– Что ты делаешь?
Она сжалась, ожидая первый удар.
– Я не собираюсь бить тебя, Стефани. Я не хочу делать тебе больно.
Эти самые слова не раз предшествовали жестокому избиению. Например, Дин Уэст, прежде чем наказать ее, всегда проявлял капельку доброты. Зная, что голову лучше не поднимать, она даже не пошевелилась.
– Послушай, я сейчас отойду. Хорошо? Вернусь к двери моего кабинета и тоже сяду на пол, как ты. И когда я сяду там, ты поднимешь голову. Тогда мы можем поговорить. Согласна?
Ответа не последовало.
– Это все, что я хочу. Просто поговорить.
Лишь услышав, что он отошел, Стефани рискнула выглянуть из-за локтя.
– Видишь? Отсюда я не сделаю тебе больно.
Перед глазами все плыло. Она сглотнула комок.
– Куда ты собиралась уйти?
Ответа не последовало.
– У тебя есть куда пойти? У тебя есть кто-нибудь?
Ее била дрожь.
– Как насчет вчерашнего вечера? – спросил Проктор. – Не хочешь рассказать мне, в чем дело?
Стефани так и не убрала от головы рук.
– Послушай, я знаю, ты мне не доверяешь. Тебе нет причин мне доверять, но я, честно, не интересуюсь лично тобой; мне интересно лишь то, что ты можешь мне рассказать. У меня тоже кое-что для тебя есть, но если ты отказываешься выслушать меня…
– Я ничего не хочу слышать, – прошептала она.
Проктор покачал головой:
– Речь идет о твоей семье.
Стефани пожала плечами.
– Не возражаешь, если я задам тебе кое-какие общие вопросы? Ты ответишь на них?
– Нет.
– Почему нет?
– Тебе незачем знать обо мне или о моей семье.
– Понятно. Тогда почему бы просто не посидеть и не выслушать меня? Я расскажу тебе, над чем работаю, что я узнал и как я…
– Разве ты ничего не понял? Мне плевать.
– Выходит, не понял. Я вообще ничего не понимаю. Если б моя семья была на том «Боинге», я точно захотел бы узнать, почему самолет упал в океан и кто в этом виноват. Я захотел бы справедливости. Ради них и ради всех, кто там был. Ради всех их родственников и друзей, потерявших своих любимых и близких. Пойми, это самое главное. Именно эту цель я ставил перед собой, приступая к расследованию. Я хотел написать историю человеческих судеб. Что происходит с семьями и друзьями погибших через пару лет после того, как это перестало быть новостью? Как им удается так долго справляться со своим горем? Ты можешь не говорить со мной, но есть другие, и они готовы к разговору. Я видел их горе. Я его чувствовал. Два с лишним года ничуть его не уменьшили. Они научились жить с этой болью – некоторые из них, во всяком случае, – но раны всё еще не зажили. И, вероятно, никогда не заживут. Они все до единого прошли через боль утраты и…
– А я, по-твоему, нет? – огрызнулась Стефани. – Ты считаешь, что мне наплевать?
– Конечно, нет. Просто…
– Что просто? Странно, что я не люблю изливать душу журналистам? Бьюсь об заклад, ты считаешь, что моя ситуация – это следствие той катастрофы, да? Будь это так, у тебя получилась бы сногсшибательная история, я права?
Кит хотел сказать «да», но промолчал.
– Я еще мало о тебе знаю. Не могу утверждать.
– Вот видишь? Ты лжешь, как и все. Я даже вижу твои предварительные заметки: разрушенная семья, четверо погибших, двое живых, один справляется с горем, вторая – нет… Как ты сказал, история человеческих судеб.
– Моя история меняется на глазах.
– С чего ты взял, что я хочу прочитать про свою жизнь в газетах?
– Тебя может в ней не быть.
– Но я нужна для изюминки. Тогда ты включишь меня в свою историю. Верно?
На миг Проктор испытал соблазн солгать ей.
– Это моя работа. Это то, что я делаю.
– Точно. Трахать людей ради денег. Мы оба этим занимаемся.
