Реформы в областях пополнения и вооружения, как бы мудро они ни были задуманы и как быстро ни осуществлялись, в любом случае заняли бы не один год, прежде чем были достигнуты весомые результаты. Существовали и другие, более быстрые пути усовершенствования военного механизма. Состояние воинской дисциплины, уровень боевой подготовки, организационная структура, использование железных дорог, методы проведения мобилизации войск и их сосредоточения – все это никак не соответствовало прусским стандартам. Эти пункты были поставлены в центр внимания новой комиссии, учрежденной в конце 1866 года после зашедшей в тупик Компьенской конференции. Отчет этой комиссии был представлен императору в феврале 1867 года в виде секретного документа, но его содержание было передано в анонимной публикации одного из членов комиссии, генерала Трошю.
Документ этот носил название L’Armée française en 1867, он был переиздан 16 раз за три недели и вызвал не только сильное раздражение в армии, но и всерьез заинтересовал общественность. Трошю был способным и амбициозным бретонцем с прекрасным послужным списком в Африке, Крыму и Италии, офицером, выдающиеся способности которого выделяли Трошю из среды его куда более приземленно мыслящих коллег. Его публикация была вдвойне одиозна, и как пример злоупотребления доверием, и как атака на все мифы и традиции, составлявшие основу самовосхваления французской армии: армию эпохи Наполеона III и военное превосходство французов над всеми остальными нациями, некритичную убежденность в способности преодолеть все недостатки боевой подготовки, управления и обучения. Трошю соглашался с убежденностью консерваторов в том, что реформа армии должна осуществляться не путем увеличения ее численности, а «исправления определенных ошибок и совершенствования военных методов». Подобный подход вызвал резкое недовольство у его коллег. «Человек, разрушающий легенду, разрушает веру, – объявил один из них и отнюдь не самый глупый, – а тот, кто разрушает веру, разрушает силу, являющуюся залогом любой победы». То, что публикация Трошю снискала ему популярность среди оппозиционеров, лишь изолировало его в армии, и даже его потенциальные сторонники отшатнулись от него, узнав, что генерал, даже по нормам тех дней, когда во Франции процветала болтология, был слишком уж велеречив. Его несомненные способности так и остались незамеченными, а с началом войны Трошю был назначен на должность, которую любой мало-мальски уважавший себя военный счел бы личным оскорблением, – в «армию наблюдения», состоявшую в основном из мобильной гвардии в Пиренеях.
Наполеон не нуждался в заверениях Трошю о настоятельной необходимости реформирования войск. Он настаивал на создании Генерального штаба на прусский манер. Полковник Штоффель, находившийся в Берлине, напрямую заявил о существенной роли, которую прусский Генеральный штаб сыграл в недавних победах, и сам Наполеон III не тешил себя никакими иллюзиями по этому поводу. Но что было ясно ему и полковнику Штоффелю, пока что не стало всеобщим достоянием, и консерватизм военных цеплялся за Corps D’État-Major — главный корпус. Даже такая чисто паллиативная мера попытки устранения изолированности штаба, отправляя полковых офицеров на курсы штабистов, вызвала такую неприязнь, что было решено от нее отказаться. Таким образом, эффективность прусской мобилизации, еще один несомненный успех Мольтке, была также недооценена. Предостережения Наполеона III о том, что Пруссия могла бы бросить против Франции 500 000 солдат за всего лишь неделю и что единственный способ противостоять этой угрозе состоял в том, чтобы противопоставить этому созданную во Франции в мирное время сопоставимую организацию, так и остались незамеченными. К 1869 году полученные разведкой данные о силе пруссаков произвели соответствующее впечатление даже на Ниеля, и он уже не мог больше делать вид, что не замечает их, однако было уже слишком поздно. Ниель, как и сам Наполеон III, мучительно страдал мочекаменной болезнью и в августе месяце внезапно умер.
