец с удовольствием прошелся бы по этой теме, но остроумие ему не было свойственно. Даже смех его звучал весьма натужно на фоне двух или трех банановых деревьев, которые покачивались на ветру у собеседников за спиной.
– Глядите! – указал Пэлфримен на муху с прозрачными крылышками, усевшуюся на перила мостика.
Похоже, он настолько впечатлился насекомым, сверкавшим всеми цветами радуги, что едва ли услышал слова Фосса, чему последний был отчасти рад.
Немцу хотелось обрести полную уверенность, сомнения в которой проистекали не из слабости его брони, а из явной неспособности ослабить силу своего компаньона. Естественно, осознавать это было неприятно.
Впрочем, вскоре Фосс совершенно овладел собой. Рядом с ним снова стоял рассеянный орнитолог, тычущий упругим пальцем в насекомое, кроме которого его явно ничего не интересовало.
Муха тут же улетела, и двое мужчин продолжили обсуждать практические вопросы. Фосс согласился свести Пэлфримена с мистером Боннером на следующий же день.
– Знаете, он человек достойный, – сказал Фосс. – Щедрый и надежный. Лучшего покровителя и желать нельзя.
Пэлфримен едва улыбнулся – по его полному задумчивому лицу будто скользнула тень перенесенной болезни.
– Берегите себя, мой дорогой, в этом городе неожиданных опасностей, – мило сказал Фосс при расставании у залитых солнцем ворот.
Фосс мог быть весьма мил и очень к тому стремился. Он улыбался с неподдельным обаянием, несмотря на острые зубы, и даже положил руку коллеге на плечо, что было для него нетипично.
Потом они расстались. Пэлфримен, живший в своем иллюзорном мире, пребывал в отличном настроении и шел не торопясь. Фосс поспешно направился по делам, и штанины его брюк захлопали на ветру.
В последующие дни немец подспудно размышлял о воле Божьей. Пестовать веру, как ему представлялось, надлежало исключительно женщинам – где-нибудь между приготовлением джема и глажкой белья. Он вспомнил племянницу Боннера, церемонную и наверняка чванливую девицу, которая носила свою веру, перекроив ее на женский лад. Пожалуй, в отличие от большинства ей присуща какая-то безучастная элегантность. Изредка ему попадались мужчины, принимавшие смирение без всякого стыда. Вполне возможно, что в порыве самоотречения личности такого склада испытывали некий чувственный восторг. Иногда Фосс с досадой отмечал, что ему подобные переживания недоступны, хотя и гордился этим. Да они буквально сливаются воедино с концепцией своего Бога, возмущался немец. Такие мужчины сродни женщинам! И все же ему вспоминались взгляды Пэлфримена и старика Мюллера – обоих он всегда сторонился, к обоим старался не привязываться.
Так оно и шло, и день отъезда приближался.
Несколько раз ему снова вспомнился тот старик, отец Мюллер. В начале года Фосс гостил в общине Моравских братьев около залива Моретон. Стояла пора сенокоса. На щетинившиеся стерней поля снизошли эфемерные цвета мира и спокойствия. Картинка врезалась ему в память: низенькие побеленные хижины братьев, тонкие, но крепкие сероватые деревца, загорелые ребятишки. Вся община вышла в поля и собирала урожай. Несколько женщин взяли грабли и вилы и сгребали сено или бросали его на телеги своим мужьям. Пришли даже два старых пастора, сменив черные сутаны на вполне мирские серые комбинезоны. Работали все. Над ними возвышалась фигура отца Мюллера, основателя поселения. И такие покой и доброта чувствовались в этой типично мирской сцене, в игре света и тени, в изобилии благоухающего сена, что они вполне могли бы исходить из души старого квиетиста.
«Я поработаю с вами», – пообещал Фосс, который вплоть до недавнего времени беспокойно метался по полям, пожевывая соломинку, срывая листья и таская книгу, не представлявшую для него никакого интереса.
