– Силы небесные! – вскричал Пейнтер. – Вы же не пытаетесь сказать, что она…
– Нет, не пытаюсь, – очень спокойно произнес юрист, – но есть и другие резоны… Я не могу ничего утверждать наверняка, пока мы не побеседуем с этим вашим поэтом. Кажется, я знаю, где его найти.
Поэта они нашли даже раньше, чем отправились на его поиски: он сидел на лавочке перед «Гербом Вейна», пил сидр и ждал возвращения своего американского друга, так что завязать беседу было проще простого. К тому же он не пытался избежать разговора о трагедии, и вскоре Эйш, присевший рядом с ним на длинную скамью, глядевшую на маленький рынок, изложил ему то, что они с Пейнтером выяснили, так же ясно и доступно, как до того Барбаре.
– Что ж, – сказал наконец Трегерн, подавшись вперед и всматриваясь в разноцветных птиц и дельфинов на вывеске, висевшей прямо над его головой, – полагаю, кто-то действительно убил сквайра. Он-то сам убил немало людей, насаждая свою гигиену и просвещенную идеологию крупного землевладельца.
Пейнтера это тревожащее начало привело в замешательство, однако поэт продолжал спокойным тоном, не вынимая рук из карманов и вытянув ноги:
– Когда у человека в руках власти столько же, сколько у турецкого султана, а использует он ее, чтобы продвигать идеи, достойные трактирного служки, мне всегда интересно, почему его никто не прирежет. Хотел бы я, чтобы к убийцам проявляли больше сочувствия. Мне-то самому очень жаль бедолагу сквайра, но вы, люди благородного происхождения, постоянно забываете, что не одни живете на свете. У него все хорошо; он был добрым малым, и его душа сейчас наверняка в самом счастливом уголке рая.
Обеспокоенный американец не мог прочитать на лице их местного Наполеона, что он думает обо всем этом. Эйш спросил лишь:
– Что вы имеете в виду?
– Рай для дураков, – ответил Трегерн и осушил свою кружку с сидром.
Юрист поднялся. Он не смотрел на Трегерна и не говорил с ним, но поверх его головы обращался к американцу, которого его монолог немало поразил.
– Мистер Пейнтер, – провозгласил Эйш, – вы считали мою увлеченность убийцами нездоровой, однако в данном случае она сослужила хорошую службу именно вам, потому что благодаря ей я принимаю вашу версию в этом деле. Возможно, вы удивитесь, но мистер Трегерн только что здесь, у меня на глазах, доказал свою полную непричастность к этому преступлению. Как я уже говорил, мне пришлось довольно подробно общаться с несколькими убийцами, и ни один из них никогда не делал одного: не говорил о совершенном им убийстве, одновременно оправдывая и осуждая этот поступок. Нет уж, если человек пытается утаить преступление, зачем ему всячески стараться найти для него извинения?
– Что ж, – не скрывая признательности, сказал Пейнтер, – я всегда говорил, что вы примечательный человек. И мысль вы сейчас высказали весьма примечательную.
– Я правильно понимаю, – спросил поэт, постукивая каблуками по булыжникам мостовой, – что вы, джентльмены, только что собирались со всей любезностью отправить меня на виселицу?
– Нет, – задумчиво ответил Пейнтер. – Я никогда не считал вас виновным. И даже думая, что считал, на самом деле – надеюсь, вы меня поймете – не допускал и мысли, что вы виновны именно в смысле наличия у вас вины. То есть, если вы и совершили убийство, рассуждал я, то не ради денег или чего-нибудь столь же низменного, но во имя истинно великой цели, достойной гения. В конце концов, поэтов всегда терзают неземные страсти, и мир во все времена мягче судил их. Но теперь, когда мистер Эйш признал вашу невиновность, я могу честно сказать, что всегда был на вашей стороне.
Поэт тоже поднялся на ноги.