Но не следует придавать такое большое значение безвременной смерти Ниеля. Наполеон III отыскал в лице генерала Лебёфа деятельного и компетентного преемника, который пусть даже и не обладал политической хваткой, как Ниель, зато отличался энергичностью и, вероятно, снискал даже большую популярность у Законодательного корпуса. Часть проектов Ниеля Лебёф отбросил за ненадобностью – это касалось не только мобильной гвардии, но и даже еще более серьезной Центральной комиссии по железнодорожной переброске вооруженных сил, учрежденной Ниелем в марте 1869 года, которая до ее упразднения все же успела провести кое-какую полезную предварительную работу. Но он считал проблемы мобилизации и обороны границ безотлагательными и, невзирая на всю неразбериху, отличавшую его пребывание в должности, сумел решить часть вопросов. Законодательный корпус в период 1868–1870 годов постоянно урезал военные расходы, уменьшая ассигнования на постройку фортификационных сооружений и производство вооружения и увеличивая квоту увольнений из армии и либеральное министерство, которое пришло к власти при Эмиле Оливье в январе 1870 года, было настолько оптимистично настроено относительно возможности всеобщего разоружения в Европе, что 30 июня предложило сократить ежегодный контингент до 10 000 солдат и офицеров. Дебаты по этим предложениям вновь пошли по уже знакомому пути. Бремя военных расходов было непосильным для страны. Французская армия, мол, и так постоянно провоцирует своих миролюбивых соседей. А вооружения, дескать, не способны предотвратить войну, а, напротив, способствуют тому, чтобы развязать ее. Лебёф легко опровергал эти доводы одной лишь ссылкой на угрозу из-за Рейна, и Наполеон разделял его точку зрения. Он даже направил депутатам письмо и подготовил брошюру под названием Une mauvaise Economie, в которой сравнил военную мощь Франции и Германии и которая предсказала будущую войну. Даже Тьер, старый противник режима, и тот пустил в ход всю отпущенную ему власть. «Чтобы рассуждать о разоружении при нынешнем положении в Европе, нужно быть глупцом, причем неосведомленным глупцом», – объявил он. Но ему было суждено проиграть сражение. Лебёф был вынужден уменьшить военный бюджет на 13 миллионов франков.
И все же к июлю 1870 года у Лебёфа были основания для удовлетворенности достигнутыми успехами минувших четырех лет. Численность войск резерва, по его подсчетам, составила 492 585 солдат и офицеров, из которых он рассчитывал мобилизовать 300 000 человек за три недели. Численность мобильной гвардии составляла (на бумаге) 417 366 человек, из которых 120 000 могли быть призваны на службу немедленно. Положение со снабжением было также вполне удовлетворительным: обмундирование, провиант, боеприпасы, нарезные игольчатые ружья (винтовки) Шаспо имелись в разумном и необходимом количестве (на 1 июля 1870 года – 1 037 555, тройной комплект для действующей армии), а военное министерство разработало новую схему мобилизации. Цветистые и гибельные заверения министерства Лебёфа о том, что французская армия вполне боеготова, на самом деле не были безосновательными. В сравнении с прошлыми кампаниями французская армия была боеготовой, как писал позднее Трошю, «так же, как она была готова к Крымской войне, к войне в Италии, к войне в Мексике, ко всем войнам и кампаниям того времени, то есть готовой успешно, а иногда и блестяще сражаться против армий, по численности и выучке не превосходивших ее саму». Трагедией французской армии и самой Франции было то, что французы так и не поняли, что военная организация вступила в совершенно новую эпоху.
Глава 2
Внезапное начало войны
Военные планы
Поиск «ответственных» за войну 1870 года давно не тема для исторических исследований. Нет никаких сомнений в том, что именно Франция выступила в роли агрессора, как и в том, что Бисмарк с готовностью на эту агрессию ответил. Однако объяснение, суть которого заключается в том, что конфликт этот был запланирован самим Бисмарком как необходимый кульминационный момент давным-давно назревшего замысла объединения Германии – объяснение, которому хвастовство Бисмарка на закате жизни обеспечило широчайшую популярность, – ныне уже не воспринимается как бесспорное. Истина куда сложнее. Войну между Францией и Пруссией не предрекал лишь ленивый, когда после поражения Австрии в 1866 году был сформирован Северогерманский союз. Изменения в европейском равновесии сил в результате этого могли стать приемлемыми для Франции лишь в том случае, если ее собственное положение гарантировалось компенсациями в виде регионов левобережья Рейна и Бельгии, что немедленно потребовал Наполеон и от чего Бисмарк наотрез отказался. После 1866 года французы поддались самому опасному из всех капризов – приписали себе роль великой державы, которую явно старались превратить во второразрядную. Во всех прослойках французского общества войну с Пруссией считали неизбежной. Не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что основывавшаяся на престиже страны французская внешняя политика была несовместима с набирающим силу германским национализмом, к которому Бисмарк так искусно приспособил монархию Гогенцоллернов. И чем на большие уступки во внутренней политике шел Наполеон III под влиянием роста либеральных настроений в обществе, тем больше ярились на него империалисты, возглавляемые столь влиятельной императрицей, желавшие более решительной позиции касательно компенсаций за рубежами империи. Бисмарк мог полностью надеяться на то, чтобы спровоцировать французов, чья военная машина набирала обороты, на выступление против Пруссии, а он в этом случае мог как принять брошенную перчатку, так и не заметить ее. Выбор был за ним.
