К достопримечательному архиву Чихачёвых почти никто не прикасался со времени его передачи в 1925 году и до середины 1990‐х, когда несколько местных историков обнаружили его и начали публиковать статьи об Андрее Ивановиче и его сочинениях[4]. Несколько лет спустя американский историк Сьюзан Смит-Питер во время поисков сведений о провинциальных членах Московского общества сельского хозяйства наткнулась на архив. Она написала статьи об основании Андреем Ивановичем публичной библиотеки и других фактах его участия в жизни местного гражданского общества[5]. Именно Сьюзан Смит-Питер в ответ на вопрос, можно ли отыскать в провинции дневники женщин-дворянок, рассказала мне об архиве Чихачёвых и, в частности, о входящих в него дневниках Натальи Чихачёвой.
Я искала записи провинциальных помещиц, не принадлежавших к немногочисленным богатым и прекрасно образованным семействам, из которых в те времена, как правило, выходили писатели (и которые для управления своим имуществом обычно нанимали посторонних лиц). Я хотела понять историю семей, которые не формировали, а «потребляли» культурные образы своей эпохи. К сожалению, известно, что записи, оставленные неизвестной женщиной, практически не имеют шансов сохраниться в архиве. Однако архив Чихачёвых содержит несколько обстоятельных дневников помещицы Натальи Ивановны Чихачёвой, о которой прежде никто никогда не слышал (тот факт, что муж Натальи Чихачёвой оказался сам по себе интересным человеком, оставившим большое число рукописей, – чистая случайность). Я провела девять месяцев в читальном зале Ивановского архива, изучив практически каждое слово в документах из фонда семьи Чихачёвых и переписав значительную часть прочитанного от руки (поскольку иные способы копирования более чем нескольких страниц были в то время запрещены)[6]. Как результат моей исследовательской работы была написана эта книга.
Введение
В российской провинции в середине XIX века одна женщина по имени Наталья Ивановна Чихачёва посвящала большую часть своего времени управлению несколькими поместьями, где трудилось несколько сотен крепостных крестьян. Она вникала в мельчайшие детали своего обширного хозяйства, а в это время ее муж Андрей Иванович уделял все свое внимание воспитанию двоих детей. Подобное распределение обязанностей поражает современного читателя, ибо кажется странным для России той эпохи, но Чихачёвы – как и их соседи и друзья – не видели здесь ничего необычного. На самом деле многие их современники распределяли семейные обязанности сходным образом.
Жизнь семьи Чихачёвых, на первый взгляд, противоречит принципам идеологии домашней жизни, в частности представлению, будто женщины должны сидеть дома, ухаживая за детьми, пока мужчины трудятся вне родного дома. Рассмотрение понятия «domesticity» (единого мнения о русском аналоге термина, относящегося к «сфере домашней жизни», в историографии пока нет) отсылает к хорошо известной дискуссии о теории «разделенных сфер» и о том, каким должно быть поведение идеальной женщины. Предполагалось, что идеальная женщина скромна и приятна в общении, ее энергия направлена на то, чтобы быть «ангелом дома», благоустраивать семейное гнездо и лелеять своих детей. Эта риторика начала возникать в западноевропейской художественной и дидактической литературе в первой половине XIX века – по мере того, как индустриализация все решительнее вела мужчин среднего класса от управления семейным делом (которое в доиндустриальные времена зачастую осуществлялось из дома и с помощью хозяйки дома) к работе в конторах, на промышленных предприятиях и в правительственных учреждениях. Дискуссия о «сфере домашней жизни» (domesticity) являлась – и даже сегодня является, хотя и в меньшей степени – весьма влиятельной. Но она была и остается всего лишь дискуссией, и в меньшей степени реальностью.
Несмотря на рост численности среднего класса на Западе и его влияния на общество, все больше принадлежавших к нему мужчин начинали работать вне дома; эти изменения не происходили в одночасье; жизнь многих людей была организована иначе и не соответствовала общей тенденции. Что немаловажно, поведение и убеждения людей оказывались гораздо сложнее, чем предполагали справочники. Это явление способствовало созданию гендерной нормы, которой реальные мужчины и женщины могли следовать, сопротивляться или не придавать значения[7]. Например, многие принадлежавшие к среднему классу отцы посвящали себя детям, а многие женщины работали вне дома или занимались еще какой-либо деятельностью, противоречившей идеальному образу «ангела дома» (хотя им подчас приходилось платить за это, если такие занятия воспринимались обществом как нарушение норм, описывающих правила домашней жизни)[8].