Никто не ставил под сомнение его право отлынивать от работы, однако гость принялся скидывать свои странные одежды – то есть отбросил потрепанное пальто, расстегнул ворот сорочки, закатал рукава, обнажив жилистые руки, и вскоре неистово сгребал сено граблями, стоя возле отца Мюллера. Женщина, подававшая сено на телегу, зашла так далеко, что рассмеялась над особенным усердием гостя, зато все остальные приняли его достаточно спокойно, сочтя само собой разумеющимся, что в божественном замысле даже заблудшие души подчиняются некоей высшей необходимости.
Потом Фосс, проведший со старым пастором несколько вечеров в спорах за стаканом козьего молока с медом, окончательно распалился и выкрикнул:
«Отец Мюллер, я начинаю убеждаться в доказательности бытия! Я чувствую землю!»
Он стоял, тяжело дыша и широко расставив ноги, и ему казалось, что земля принимает свое истинное обличье и вертится прямо под ним.
Старик продолжал сгребать сено, щурясь, будто ему что-то попало в глаз или он не расслышал.
И тогда Фосс великодушно сказал:
«Только не подумайте, отец, из-за наших с вами вечерних споров, в которых мне случалось вас по-дружески подловить, что я принижаю значение Бога».
Он добродушно посмеивался и казался красивым и славным, несмотря на обгорелую кожу. У него был такой вид, будто он уже покорил весь мир.
«Да ладно вам», – вздохнул старик.
Сенокос явно был его призванием. Мюллер оперся на грабли. Позади него солнце переливалось золотистым нимбом.
«Мистер Фосс, – без тени осуждения произнес старик-пастор, – вы испытываете презрение к Богу, потому что Он не создан по вашему образу и подобию».
Вот так Фосс и носился по улицам Сиднея все дни, предшествовавшие отправлению великой экспедиции, о которой уже говорила вся страна. Деловые мужчины брали его за плечо, словно имели на него свои права или хотели поделиться чем-то сокровенным. Юные девы, гулявшие со служанками или с тетушками, опускали глаза долу, проходя мимо, но после сразу же указывали на него спутницам. «Это мистер Фосс, тот самый путешественник», – шептали они.
Поэтому для самого путешественника весь город Сидней представал в бесподобном и при этом, безусловно, надлежащем случаю свете.
Три
Вскоре Роуз Поршен, служанка семейства Боннер, внезапно занедужила. Однажды, сразу после того, как миссис Боннер с барышнями отведали легкого ленча из ветчины с маринованными огурчиками и белым хлебом да немного айвового желе – ничего тяжелого, ведь в тот день семейство Прингл ожидало их на пикник, – Роуз рухнула на пол. В коричневом платье она здорово смахивала на набитый мешок, вот только этот мешок колыхался и стонал, а вдобавок и корчился от рвотных позывов. Впрочем, обошлось. Миссис Боннер, чья юность прошла в Норфолке, припомнила, как долгими зимними ночами коровы падали в канавы и оглашали окрестности унылыми стонами. И, помнится, никто им на помощь не бросался.
И вот она, Роуз, на полу – половина тела в столовой, половина в коридорчике, ведущем в кладовую, и ей помощь уж точно понадобится.
– Боже мой, Роуз! Роуз! – окликали барышни, выскочив из-за стола и попадав на колени, и хлопали ее по тыльным сторонам ладоней.
– Нужно поджечь перо, – рассудила миссис Боннер.
Однако мисс Лора уже сбегала за нюхательной солью во флаконе темно-зеленого стекла, доставшейся ей от девушки по имени Чэтти Уилсон, с которой она обменивалась визитами и подарками.
От резкого запаха у Роуз едва не раскололась голова, зато она мигом вскочила. Служанка прижимала к груди стиснутые загорелые кулаки и тряслась, продолжая плакать и стонать.
– Роуз, милая, скажи, что тебе лучше! – со слезами на глазах молила напуганная Белла, которая при виде чужого горя и сама ударялась в слезы. – Ну же, Роуз, прекрати!
Роуз не то чтобы плакала, нет – скорее, издавала животные звуки, закусив изуродованную губу.