Стефани выглядела даже хуже, чем накануне, возле станции метро. Там она казалась сплошь обтянутой гусиной кожей, подкрашенной резким светом уличных фонарей. Сегодня, куда бы он ни посмотрел, были видны только кости. Скулы слишком выдавались наружу, запястья выглядели опухшими, потому что сами руки были совершенно бесплотными, а когда сквозь разрезы в джинсах выглядывали колени, они были такими острыми, что казалось, вот-вот проткнут насквозь нездоровую кожу.
– Я больше не пишу эту историю, – ответил Проктор. – Это уже не рассказ о человеческих судьбах. Все давно вышло за их рамки. Каждый день я узнаю что-то новое, и угол постоянно меняется.
– Смотрю, ты настоящий ас, Вудворд и Бернстайн в одном лице[4].
Он явно не ожидал от нее таких слов. Похоже, его удивление не ускользнуло от Стефани, потому что она горько усмехнулась.
– Да, я знаю, кто эти парни и что они сделали. Ты думаешь, если я торгую собой, то у меня мозги футболиста?
– Нет. Я так не думаю.
Стефани провела рукой по спутанным светлым прядям.
– Итак, все эти люди, с которыми ты разговаривал – все остальные, такие, как я, – что они думают?
– О чем?
– О твоей теории про подложенную бомбу.
Проктор опустил голову и посмотрел себе под ноги.
– Они не знают.
– Как это?
– Я еще не говорил им.
Стефани вновь напряглась:
– Почему нет?
– Я разговаривал с большинством из них до того, как узнал это. А когда узнал, не был уверен, что это правда.
– Ну а теперь?
– А теперь уверен. Да.
– И когда ты это обнаружил?
– За три дня до того, как впервые увидел тебя. Я не хотел говорить об этом, но когда ты отказалась общаться со мной, у меня просто сорвалось с языка. От отчаяния. Хороший журналист такого никогда допустит. Но теперь уже поздно брать свои слова обратно.
Стефани вздрогнула, а затем ее бросило в жар.
– Кто еще знает?
– Никто. Только ты да я.
Она не пыталась скрыть свое недоверие.
– Ты надеешься, что я в это поверю?
– Это правда.
– Почему ты никому не сказал?
Кит прикусил нижнюю губу:
– Потому что мне страшно.
Дом, в котором жил Проктор, представлял собой небольшой викторианский особняк. Не слишком красивый внешне, но в квартире имелся свой стиль, хотя и явно скопированный с какого-то журнала. Здесь были стереосистема «Боуз», широкоэкранный телевизор «Сони» и датская мебель – кресла, лампы, книжные шкафы – всё в духе минимализма и очень чисто. Середину гостиной занимал красивый деревянный стол. На полу лежали турецкие ковры-килимы, по стенам развешаны африканские батики.
Стефани закурила сигарету и тотчас заметила, как Проктор поморщился. Когда же попросила у него пепельницу, он подал ей блюдце.
– Что тебе о нем известно? – спросила она.
– Знаю лишь то, что он молод, лет тридцати, не больше, и что он мусульманин. Знаю также, что живет где-то в Лондоне. Что наверняка известно людям из МI-5, МI-6[5] и ЦРУ. Думаю, мы могли бы включить сюда и ФБР, но насчет него ручаться не могу.
– Ты знаешь его имя?
– У него, похоже, их несколько, но я не знаю ни одного из них.
– Национальность?
– Тот же самый ответ.
– Как насчет фото?
– Я его не видел.
– Ты не слишком сузил поле поисков?
– Могу сказать одно: помимо тех организаций, которые я назвал, мы с тобой – единственные два человека, которые об этом знают. Хотя нам не следует этого знать.
Сигарета оказалась бессильна улучшить состояние Стефани. Докурив ее всего наполовину, она затушила окурок.
– Это другое дело. Откуда ты все это узнал?
– Меня свели с одним человеком из МI-5.
– Кто он?
– Я не знаю.
Стефани ущипнула себя за переносицу и зажмурилась, пытаясь унять боль.
– Почему он связался с тобой?
– Видимо, обнаружил, что происходит, и решил с кем-то поделиться.
– Но ведь это означает утечку секретной информации. У него нет с этим проблем?
– Я не знаю, что им двигало. Возможно, этим рейсом летел кто-то из его родственников или друзей. Суть в том, что, когда стало очевидно, что террорист находится в Лондоне, МI-5 было поручено наблюдать за ним.