– Ну, я, как ни странно, невиновен, – сказал он. – Полагаю, по поводу вашего внезапно высохшего колодца у меня есть кое-какие соображения, но о смерти погибшего и его сухих костях я знаю не больше самого погибшего, если не меньше. И, к слову, мой дорогой Пейнтер, – он повернулся к критику, – я прощу вас за то, что вы простили мне то, чего я не совершал, а вы, надеюсь, простите мне, что мое мнение о нравственности поэтов разительно отличается от вашего. Как вы справедливо заметили, это распространенная точка зрения, но мне она кажется ложной. Ни у кого нет меньше права творить беззаконие, чем у человека с богатым воображением. Ведь такой человек в любой момент может отринуть земные дела и отправиться в странствия, не сходя с места. Каждый раз, когда мне хотелось, чтобы бедолага сквайр куда-то подевался, я мог представить, как его утаскивают эльфы, и мне не нужно было идти в лес и совершать преступление, чтобы причинить ему зло. Там, где многим людям понадобилось бы настоящее убийство, мне довольно кровавого заката на следующую ночь. Нет, мистер Эйш, когда вы снова будете в суде, проявите каплю милосердия к тому горемыке, который напился пьяным и совершил ограбление, потому что он должен пробовать вкус пива, которое производит, а чтобы попробовать, его приходится красть у хозяина пивоварни. Будьте снисходительны к мелким воришкам, которым приходится сторожить чужие вещи, вместо того чтобы владеть своими собственными. Но если вы поймаете меня за кражей хоть одного мелкого фартинга, в то время как я могу закрыть глаза и увидать Эльдорадо, тогда, – он поднял голову, словно хищная птица, – судите меня без всякой жалости, ибо иного я не заслуживаю.
– Что ж, – после паузы заметил Эйш, – мне нужно идти и задокументировать то, что мы установили. Мистер Трегерн, ваша позиция исключительно интересна. Я почти сожалею, что не смогу добавить вас к своей коллекции убийц. Вы – человек чрезвычайно необычный и многогранный.
– А вам никогда не приходило в голову, что люди, не совершившие в жизни ни одного убийства, тоже могут быть чрезвычайно необычными и многогранными? – спросил Пейнтер. – Наверное, жизнь каждого обычного человека скрывает настоящую тайну: тайну о грехах, которых человек избежал.
– Возможно, – согласился Эйш. – Слишком долгая история – останавливать каждого встречного и спрашивать, какие преступления он никогда не совершал и почему. А я – человек занятой, так что разрешите откланяться.
Когда он ушел, Пейнтер спросил:
– Так что же у вас за соображения об уходящей из колодца воде?
– Вообще-то я не уверен, что готов говорить с вами об этом, – ответил Трегерн, и в его темных глазах, как прежде, заплясали озорные искорки. – Но кое-что, имеющее к этому отношение, я вам все-таки скажу. Раньше, пока моя жена не рассказала вам о нашей встрече в лесу, я не мог говорить об этом.
Он снова помрачнел и ненадолго умолк, но затем продолжил:
– Когда моя жена порывалась пойти следом за отцом, я посоветовал ей сначала вернуться домой, затем выйти через другую дверь и через полчаса ждать меня в лесу. Мы и раньше нередко так делали, нас это забавляло: тайные свидания, романтика. Но на сей раз все было очень серьезно, и я не хотел в спешке наломать дров. Мы обсудили, можно ли что-нибудь сделать, чтобы прекратить эксперимент, как мы оба смутно подозревали, потенциально опасный. Подумав, Барбара решила, что вмешательство сделает только хуже. Она подумала, что если уж ее отец закусил удила, его совершенно точно не смогут переубедить тот самый мужчина, который бросил ему вызов, и женщина, к которой он относился как к ребенку. Наконец она ушла, совсем отчаявшись, а я все бродил по лесу, не оставляя надежды что-нибудь придумать, и так дошел почти до самых павлиньих деревьев. К своему удивлению, я услышал голос и сперва подумал, что сквайр разговаривает сам с собой. Я с неудовольствием предположил, что этот колдовской лес уже успел лишить его разума, но вскоре обнаружил, что если сквайр там один, то говорит он на два голоса. Мое воображение тут же принялось рисовать картины, в которых сквайр общался с деревом. Или его там вовсе не было, а деревья переговаривались между собой. Но второй голос не принадлежал дереву. Я быстро узнал его, потому что раз двадцать слышал за столом. Со сквайром разговаривал этот ваш доктор. Я слышал его так же четко, как вы сейчас слышите меня.