В Германии война с Францией также воспринималась как рано или поздно неизбежная, и большинство немцев считали ее справедливой, в отличие от войны с Австрией. Прусские консерваторы так и не избавились от травмы 1806 года под Йеной и Ауэрштедтом и своего унижения: австрийцы и британцы вмешались в 1814–1815 годах, лишив их возможности совершить акт справедливого отмщения. Для либералов Национального союза Франция, с ее неудовлетворенными аппетитами в отношении левобережья Рейна и провинции Эльзас, которую Людовик XIV выхватил из старой империи, была и оставалась заклятым врагом германского единства. Хотя для немцев в целом – как на самом деле и для британцев того времени – Франция, если принимать во внимание ее недавние агрессии и бесконечные революции, являлась нарушителем европейского мира. Привести ее в состояние бессилия и в то же время вернуть себе Эльзас означало бы удовлетворить требования и практической политики, и националистического идеала.
Никто не придерживался этого взгляда с большим убеждением, чем сам Мольтке. Для него Франция являла собой извечного противника, и так было начиная с кризиса Рейнской области в 1831 году. Безопасность Пруссии, по его мнению, никогда не могла бы быть гарантирована, пока существовала Франция, способная поставить ее под угрозу. Война 1859 года в Италии представлялась ему просто уведомлением о грядущей агрессии. «Франция, – писал он тогда, – до сих пор боролась за других; теперь же она намерена бороться и завоевывать для себя». В 1866 году, сразу же по завершении войны в Австрии, он стал убеждать Бисмарка в желательности – и полной осуществимости – агрессии против Франции, причем немедленно, пока силы пруссаков не были еще демобилизованы. Год спустя, на переговорах о будущем Люксембурга, он снова убеждал в необходимости войны. Герцогство Люксембург было членом старой германской конфедерации, управляемой теперь королем Нидерландов в статусе великого герцога. Наполеон ш видел в этом кусочке старой Германии весьма разумную компенсацию ради повышения престижа Франции, и Бисмарк, поскольку король Нидерландов выразил свое желание не видеть герцогство частью нового Северогерманского союза, был готов по крайней мере провести переговоры по этому вопросу. Но сам город Люксембург представлял собой крепость с правительством и с прусским гарнизоном. И Мольтке пришлось бы отвечать на вопрос: был ли его отказ совместим с военной безопасностью Северогерманского союза? Мольтке энергично протестовал. Переговоры стали достоянием общественности, и депутаты рейхстага (германского парламента с 1867 года в Северогерманском союзе) и националистические органы печати вознегодовали. Это, заявил Мольтке, блестящая возможность. Война с Францией была неизбежна в течение пяти лет, и все это время военное превосходство над Францией постоянно уменьшалось. «Представившаяся возможность хороша, – доказывал он, – она носит националистический характер, и мы должны использовать ее в наших интересах». Бисмарк олицетворял взгляд государственного лица, и все завершилось мирно – пруссаки отозвали гарнизон из крепости и нейтрализовали Великое герцогство, взяв его под свою защиту. Мольтке не мог отрицать политическое здравомыслие решения Бисмарка, как и приоритет политических соображений над военными, но сетовал, что «он будет стоить нам многих жизней в свое время».