– Почему же его не арестовали?
– Этого я пока не знаю.
– Твой шептун из МI-5 разве не сказал тебе?
– Нет. Я думаю, если б он это сделал, об этом сразу стало бы известно и было бы слишком легко отследить, откуда произошла утечка. Он хочет, чтобы я работал над этим сам, чтобы все выглядело так, будто это исключительно мое расследование. Ему нужно прикрыть себя.
– И ты в это веришь?
– Все больше и больше. Сначала я был настроен скептически. Но не сейчас.
– Почему его выбор пал тебя?
– Он обнаружил, что я готовил серию статей об этой катастрофе. Не так много в мире журналистов, которые все еще работают над этой темой. Для большинства людей это вчерашние новости.
– Но если это правда, то в мире нет такого журналиста, который не проглотил бы такую наживку. Эта история сделает легенду из того, кто узнает всю правду. Он мог бы поручить это дело кому угодно.
– Ему нужен был тот, кому это интересно, а не первый попавшийся журналюга.
– Это он сам тебе сказал?
– Нет, это то, что я думаю, но…
Внезапно на Стефани накатилась жуткая слабость. Перед глазами все расплывалось. Она зажмурилась в надежде, что это пройдет. Увы, не прошло.
– С тобой всё в порядке? – спросил Проктор.
Стефани сглотнула; горло было сухим и горячим.
– Похоже, меня сейчас вырвет…
Она поднялась на ноги, и голова тотчас закружилась. Пришлось даже вытянуть руку, чтобы сохранить равновесие. Проктор взял ее за плечи и быстро отвел в туалет. Оставив ее там, сам вернулся в гостиную, пытаясь не обращать внимания на звуки рвоты. Когда она появилась вновь, кожа ее была серой и влажной, сплошь в капельках испарины.
– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше, чем выглядишь, – сказал Кит.
Мышцы ее живота подергивались.
– Я думала, что это похмелье…
– Сядь. Я принесу тебе воды.
– Через минуту все будет в порядке.
– Сомневаюсь.
Когда Проктор вернулся со стаканом в руке, Стефани надела куртку и потянулась за рюкзаком.
– Что ты делаешь? Куда ты собралась?
– Мне нужно идти.
– Зачем?
– Не твое собачье дело.
– Послушай, тебе некуда идти.
Она сделала было оскорбленное лицо, но затем с вызовом посмотрела на него:
– Я не могу здесь оставаться.
– Почему нет?
Ее глаза ответили на этот вопрос раньше, чем прозвучали слова.
– Потому что у меня нет к тебе доверия.
– Знаешь, у меня тоже нет к тебе доверия. Но я готов рискнуть.
– Тогда ты идиот. Если б ты знал, что знаю я, ты не стал бы говорить такое.
– Думаю, ты права. Но если б в мои намерения входило поступить с тобой по-свински, то я наверняка уже сделал бы это. Можешь уходить, если хочешь. Не стану мешать тебе. Но если пожелаешь остаться, то оставайся.
Как оказалось, Стефани свалил с ног свирепый штамм гриппа. Проктор предложил ей свою кровать, но она отказалась, предпочтя диван. Кит варил ей суп, приносил чай, давал аспирин. Стефани была угрюма и молчалива. Целых четыре дня она практически только спала. Температура постоянно скакала, и первые двое суток ее все время рвало. Голова раскалывалась от боли. Все тело ломило. Это было похоже на наркотическую ломку, вот только разрушительным веществом была сама Стефани, а ее тело отвергало все стороны отравленной жизни. В какой-то момент Проктор хотел вызвать ей врача, но Стефани решительно настояла на том, что врач ей не нужен. Когда на пятое утро она проснулась, то поняла, что идет на поправку.
Проктор готовил кофе. Не растворимый кофе, а настоящий, заваренный молотый. Стефани, словно зачарованная, наблюдала за простыми ритуалами приготовления, от размалывания зерен до разливания готового напитка по чашкам. Она отметила про себя, что Проктор аккуратист до мозга костей. Это было видно по тому, в какой чистоте он держал квартиру и с какой заботой относился к собственной внешности. Вокруг него не было никакого хаоса, и что-то подсказывало ей, что он не допускал хаоса и внутри себя.