Литературовед Диана Грин писала о повсеместности домашней идеологии в российской прессе 1830–1840‐х годов, демонстрируя, что европейские представления о домашней жизни были знакомы провинциальным читателям из дворян, таким как Чихачёвы. Вопреки некоторым исследователям, в своей книге я утверждаю, что идеи о домашней жизни не так уж легко принимались российским обществом, развивавшимся в экономических и политических условиях, очень отличавшихся от западноевропейских, где эти идеи зародились (хотя некоторые жители российской провинции читали о них)[9]. Особенно отличались от этого идеала представления провинциальных помещичьих семей о материнстве, и эта альтернативная модель материнства ключевым образом повлияла на повседневный опыт брака и родительства, а также понимание роли мужчины. Такая вариация гендерных норм в российских условиях значительно усложнила процесс усвоения западноевропейских представлений о домашней жизни в провинциальных дворянских семьях.
Для понимания гендерных отношений внутри помещичьих семейств XIX века крайне важной является книга Мишель Ламарш Маррезе о собственности российских дворянок[10]. Глубокое исследование юридических документов и мемуаров позволило Маррезе установить, что, в отличие от многих стран Западной Европы, где вступающие в брак женщины юридически лишались прав на собственность, замужние женщины в России не только по закону обладали этими правами, но и активно ими пользовались, зачастую распоряжаясь своими владениями независимо от мужа, а иногда – даже управляя собственностью мужа наряду со своей собственной. Эти женщины представляли себя и свои интересы в суде и, случалось, успешно вели тяжбы с целью защитить свою собственность от мужей-расточителей. Кроме того, проведенное Маррезе исследование мемуаров показало, что в XVIII и начале XIX века многие россияне писали о владевших собственностью женщинах как о совершенно обычном явлении, об их праве на собственность как о чем-то неоспоримом, а о них самих – как о прекрасных управительницах (любопытно, однако, что в художественных произведениях эти женщины часто описывались в гораздо менее лестных выражениях). Маррезе утверждает, что такое положение дел оказалось возможным из‐за того, что русские помещики рассматривали управление имением как логичное продолжение занятий домашним хозяйством.
Учитывая многочисленность замужних российских женщин, управлявших своей собственностью отдельно от собственности мужей или распоряжавшихся всем семейным имуществом, то задача исследования семьи Чихачёвых – показать, как это обстоятельство могло повлиять на брак, на различия в представлениях мужчины и женщины на супружеские и родительские обязанности и как образованная российская публика воспринимала западноевропейские идеи о жене и матери как «ангеле дома» и об отце, чьей «естественной» ролью было участие в общественной жизни, если их жизнь зачастую отличалась от таких представлений.
Восприятие читателями таких понятий, как сфера домашней жизни (domesticity), заведомо имеет расплывчатый характер. За отсутствием иных доказательств предполагается, что повсеместное присутствие определенных идей в популярной литературе означает, что читатели их восприняли, а как и в какой степени – остается неясным. Соответственно, историки, ранее исследовавшие распространение западноевропейской идеологии домашней жизни в России, пришли к выводу, что преобладание этих идей не только в периодической печати, но также в популярной художественной литературе и записях частных лиц означает, что значительное число россиян их приняли. Основной вопрос, которым задавались историки, звучал так: почему они сделали это, несмотря на значительные институциональные и культурные различия, существовавшие в середине XIX века между имперской Россией и Западной Европой, и почему эти идеи так быстро распространились?[11]
Мое исследование архивов Чихачёвых наводит на мысль, что эти вопросы преждевременны. Чихачёвы были знакомы с большей частью литературы, как художественной, так и дидактической, пропагандировавшей идеал домашней жизни, и записки самого Андрея содержат некоторые традиционные для описания домашней жизни выражения[12]. Но сфера деятельности Натальи Чихачёвой была гораздо шире той, которую отражала популярная литература для женщин, или той, что была доступна большинству женщин Западной Европы; совсем иными были и ее повседневные занятия. Она, бесспорно, вела финансовые дела и, конечно же, не занималась нравственным воспитанием детей. Несмотря даже на то что в своих дневниках Андрей подражал идеализированным описаниям домашней жизни, в «Земледельческой газете» он писал, что жене отводится важная роль – управление финансами и имениями. Дневники самой Натальи свидетельствуют о ее реальной роли, которую поддерживал Андрей, и о том, что именно с этой ролью она себя прежде всего и отождествляла, ею гордилась. Таким образом, автор этой книги присоединяется к кругу тех западных исследователей, которые изучают, как повседневная реальность отличалась от идеологии домашней жизни. Само по себе это не будет значительной научной находкой – в конце концов, вряд ли можно удивить кого-то, сказав, что люди вовсе не обязаны воспринимать напечатанное в газетах и журналах как прямое руководство к действию. Более важными здесь являются некоторые последствия, скрывающиеся за реалиями жизни семьи Чихачёвых.
