Переводы всегда чем проще, тем красивее, если смысл слов ясен. Достаточно было бы сказать: «Мой Пьетро, свой венец тройной так торопился ты сложить, поскольку жаждал всей душой для одного лишь Бога жить». Ямб получился бы с небольшой примесью хорея, как у греков, и даже с рифмой. Так мало было нужно, чтобы избежать издевательства над итальянским языком.
Он отложил номер «Паезе» к другим газетам и позвонил в колокольчик. Ронкалли, увлеченно читавший какие-то строки из Песни песней за дверью папского кабинета, вошел даже раньше, чем Лев успел отдышаться после звонка.
– Ты знаешь, как идут дела у австрийского доктора?
– Ваше святейшество, об этом говорить пока рано.
– Вовсе нет! – усмехнулся Лев. – Я хотел спросить, работает ли его аппаратура. Мне еще не ясно, эти современные устройства – создания дьявола или дары Господа.
Ронкалли перекрестился.
– Вероятно, они не то и не другое – или то и другое сразу, ваше святейшество, – ответил юноша и помог папе встать с кресла. – Многое зависит от того, как их применяют. В любом случае похоже, что записи получаются.
Лев склонил голову набок и посмотрел на Анджело, который хлопотал вокруг него, поправляя на нем смятый пояс и расправляя безобразную складку на короткой атласной накидке, покрывавшей плечи папы.
– Ты знаешь, Анджело, что ты совершенно прав? Я думаю, что, если бы фонограф был изобретен две тысячи лет назад, мы бы сейчас слышали голос Иисуса Христа. Это было бы так прекрасно, но нам пришлось бы быть осторожными при переводе. Если даже священники делают ошибки в переводах с латыни, кто знает, что бы сочинили кардиналы, переводя с языка Иисуса. Хорошо; а теперь мы пройдемся по саду и помолимся.
На третьем этаже скользнула в сторону занавеска; из-за нее выглянуло длинное худое лицо кардинала Орельи ди Санто-Стефано. Прелат снял с носа пенсне и стал смотреть на Льва Тринадцатого. Папа шел неуверенной походкой, опираясь на палку. Скоро закончится долгое правление этого папы, и он, камерлинг Орелья, на короткое время станет регентом. Если все пойдет правильно, регентство будет даже слишком коротким. Чтобы вернуть папскому престолу прежнее великолепие, нужна сильная рука. Народу нужен авторитетный вождь, но еще больше ему нужен вождь властный. Нужен глава, который будет руководить народом и наставлять его, глава, которому люди будут повиноваться во всех случаях частной, общественной и политической жизни. То есть он или Рамполла.
Лев не только отжил свой век, он еще и создал немало бед. Бедой было то, что он упрямо искал компромисс с Королевством Италия, и худшей бедой было это его проклятое, то есть благословенное послание к рабочим под названием «Рерум Новарум». Оно не показало путь к соглашению между рабочими и их хозяевами, зато рано или поздно приведет католиков в объятия социализма, а от этого пострадают общественный порядок и нравственность.
Все говорят о физическом угасании папы, но не беспокоятся о том, что его ум тоже ослаб от старости. Например, эта его последняя причуда: Лев захотел, чтобы он, Рамполла и даже молодой де Молина прошли проверку у врача – еврея и атеиста, который специально приехал для этого из Вены. Зачем это нужно, знает только Лев и, может быть, Бог. Говорят, что этот метод выводит на свет причины самых глубинных страстей и этим освобождает сознание. Это нелепость. Это все равно что желание освободить зверя, укоренившегося в человеке, позволить Сатане выйти из укрытия. Эта система ставит под вопрос даже само таинство исповеди, единственное средство для подлинной свободы, которое Господь дал людям, чтобы они освобождали сознание от своих демонов.
К счастью, признаки конца теперь хорошо заметны, и Лев сам не скрывает, что торопится покинуть жизнь и тройной венец. Когда папе исполнилось девяносто лет, Орелья предложил ему использовать предоставленную каноническим правом возможность отречься от престола.
И подчеркнул, что этот поступок приравняет его к блаженному Пьетро да Морроне, папе Целестину Пятому, который остался в истории только благодаря этому яркому поступку. Однако Лев со своей обычной иронией заверил его, что, находясь в одиночестве, услышал голос Начальника – тут он указал пальцем на небо, и тот сообщил ему, что скоро призовет его для другого, гораздо более легкого дела; поэтому пусть все еще немного потерпят.