– Вот что, Роуз, – сухо проговорила тетушка Эмили в непривычной для себя манере, – Эдит поможет тебе убрать со стола. Потом ступай, приляг и отдохни.
Вид у тетушки Эмили стал удрученный, хотя, вероятно, виной тому была солонка прекрасного уотерфордского хрусталя, которую и на стол выставлять не следовало бы и чьи осколки она теперь собирала; а может, тетушка просто порезала палец.
И тут Лора Тревельян, ее племянница, все еще стоя на коленях, кое-что поняла: солонка вовсе ни при чем. И это было ужасно. Вскоре даже Белла сообразила, несмотря на юный возраст. Все три женщины инстинктивно постигли одну тайну. Они догадались, что у Роуз, бывшей каторжанки, будет ребенок.
Роуз стала работать у Боннеров лишь после того, как вышла на волю. Из соображений совести и боясь мелких краж, коммерсант не нанимал каторжан. Если нанимаешь человека свободного, говаривал он, еще есть шанс, что он невиновен; если же нанимаешь каторжника, то принимай как должное, что он непременно украдет.
С выходом на волю для Роуз изменилось немногое. Похоже, судьба заковала ее в цепи куда более тяжелые и ужасные, даром что невидимые. Однако на физической форме женщины это не отразилось. Даже в кандалах она работала как вол. Когда мистер Боннер закладывал альпийскую горку, так приятно потом радовавшую глаз, Роуз таскала корзины с землей и камнями, оставляя на песке глубокие следы, в то время как Джек Проныра и другой помощник недовольно ворчали, тянули корзины волоком, постоянно отдыхали и даже норовили улизнуть. Никто не принуждал Роуз к тяжелой работе. Как и допоздна ожидать хозяев. Тем не менее, она непременно встречала юных леди, когда те отправлялись на балы, открытые лекции или музыкальные вечера, что бывало весьма часто. Она сидела, опустив массивный подбородок на грудь, сложив руки в замок на мощных коленях, и мигом вскакивала – раскрасневшаяся ото сна, без улыбки, но довольная – и помогала юным леди переодеться. Еще она расчесывала волосы мисс Лоры, даже если та не хотела.
«Иди, Роуз, – говорила мисс Тревельян. – Хватит уже».
Роуз невозмутимо продолжала чесать, словно это был ее священный долг, цепко держа свою хозяйку за волосы.
Подобным образом уродливая и нелюбимая Роуз Поршен пыталась привязать к себе людей. Лора Тревельян никак не могла ее полюбить. Конечно, девушка была к ней добра. Дарила свои старые вещи и заботилась о ее физическом благополучии. Заставляла себя улыбаться женщине, и та сразу расцветала. Роуз излучала благодарность всем телом, однако именно ее тело и отталкивало юную хозяйку.
Так произошло и в случае с Джеком Пронырой, «тем типом», как отзывался о нем мистер Боннер после того, как уволил. Свое происхождение Джек держал в тайне и жил случайными заработками: чистил сковородки и выбивал ковры, помогал в саду, хотя считал это унизительным, и даже по надобности управлял каретой, надев импровизированную ливрею, когда Джим Прентис слег с бронхитом. Какие бы обязанности ему ни поручали, Джек Проныра всегда находил время втихомолку послоняться по двору под раскидистыми перечными деревьями, почесывая подмышки и жуя табак. Таким Лора его и запомнила: идет себе и сплевывает блестящую струйку слюны в заросли лавра. Рукава рубашки он обрезал по самые плечи, чтобы ничто не сковывало движений, и выставлял напоказ худые, жилистые руки с синими венами. Иногда Лоре приходилось наведываться во двор по хозяйственным делам, и ей тут же попадался на глаза Джек, весь в грязных пятнах и в бликах солнечного света. Следует признать, здоровался он всегда, хотя в такой наглой и оскорбительной манере, что девушка поскорей спешила в другую сторону, едва завидев его. В конце концов Джек Проныра угодил в каталажку. Причиной его падения стал ром. Говорят, в ночь ареста от него так разило спиртным, что казалось, поднеси спичку – и вспыхнет огненный столб. Так он попал за решетку. Мистер Боннер навестил его и сказал: хотя он всегда помогает тем, кого нанял, при таком поведении Джека он все равно бы его уволил, даже если бы судья не вынес приговор.