Именно будучи убежденным в неизбежности войны с французами, Мольтке при вступлении в должность в 1857 году приступил к составлению планов относительно наступления в западном направлении. На протяжении многих лет политика была чисто оборонительной. В 1858 году наиболее вероятной возможностью было вторжение в Германию агрессивной наполеоновской Франции, и принятие соответствующих мер Мольтке рассматривал, как и прусские консерваторы начиная с 1815 года, в виде вступления в тесный союз с Австрией. Но в отличие от других прусских консерваторов Мольтке понимал, что руководство этого союза должно быть прусским. Только Пруссия, сосредоточив значительную часть сил на Майне, получила бы возможность оказывать прямую поддержку подвергшимся агрессии государствам Южной Германии. Мольтке с удовлетворением заключил: «Сложный и в той же мере важный вопрос о верховном главнокомандующем решится сам собой». Но левый берег Рейна предстояло оставить. Пруссии потребовалось бы 33 дня для мобилизации сил, способных отразить нападение французов, и около семи недель для достижения соответствующего равновесия сил. Поэтому единственная надежда оставаться в обороне за Рейном и Майном – на позициях, удобно расположенных как раз на фланге французского наступления как на Рейнланд, так и на Южную Германию. Но такая защита и тактически и стратегически не могла быть решающей без наступления. Но как такое наступление провести?
К 1861 году, когда реформы Роона затронули кадры, Мольтке получил возможность рассмотреть этот аспект войны с Францией и заняться планированием сосредоточения сил за Рейном. На случай нападения французов через Рейнланд-Пфальц Пруссия смогла бы начать с охвата их сил с фланга и перехода в наступление севернее или южнее. Маршрут через Бельгию был маловероятен. Предстояло миновать цепочку крепостей Северной Франции и при этом ничего ценного не захватить ни для собственного использования, ни в качестве козыря при ведении мирных переговоров. Наступление южнее открывало бы лучшие возможности. «Если бывшие германские области Эльзас и Лотарингия будут захвачены, – размышлял он, – возможно, мы сможем удержать их» как минимум для того, чтобы было с чем выторговывать условия мира на переговорах. Из контекста ясно, что перечисленные схемы вторжения были не более чем весьма смутными домыслами в плане, который почти целиком ориентировался на оборону германской территории, но тем не менее они указывали направление, в котором мыслил Мольтке, – по мере увеличения численности вооруженных сил его уверенность крепла.
События 1866 года внесли коррективы в планы Мольтке. Доказанная эффективность прусских войск и увеличение их численности за счет дополнительных контингентов Северогерманского союза позволили ему отказаться от идеи пассивного выжидания агрессии французов из-за Рейна. Все теперь зависело от скорости, с которой могли быть сооружены железные дороги, с тем, чтобы ввести в игру превосходящие по численности войска Северогерманского союза. С сооружением еще четырех железнодорожных линий, как он заявил Роону, время, необходимое для сосредоточения 13 корпусов Северогерманского союза, могло быть уменьшено с шести недель до четырех. Между тем он осенью 1867 года учел, что сможет сосредоточить группировку в 250 000 человек за 25 дней, даже при том условии, что 65 000 человек будут оставаться для осуществления прикрытия австрийской границы. Следующей весной Мольтке всерьез занялся разработкой планов вторжения во Францию. Рассчитывая на поддержку государств Южной Германии, он имел бы в распоряжении 360 000 человек уже по истечении трех недель и 430 000 – по истечении четырех недель. С такими силами стратегия значительно упрощалась: массированный удар четырьмя армиями через границу Рейнланд-Пфальца между Рейном и Мозелем в направлении Нанси и Понт-а-Мусона, сметающий на своем пути силы французов. Даже если бы на помощь французам пришла Австрия, то ей потребовалось бы не менее восьми недель на проведение мобилизации и к тому же 110 000 немцев вполне могли бы сдержать ее войска. 385 000 человек вполне хватало для ведения боевых действий против французов, которые, по расчетам Мольтке, вряд ли смогли выставить больше 343 000 человек. Сколько бы французы ни бросили в бой на бельгийском или же южнонемецком участках, их силы были бы неизбежно отброшены германскими армиями вторжения. Кроме того, из-за расположения французских железнодорожных линий им в качестве баз оставались бы лишь Мец и Страсбург, но в результате наступления германских войск упомянутые населенные пункты неизбежно оказывались отрезанными друг от друга. Французская армия потерпела бы поражение, династия пала бы, и, «поскольку мы ничего не желаем от Франции, – заключил Мольтке, – это позволило бы нам, скорее всего, без промедления заключить мир с новым правительством». Очевидно, даже на том этапе у Мольтке не было никаких обоснованных расчетов относительно Эльзаса и Лотарингии.