Возможно, Начальник забыл о своем обещании, ведь с тех пор прошло три года. Но теперь уже осталось недолго. А потом новый сокол прогонит прочь птиц, которые пировали за его столом, и самые молодые и честолюбивые претенденты отправятся в изгнание до тех пор, пока их перья не побелеют, как у него.
Довольный сравнением людей с птицами, которое только что придумал, кардинал Орелья открыл окно и продолжал невидимо наблюдать из него за медленно шагающим папой. Тот уже устал, хотя прошел немного – всего лишь от одной клумбы до другой, и ему помогал идти его комнатный служитель, неизвестный Ронкалли, который отличился лишь тем, что был лучшим из своего курса в папской семинарии. Надо будет найти подходящий момент и поговорить с монсеньором Сполверини, заместителем ректора: самому ректору Орелья не доверял. Пусть укоротит поводья этому скачущему в гору жеребенку и даст ему почувствовать хлыст. Пусть Ронкалли вспомнит, что смирение – добродетель, а гордыня – самый тяжкий из грехов.
Раздался резкий стук в дверь. Кардинал мгновенно закрыл окно, сделал глубокий вдох и сказал, продолжая стоять к двери спиной:
– Входите, ваше высокопреосвященство.
В комнате и в ушах Орельи загремели шаги Мариано Рамполлы дель Тиндаро, который даже летом носил тяжелые кожаные ботинки, а затем в ноздри камерлинга проник тяжелый запах свежего тюленьего жира. Он взглянул на обувь Рамполлы: она была начищена так, что отражала свет, проникавший в комнату через окно.
– Что случилось нового, госсекретарь? – спросил Орелья. – Мы объявляем войну Англии или Франции или присягаем на верность его высочеству карлику, королю Италии?
– С удовольствием вижу, декан, что вы всегда готовы шутить, – ответил Рамполла; рот его при этом кривился.
Орелья дотронулся правой ладонью до лба и закрыл глаза, изображая внезапный приступ головной боли. Такие приступы действительно у него часто случались.
– Возраст и нынешнее положение дел оставляют нам очень мало удовольствий, а юмор, который вызывает улыбку, а не смех, – одно из них. Жаль, что так мало случаев, когда мы можем позволить его себе.
В ответ раздался громкий смех.
– Ты прав, «смеха много в устах дураков». Эта латинская поговорка верна, а в наше время кое-кто слишком часто смеется, показывая, что не только слишком стар, но и глуп. Но это не мой случай. Исключение подтверждает правило. Или ты так не считаешь?
– Это не юмор, а сарказм; и будь я уверен в том, на кого ты намекнул, я бы боялся за твою душу.
– Глупости! Вспомни лучше, что на греческом языке «сарказмон» означает как раз «разрывающий плоть», терзающий ее, а наши тела уже слишком долго испытывают терзания.
Рамполла не упустил случая показать, какой он эрудит. Орелья слегка похлопал ему, чтобы завершить этот разговор, а потом искоса посмотрел на него и сказал:
– Конец наступит скоро. Я это знаю, и старик тоже это чувствует.
– Да исполнится воля Бога!
Оба несколько секунд глядели друг на друга: каждый ждал, что другой заговорит о том, из-за чего у обоих было тяжело на душе. Наконец старший по возрасту отступил перед старшим по должности. Орелья посмотрел вокруг – вероятно, чтобы убедиться, что поблизости нет даже тени его секретаря, – и заговорил первым:
– Мне не нравится открывать сейф с моими мыслями перед незнакомцем, к тому же евреем и атеистом.
– Мне тоже, – ответил Рамполла, – однако тому, кто невиновен, нечего бояться.
Орелья нахмурился и возразил:
– При всем моем уважении к вам, госсекретарь, никто не может позволить себе бросить первый камень.
В руке Рамполлы появилась овальная сигарета, и вскоре изо рта государственного секретаря вылетело облачко голубоватого и сладковатого дыма.
– Эти сигареты «Фатима» действительно пахнут Египтом. И какое хорошее имя марки для популяризации порока – святое имя дочери Магомета!
Орелья резко повернулся к госсекретарю и направил на него указательный палец.
– Не унывай, Луиджи! Ты только что сказал, что любишь шутить, и я лишь последовал твоему примеру, мой знаменитый декан.