Парень рассмеялся ему в лицо, вытер волосатый нос рукой и заявил, что и сам бы ушел.
Больше они Джека не видели.
Однако Роуз осталась, и груди ее все так же колыхались под коричневым платьем. Лора Тревельян продолжала испытывать к ней отвращение. И девушку это крайне удручало, особенно когда горничная прикасалась к ней. Лора старалась не смотреть ей в глаза, как в случае с Джеком Пронырой. Все дело в телах этих слуг, твердила она себе с обреченностью и отвращением и гадала, как восприняла бы ее откровения тетушка, вздумай она ими поделиться. Вряд ли подобные навязчивые идеи тревожат других людей. «Надо выбросить все это из головы, – решила Лора. – Неужели я настолько ограниченна и самодовольна?» Таким невеселым размышлениям она предавалась и думала о том, как исправить свою натуру.
И когда с несчастной Роуз случилась беда, Лора Тревельян чрезвычайно расстроилась. По мере того, как все более-менее наладилось, убрали со стола, подмели все до мельчайших осколки хрустальной солонки, она вполне овладела собой. Никто ничего не заметил. Лора давно приучила себя сдерживать эмоции, и лишь тот, кто смотрит в глубь вещей, мог бы догадаться.
Тетушка Эмми видела только то, что лежит на поверхности. Поднеся к губам прелестный и совершенно бесполезный платочек, она сказала:
– Ну, девочки, вне всякого сомнения, это должно остаться между нами! Слава господу, что столовая не сообщается с кухней напрямую, и Касси с Эдит ничего не заподозрили. Разумеется, мистера Боннера уведомить придется, ведь ему может прийти в голову дельное предложение. До тех пор – ни слова!
– Маменька, мы позабыли про пикник у Принглов, – напомнила Белла, услышав бой дедушкиных часов.
Не было такой катастрофы, от которой Белла не смогла бы оправиться. В ее возрасте это еще получалось.
Ее мать досадливо прицыкнула.
– Да, милая, – протянула она. – Миссис Прингл будет вне себя… Экипаж подадут через полчаса, если мистер Прентис сможет подняться. Роуз, попроси Эдит сбегать к Джиму и напомнить про карету. Боже, мы опаздываем!
Не медля ни минуты, Лора Тревельян побежала переодеваться, досадуя на все пикники, вместе взятые. Ветер гнул деревья. Листва за окном металась спутанной зеленой массой, и Лора хмурилась, поправляя рукава и приглаживая волосы. Почти каждый день она гуляла по саду среди разросшихся кустов камелий и множества бесформенных темно-зеленых кустарников, какие встретишь в любом большом саду, и чешуйчатых местных уроженцев с отстающей от стволов корой. В углу сада рос бамбук, который знакомый капитан торгового судна привез мистеру Боннеру из Индии. Изначально там было всего несколько растений, потом они превратились в чащобу, наполняющую округу невероятно нежным шелестом. Даже безветренными вечерами беседа листьев бамбука, так похожих на перья, слышалась вполне отчетливо; иногда друг с другом сталкивались высокие как мачты стволы, и среди них раздавались голоса – прохожие перелезали через стену сада и лежали в зарослях, поедая свиные ножки и занимаясь любовью. Как-то раз Лора нашла там аляповатую женскую шляпку. В другой раз она обнаружила Роуз Поршен. «Это я, мисс, – сказала служанка, – в доме совсем душно». Потом Роуз протиснулась в глубь зарослей. Иногда ночь наполняли возгласы и непонятные огни. У корней бамбука влажная почва бывала затоптана. Мужские голоса звучали лениво и уверенно, женские – приглушенно. «Видно, напугал я вас, мисс», – сказал однажды из темноты Джек Проныра, лежавший, опершись на локоть, и поднялся с земли. Он курил. Лора едва не задохнулась от гнева.