Помолчав немного, он сказал:
– Я ушел из леса в смешанных чувствах, сам толком не понимая почему, и, выйдя на освещенное луной место, увидел законника. Тот стоял тихо, но не сводил с меня глаз, будто сова. Лицо его оставалось в тени, я мог различить только рыжие волосы, но я знал точно, как если бы это было написано черным по белому: у него было лицо судьи, приговаривающего преступника к повешению.
Трегерн снова рухнул на скамью, слабо улыбнулся и добавил:
– Только, подобно множеству таких судей, он терпеливо ждал возможности повесить не того человека.
– А тот человек… – машинально произнес Пейнтер.
Трегерн пожал плечами и устроился на скамье поудобнее, поигрывая пустой кружкой.
IV. Погоня за правдой
Через некоторое время после коронерского расследования, не приведшего ни к каким конкретным результатам, о чем мистер Эндрю Эйш предупреждал с самого начала, Пейнтер снова сидел на лавочке перед деревенской гостиницей, а на столике перед ним стоял высокий стакан со светлым элем, который американец ценил больше как местную диковинку, нежели как напиток. Компанию ему составлял лишь один человек, но и это было необычно, потому что в этот час обычно маленький рынок пустовал, и вообще в последнее время Пейнтер чаще бывал наедине с собой. Его это не угнетало, ведь он, подобно своему великому соотечественнику Уолту Уитмену, носил с собой всю вселенную, будто раскрытый зонт. Но он был не просто в одиночестве: он был одинок. Эйш уезжал в Лондон по срочному делу, а с тех пор как вернулся, был постоянно занят другими делами, вне всякого сомнения, имеющими отношение к убийству. Трегерн же открыто вступил в свои права мужа знатной дамы, поселился в поместье, и они с женой с головой погрузились в грандиозные преобразования. Например, Барбара, принадлежавшая к людям, у которых даже мечты приземленные и конкретные, с невиданным размахом принялась за перепланировку сада. Так что не было ничего странного в том, что, как только в гостинице появился еще один постоялец, Пейнтер, человек общительный, решил заговорить с ним. Оказалось, что его новый знакомый – художник, такой же непоседа-путешественник, как и он сам, и сюда приехал, чтобы сделать пару рисунков на здешнем романтическом побережье. Сейчас он сидел на скамье рядом с Пейнтером и курил трубку, а перед ним на столе лежал его заплечный ранец. Был этот человек высокого роста, одет в бархатный пиджак; с льняной копной волос и длинной светлой бородой резко контрастировали темно-карие глаза, и это странное сочетание почему-то заставило Пейнтера вообразить, будто перед ним русский. Художник, неизменно таская с собой свой ранец, побывал во всех уголках здешних мест, которые могли представлять интерес. Он даже добился разрешения поставить мольберт в том самом саду, где сквайр так любил трапезничать на свежем воздухе. Но Пейнтеру еще не представилось возможности оценить его работы, и даже разговорить его на околохудожественные темы было не так-то просто. Сам Сайприен был всегда готов обсуждать какое угодно искусство, и делал это, но его собеседник отвечал крайне мало и неохотно. Он приводил аргументы в пользу кубистов по сравнению с последователями Пикассо, однако его нового знакомого, похоже, не интересовали ни те, ни другие. Он намекнул, что все неопримитивисты как один используют тонкий штрих, тогда как истинные примитивисты рисуют короткими штрихами, однако странный художник оставил намек без внимания. В попытках найти с ним общий язык Пейнтер забрался даже в седую древность и заговорил о постимпрессионистах[21], но и тут не получил отклика, и тогда в его голову закрались странные мысли. В довольно мрачном настроении он рассуждал о том, что в истории павлиньих деревьев, в конце концов, так и не обнаружился таинственный незнакомец, а этот человек так поразительно подходит на эту роль, как вдруг сам таинственный незнакомец подал голос:
– Знаете, наверное, я лучше просто покажу вам то, над чем работаю.