Орелья развел руки в стороны и несколько раз кивнул. Этот жест означал скорее «сдаюсь», чем «одобряю».
– Значит, вот чем ты, видимо, заслужил свою должность секретаря. – Камерлинг немного помолчал, кусая бескровные губы, а потом договорил: – И я хорошо знаю, что в будущем тебя, возможно, ждут другие, гораздо более высокие должности.
Рамполла щелкнул языком и ответил латинской поговоркой:
– Онус эст хонос – Почет – это бремя.
Его собеседник хотел откликнуться на это подходящей латинской поговоркой, но ни одна не пришла ему на ум. Поэтому он подошел к шкафчику, в котором держал легкую наливку – свой тайный порок, – и наполнил до половины две рюмки из красного богемского стекла – одного цвета с жидкостью. Хозяин и гость сели в кожаные кресла.
– А вина «Мариани» у вас нет? – спросил Рамполла, глядя на драгоценную хрустальную рюмку, украшенную черненым серебром.
– Ты и в самом деле готовишься стать папой.
– Обожаю его – я имею в виду «Мариани». Возможно, дело в чудесной добавке – перуанском кокаине, но я никогда прежде не встречал средства, которое бы так укрепляло силы души и тела. Твоя наливка тоже хороша: она мудрая и старая, как ты. Однако – или, если тебе больше нравится, «кстати» – как обстоит дело с конклавом?
– Ходит слух про Готти. Я тайно поддерживаю его кандидатуру, но не опровергаю и не подтверждаю слух. Поэтому он выиграет первое голосование, но не получит нужного числа голосов. И, – почти печально договорил он, – его шансы на избрание сгорят.
– Я готов взять на себя этот крест. – Сказав это, Рамполла одним глотком выпил содержимое рюмки. – Если, конечно, Господь не будет слишком долго ждать, прежде чем заберет к себе душу нашего господина. Кто еще выходит на арену? И что говорит Лев?
Орелья жадно влил себе в рот последнюю каплю наливки.
– Де Молина-и-Ортега набирает все больше сочувствующих. Это, конечно, безумная мысль: ему только тридцать восемь лет, он ничего не знает о жизни и о том, что происходит в этих стенах. Но его толкает вверх сам Лев – говорит, что Святой Дух не имеет возраста и что благодаря молодости де Молина может обеспечить нам долгую стабильность. А обеспечивать ее де Молина умеет: он держится в стороне, но его поддерживают испанцы, с которыми ты не слишком дружил, когда был нунцием в Мадриде. Для этих идальго ты слишком суров. Еще де Молина нравится самым старым из нас: они видят в нем своего сына.
Рамполла прикусил губу и топнул ногой так, что пол задрожал.
– Стоило бы выяснить, какие у него есть слабости, – резко заявил он. – Де Молина слишком молод, чтобы понимать, что умеренность – главное правило.
– Я сейчас как раз занимаюсь этим.
– Найди его слабое место, и мы бросим его, как мышь, стае кошек. Ты когда-нибудь видел такое? Они не гонятся за мышью, они дерутся между собой.
– Но в этом случае мышонку удается сбежать, – заметил Орелья, наклонившись к собеседнику.
– Вот именно! – улыбнулся ему Рамполла. – Мы не хотим ему смерти, помилуй Бог, мы только хотим, чтобы он ушел. Пост нунция где-нибудь в Южной Америке мог бы стать для него большим шагом вверх.
– «Промовеатур ут амовеатур», что значит «повысить, чтобы удалить». До сих пор, слава Богу, это всегда работало, – сказал Орелья.
Он был доволен: наконец-то ему удалось найти подходящую латинскую фразу. В этот момент раздался колокольный звон, призывавший к вечерне. Поэтому Рамполла из рода графов дель Тиндаро обнял и поцеловал в обе щеки Орелью из рода баронов ди Санто-Стефано и вышел, ничего больше не сказав.
Оставшись один, Орелья поправил на голове красную муаровую шапочку. Рамполла уже готов надеть белую шапочку папы. Он поддержит Рамполлу, но лишь в тот момент, когда потеряет надежду надеть ее сам.
Глава 7
На столе еще дымились яичница и две сосиски с пряностями, которые симпатичная и умелая Мария велела приготовить для него, а может быть, догадалась приготовить сама. Ожидая, пока еда немного остынет и будет теплой, Фрейд подчеркнул карандашом фразу великого Гёте в романе «Родственные натуры» – одной из книг, которые привез для себя из Вены. Было что-то совершенно необыкновенное в том, что иногда люди, которые занимаются искусством мысли, начинают с положений, далеких одно от другого как звезда от звезды, а приходят к одним и тем же заключениям.