Они вернулись в гостиную. На небольшом столике лежали две пухлые папки, открытый скоросшиватель и увеличенный цветной снимок «Боинга-747». Фюзеляж и двигатели были темно-синими. Из крыла вырастали три огромные ярко-красные буквы: NEA, «Северо-Восточные авиалинии». Буквы тянулись от брюха и дальше вперед почти к самой кабине экипажа. На хвосте был белый круг с двумя стрелками, смотревшими из центра одна на север, другая – на восток.
Заметив, что Стефани смотрит на фото, Проктор сказал:
– Лететь в самолете на большой высоте – это все равно что лететь в аэрозольном баллончике. Представь себе, что…
– Я не хочу ничего себе представлять. Просто скажи мне, что случилось.
Кит порылся в одной из папок и вынул из нее лист бумаги, который затем разложил на столе. Это был чертеж «Боинга-747», вид спереди, с обеих сторон и сверху, включая план посадочных мест. В правом нижнем углу стоял логотип авиакомпании «Северо-Восточные авиалинии».
– Взрывов было два. Первый – более слабый из двух – произошел на высоте тридцать семь тысяч футов. Он пробил дыру в фюзеляже прямо перед крыльями, вот здесь… – Проктор указал на вид сбоку, – и, с меньшими разрушениями, в той же точке с другой стороны. Силы этого взрыва было недостаточно, чтобы разорвать самолет на две части. Как только прогремел взрыв, «Боинг» начал терять высоту, однако экипаж пытался восстановить контроль над воздушным судном. Это были довольно опытные пилоты, налетавшие в общей сложности более сорока пяти тысяч часов, но в этой ситуации от их опыта мало что зависело. На тот момент наибольший урон понесли сидевшие в хвостовой части. Те, кто находился в носовой части самолета и на верхней палубе – в первом и бизнес-классе, – пострадали в меньшей степени, хотя и здесь не обошлось без травм. В конце концов, разница была невелика. На высоте двенадцать тысяч футов прогремел второй взрыв, и именно он разорвал самолет пополам. Вернее, разнес на куски.
Проктор налил ей кофе в сиреневую чашку на блюдце. Закурив первую почти за целую неделю сигарету, Стефани взяла чашку с блюдцем и указала на схему самолета:
– А что там случилось с электропроводкой?
– Официальное заключение было уклончивым. Выводы касались лишь вероятности и теоретических предположений, одно из которых состояло в том, что какая-то часть электропроводки могла быть неисправна. И на компанию «Боинг», и на авиаперевозчика были поданы иски, но, пока причина остается «вероятной», их вряд ли признают виновными. Имейся у следствия более существенные свидетельства того, что причиной была неисправность механического характера или чья-то халатность, и «Боинг» и авиакомпания вникали бы в это дело куда тщательнее, пытаясь отыскать причину аварии. С таким же вердиктом они могут спать спокойно. Не случайно самая частая причина аварии – это ошибка пилота. Когда обвиняемый мертв, он уже не может дать неудобные ответы на скользкие вопросы. Признать причиной аварии ошибку пилота куда дешевле, чем признать отказ какой-то части системы.
– Но должны же быть следователи, которые знают правду. А как насчет тех, кто обнаружил доказательства?
– Обычно, когда происходит такая трагедия, ее расследуют представители самых разных ведомств – ФБР, ФАА – Федерального авиационного агентства США, НСБТ – Национального совета по безопасности на транспорте США, и ряда других. Они изучают обломки самолета и останки погибших. Однако в данном случае местом крушения была середина Атлантики. Это резко сузило число следователей, способных физически добраться до места крушения. Более того, ФБР своей проверкой на благонадежность еще больше сократило число тех, кому выдавались разрешения.
– Не знала, что середина Атлантики в их юрисдикции.
– Нет, конечно. Зато задействованные в расследовании корабли и самолеты – да, поскольку его возглавило ФБР. Вот почему последнее слово осталось за ними. Они были весьма осторожны – и влиятельны – в том, кому из представителей ФАА, и особенно НСБТ, предоставить допуск к месту крушения. Те же меры безопасности касались и изучения обломков самолета и человеческих останков, когда те были доставлены в Соединенные Штаты.