И он, суховато улыбнувшись, принялся расстегивать ранец, лежавший перед ним на столе. Пейнтер смотрел на него с вежливым интересом, однако, к его недоумению, то, что художник извлек из ранца, никак нельзя было назвать относящимся к искусству, даже в понимании самого ярого кубиста. Один за другим на столе появились сначала стопка писчей бумаги, мелко исписанная черными и красными чернилами, а затем, к еще большему изумлению американца, – старый топор с привязанной к нему льняной тряпкой, который Пейнтер сам довольно давно нашел в колодце.
– Простите, что напугал вас, сэр, – сказал русский художник с ярко выраженным лондонским акцентом, – но я лучше вам прямо скажу, что я полисмен.
– Вы не очень похожи на полисмена, – заметил Пейнтер.
– Так и должно быть, – ответит его собеседник. – Мистер Эйш привез меня сюда из Ярда, чтобы я провел расследование, и посоветовал обратиться к вам, когда закончу. Вас ввести в курс дела? Изначально я занялся этим расследованием по просьбе мистера Эйша и преимущественно использовал его наработки. Мистер Эйш – замечательный специалист по уголовному праву, у него очень светлая голова, сэр, и он знает не меньше, чем Ньюгейтский справочник[22]. Я принял за рабочую версию его точку зрения, что только вы, пятеро человек, собравшиеся за столом в саду сквайра, знали о его перемещениях. Но вы, джентльмены, если мне будет позволено так высказаться, частенько не обращаете внимания на некоторые вещи и на некоторых людей, нас же учат в первую очередь смотреть именно на то, что вы упускаете. Я изучал записки мистера Эйша об обстоятельствах, вам уже известных, о его подозрениях, которые нет нужды обсуждать, потому что они развеяны, и обнаружил некую особенность, о которой, полагаю, стоит поговорить в самом начале. Прежде всего, не соответствует действительности то, что вокруг стола собралось пятеро. Вас было шестеро.
Ужасные подробности происходившего в том саду всплыли в памяти Пейнтера, и он уже готов был поверить в привидение или кого-то, кому даже названия нет. Однако детектив продолжал:
– Если говорить точнее, там было шесть человек, из них пять – благородного происхождения. Тот дворецкий, Майлз, видел исчезновение сквайра так же ясно, как и вы, и, надо сказать, я вскорости выяснил, что он достоин самого пристального внимания.
На лице Пейнтера промелькнуло понимание.
– Значит, так все и было! – пробормотал он. – Неужели вся эта история, замешанная на легендах, закончится картинкой из детективного рассказа: полицейский арестовывает дворецкого? Я, пожалуй, соглашусь с вами: он не обычный дворецкий, даже на первый взгляд; я же выказал прискорбное отсутствие воображения. Впрочем, как это нередко бывает, прежде всего дело в обычном снобизме.
– Не стоит делать поспешные выводы, – невозмутимо заметил полицейский. – Я всего лишь сказал, что Майлз там был и что на него следовало обратить внимание. Он был в куда большей мере посвящен в дела сквайра, чем многие думали, и когда я внимательно расспросил его, он рассказал мне кое-что важное. Я все это записал, но сейчас не буду вас утруждать деталями, упомяну лишь одну. Однажды вечером дворецкий оказался за дверью столовой сквайра и услышал, как там громко ссорятся. Временами сквайр бывал очень груб, но, как ни странно, больше несдержан был не он, а его собеседник. Майлз слышал, как он несколько раз сказал, что сквайр опасен для общества и его смерть стала бы для многих огромным облегчением. Я обращаюсь к этой детали, чтобы назвать вам имя этого джентльмена: это был доктор Бартон Браун, местный врач. Затем я обратил свой взор на дровосека Мартина. Как минимум одно из его свидетельств весьма недвусмысленно и, как вы увидите чуть дальше, подтверждается показаниями других свидетелей. Он сказал, что доктор не дал ему забрать топор, и это подтверждают мистер и миссис Трегерн. Более того, он заявил, что, по словам доктора, топор был именно у него, и это тоже было подтверждено другим свидетелем: садовник видел, как доктор вскоре после разговора с Мартином вернулся и подобрал топор. Мартин говорил, что доктор неоднократно отказывался вернуть ему инструмент, каждый раз выдумывая нелепые отговорки. И наконец, мистер Пейнтер, давайте выслушаем свидетельские показания самого топора.