Он читал эту книгу уже третий раз, но никогда не обращал внимания на эти строки. «Человек, хвастающийся тем, что никогда не изменяет свое мнение, – это путник, который заставляет себя всегда идти по прямой, это кретин, который верит в свою неспособность ошибаться». Это гениально. Ведь человек и сам состоит из изгибов и извилин, пятен света и пятен тени. Все меняется и движется, эмоции бурлят в душе, как лава в жерле вулкана, и человек с застывшими взглядами и идеями, если предположить, что они у него есть, – не что иное, как копченая треска.
Довольный этим удачным сравнением, которое он сразу же записал на книге, Фрейд с удовольствием затянулся сигарой «Рейна Кубана», сладковатый запах которой соответствовал этому утру – уже солнечному, но не слишком жаркому: жару смягчал легкий ветерок, который дул в его комнате по милости двух открытых окон.
В прошлом месяце, читая лекцию в университете, он упомянул о трудностях, с которыми столкнулся при разработке своей теории психоанализа, и о трудном пути среди опровержений и подтверждений, идя по которому, он всегда искал научную истину. Один студент прервал его провокационным вопросом: «Не считаете ли вы, что все ответы и решения уже есть в Библии?» Он тогда ответил, что определенность – это рай для дураков, чем развеселил всю аудиторию, а потом продолжил лекцию. И практически ту же самую идею высказал Гёте. Как жаль, что Гёте родился за сто лет до него!
На лице Фрейда появилось довольное выражение, и оно еще не исчезло, когда вошла Мария, чтобы убраться в комнате.
– У вас хорошее настроение, доктор. Когда человек встает рано, то, даже если он работает, день кажется ему праздником.
– Добрый день, Мария! Спасибо за прекрасный завтрак.
– Для меня было удовольствием готовить его, доктор. Наконец-то я могу приготовить что-то нормальное. Здесь пахнет только манной крупой. Хорошая еда делает жизнь радостнее, а людей добрее. Но я, может быть, мешаю вам своей болтовней?
Зигмунд Фрейд снял очки. Он, в сущности, не привык слышать говорящую женщину, если не считать многочисленных пациенток. Его жена Марта, к счастью, не была разговорчивой, а с сестрами он уже давно порвал все отношения. С дочерями он, возможно, когда-нибудь станет говорить, но только когда они достаточно вырастут и выучат столько всего, что смогут беседовать с ним как равные. А вот со свояченицей Минной он был не прочь поговорить, но это было до того, как он стал с ней близок. После этого любовный пыл мешал им обоим разговаривать, а удовлетворив свою страсть, они часто молчали из-за какого-то неясного смущения.
– Нет, вы меня не беспокоите, я просто задумался, – ответил он.
«Почему мне захотелось говорить со служанкой?» – удивился он. Может быть, это просто способ отвлечься от забот. А время торопило его: он еще не размышлял над снами де Молины-и-Ортеги, а днем должен будет встретиться с кардиналом Орельей ди Санто-Стефано, который может быть только святым, раз у него даже в имени есть слово «санто» – святой. Однако, судя по тому, что Фрейд прочитал в тайном обзоре, который принес ему Ронкалли от имени папы, от этого кардинала пахло больше серой, чем ладаном.
Декан носил кардинальский пурпур уже сорок лет; все боялись и уважали его за глубину знаний о жизни Ватикана. Однако в сверхсекретном обзоре он был охарактеризован как вспыльчивый и деспотичный человек, коварный с немногими друзьями и решительный с многочисленными врагами, быстро принимающий решения и твердый в своих намерениях. К тому же имеющий природную предрасположенность к грусти, словно она – неизбежная часть жизни. Эта склонность была заметна по приложенной к обзору фотографии: углы губ опущены вниз. Весьма вероятно, что он один знает больше секретов, чем вся ватиканская полиция, и это дает ему тайную власть, которой он пользуется, оставаясь в тени папы. Несколько коротких замечаний позволяли предположить, что скорее Пий Девятый, а затем Лев Тринадцатый служили Орелье, чем Орелья – им. Встреча с этим человеком – серьезный вызов, и, если удастся прорвать завесу его невозмутимости, – это будет большой победой.