Чихачёвы не отличались от других провинциальных среднепоместных дворян, если не считать того, что они очень много писали и значительная часть их письменного наследия сохранилась: их доход был средним для провинциальных землевладельцев, жили они примерно так же, как и их соседи и родственники. Но, конечно же, ни одна семья не может быть в точности похожа на остальные (несмотря на слова Л. Н. Толстого о похожести счастливых семей). Эта книга написана в жанре микроистории, и ее задача – как можно глубже понять одну семью, чтобы та могла стать образцом, сопоставление с которым позволило бы лучше понять другие, не столь подробно задокументированные случаи[13]. В не так давно опубликованном замечательном обзоре литературы о российском дворянстве Саймон Диксон призывал к созданию работ, которые могли бы «связать личность и обстоятельства, с большей аккуратностью находя место… конкретных дневников и переписки… в социальном и культурном контексте жизни их авторов»[14]. Именно в этом и заключается задача данной книги. Сопоставление материалов из архивов Чихачёва с другими, только сейчас входящими в научный оборот документальными источниками, и создание исчерпывающего портрета дворянства XIX века могло бы стать предметом совсем иного исследования.
То, что избранный Чихачёвыми способ распределения гендерных ролей в браке вполне возможен и воспринимался без замечаний или критики, имело бы большое значение, даже с учетом его нетипичности для помещиков среднего достатка (хотя есть основания полагать, что для этого сословия он был по меньшей мере вполне обычным явлением). Но хотя история Чихачёвых и является весьма своеобразной, она, безусловно, важна и может оказаться очень полезной для исследователей, занимающихся гендерной историей и историей семьи, проблемой крепостного права, изучением жизни поместного дворянства и восприятия различных идей: от представлений о домашней жизни до романтизма и национализма.
Своеобразие политической и экономической реальности России XIX века является одной из основных причин, по которым в российских семьях отступали от предложенной западной дидактической литературой модели брака. Важно отметить, что наиболее могущественный класс собственников в России того времени был представлен не средним классом предпринимателей: его составляли дворяне-землевладельцы, чье самосознание было тесно связано с этосом государственной службы и институтом крепостного права. Все российские дворяне – от высшей аристократии и до среднепоместного дворянства (подобного Чихачёвым), и бедные дворяне, еле сводившие концы с концами, – обладали значительными правовыми привилегиями: свободой от большинства налогов и телесных наказаний и даже свободой от обязательства государственной службы (она была дарована Жалованной грамотой дворянству Петра III в 1762 году и подтверждена Екатериной II в 1785 году)[15]. Но, несмотря на то что дворяне больше не были обязаны служить, предполагалось, что все же они будут это делать. Если земельные владения не приносили помещику достаточного дохода для поддержания желаемого положения, то служба становилась необходимостью. К XIX веку многие землевладельцы служили несколько лет, а затем выходили в отставку и поселялись в своих усадьбах. Государственная служба требовала, чтобы дворяне подолгу жили вдали от своих имений и семьи, и в таких случаях управление поместьями автоматически ложилось на плечи их жен (другими возможными вариантами решения этой проблемы были наем высокооплачиваемого профессионального управляющего, наделение одного из родственников полномочиями поверенного или возложение этой ответственности на крепостного старосту)[16]. В случае Чихачёвых муж постоянно пребывал дома с момента заключения брака, и в то время как его жена управляла их имениями, считал себя прежде всего слугой царя.
Еще одной привилегией потомственных дворян было исключительное право собственности на земли с проживавшими на них крепостными[17]. Благосостояние и комфорт среднепоместных дворян, как живших в своих усадьбах, так и служивших далеко от дома, главным образом зависели от доходов, приносимых трудом крепостных крестьян. В свою очередь, помещики были обязаны обеспечить основные материальные потребности. Управление крепостными было сложной, трудоемкой, рискованной задачей, от выполнения которой зависело очень многое; это было одной из основных задач любой помещичьей семьи.
Общественно значимая деятельность, которой могли заниматься российские дворяне, практически полностью сводилась к государственной службе, управлению земельными владениями и – для наиболее образованных – участию в культурной жизни страны. Большинству дворян в основном были недоступны иные занятия, открытые для мужчин других сословий. Например, практически невозможно было в этот период открыто участвовать в политической жизни страны, поскольку до 1906 года в России отсутствовал главный представительный орган управления, а ограниченные в правах органы местного самоуправления (земства) появились лишь в 1863 году. На влиятельные бюрократические посты назначали, как правило, лишь представителей элитных аристократических семейств. Хотя дворяне активно занимались некоторыми видами предпринимательства, в правление Николая I (1825–1855) коммерческое и промышленное развитие намеренно сдерживалось из страха перед социальной нестабильностью. Хотя дворяне имели право организовывать на своих землях фабрики и вступать в купеческие гильдии, в целом для инвестиций и инноваций российской экономике недоставало значительного капитала, а административные и правовые реалии препятствовали развитию рынка ценных бумаг и затрудняли предпринимательскую деятельность[18]. Хотя в России и существовал «джентльменский капитализм», в первой половине века инвестиции в землю и вклады в государственные банки выглядели более привлекательно[19].