Не менее смешны были, впрочем, и высокорослые молодцы прусского короля Фридриха Вильгельма I. Смешная поза и здесь заменяла истинную силу. Абсолютный монарх под гипнозом своего видимого всемогущества, очутившегося в его руках только благодаря противоположности интересов боровшихся общественных сил, в самом деле искренне верил, что все это так и быть должно. Он нисколько не сомневался, что в нем живет и действует само божество. Французские короли одним прикосновением руки лечат болезни и недуги, порой действительно исцеляя больных: чудо это творила вера.
В этом ключ к разгадке и логическое оправдание всех поступков самодержавного государя. Божество может распорядиться всем. Оно вольно над жизнью и свободой подданных, в особенности же над их собственностью. Все принадлежит по праву королю. Все государство – его личное владение. При Людовике XIV не раз серьезнейшим образом обсуждался вопрос, «не следует ли королю фактически взять в свои руки все земли и доход Франции». К этой удивительной мысли все снова и снова возвращались. В инструкции, составленной по поручению короля для дофина (наследника престола), говорится: «На том же основании все, что находится в пределах наших владений, принадлежит нам, что бы оно ни было. Вы должны быть убеждены в том, что короли от природы имеют право свободного и полного распоряжения всем имуществом клира и мирян и могут каждую минуту, подобно мудрым управляющим, им воспользоваться для нужд государства».
А когда привилегированные сословия увидели в пропаганде подобной абсолютистской аксиомы угрозу своим старинным «правам» и подняли протест, то немедленно же выступили придворные юристы и стали доказывать, что «король – собственник всей земли государства».
Так как абсолютный монарх считал себя естественным, прирожденным собственником всей страны, то он не только имел право распоряжаться всеми налогами, – абсолютистская логика внушала, кроме того, мысль, что не может быть ничего более естественного, как желание присвоить себе на личные нужды большую часть этих налогов. При этом, разумеется, в голову не приходило считаться с вопросом, соответствуют ли прихотям находящиеся в наличности суммы. Все абсолютистские дворы поэтому отличались безумной расточительностью.
Огромный дефицит во французском бюджете, незадолго до революции приводивший министров в крайнее смущение, не помешал Людовику XIV купить для королевы за 18 миллионов ливров замок Сен-Клу, а для себя – за 14 миллионов замок Рамбуйе. Проиграть 100 или 200 тысяч ливров в один вечер было для Марии-Антуанетты пустяком. Екатерина II истратила на своих фаворитов 90 миллионов рублей. Эта огромная сумма, однако, ничто в сравнении с тем, сколько Людовик XV тратил на свои любовные капризы. Одно снабжение пресловутого «pare aux cerf» («сада оленей») все новым, свежим товаром стоило несколько сот миллионов, не считая расходы на видных любовниц вроде г-жи Помпадур, сестер Нель, Дюбарри и др. Одна Помпадур стоила государству несколько десятков миллионов. Не дешевле обошлись Франции незаконные жены Людовика XIV. Строительная мания Людовика XIV стоила еще дороже. В один год, желая создать обиталище, достойное своей священной особы, он истратил 90 миллионов франков.
Каждый абсолютный государь Европы считал своей обязанностью подражать пышности, мании сооружения великолепных зданий и расточительности «короля-солнце»[3]… Строительная горячка Фридриха II поглотила в короткий срок несколько десятков миллионов, что представляло огромную сумму, если принять во внимание как бедность Пруссии вообще, так в особенности вызванную Семилетней войной нищету, ибо с этим периодом как раз совпадает мания строительства короля. Абсолютно и относительно еще значительнее были траты на великолепные постройки вюртембергского, баденского и гессенского дворов. При самом маленьком дворе существовали: обер-гофмейстеры, обер-гофмейстерины, кавалеры, дамы, аристократы-пажи, стоявшие в блестящей ливрее за стульями их величеств и менявшие тарелки, несмотря на свое знатное происхождение. А далее следовали просто пажи, гофмейстеры, шталмейстеры, повара, садовники, камердинеры, егеря, гайдуки, скороходы, не считая огромной толпы лакеев, камеристок, гардеробщиц, кучеров, ефрейторов, конюхов, помощников садовника, поварят, служанок, и, наконец, неизменная «лейб-гвардия», которая то и дело при всяком поводе должна была брать на караул и салютовать.
Большинство абсолютных монархов не только горячо стремилось к тому, чтобы не отстать от версальского образца, – часто они видели свое честолюбие в том, чтобы еще превзойти, разумеется в мелочах, этот образец. И многим в самом деле удавалось осуществить честолюбивую мечту. В особенности прославились этим Карл Август Саксонский и Карл Евгений Вюртембергский. Их, впрочем, извиняет то обстоятельство, что их умственные способности были развиты обратно пропорционально их вожделениям самцов. Праздники вюртембергского «деспота в миниатюре», расточительность которого была тем больше, чем меньше была страна – в ней насчитывалось тогда не более 600 тысяч жителей, – ежегодно украшал балетный идол Вестрис, получавший гонорар в 1200 гульденов. Еще дороже обходились великолепные фейерверки, которыми завершались праздники и для устройства которых герцог выписал итальянца Веронезе, знаменитого фейерверкера своего времени. Этот последний должен был показывать свое искусство даже и тогда, когда ненастье мешало проявлению его таланта.
В одном описании Вюртемберга, вышедшем в 1765 году под заглавием «Сущая правда, или Записи знаменательных событий дома Вюртембергов», говорится: «Хотя во дворце смеются немного, зато тем больше едят. Немало и пьют, а во время десерта пускают фейерверки не хуже, чем при дворе христианнейшего короля. Впрочем, эти фейерверки не имеют ничего общего с большим фейерверком, который сжигается на вольном воздухе все равно, какая бы ни была погода. В 1763 году дождик совершенно промочил все ракеты. Однако герцог и слышать не хотел о том, чтобы отложить фейерверк – стоил он 52 тысячи гульденов, – хотя фейерверкер и уверял его, что и пятидесятая доля не загорится. В таких представлениях герцог видел истинные доказательства великолепия и пышности».
Недурненькая сумма – 52 тысячи гульденов! На эти деньги можно было тогда прокормить в течение одного дня всю страну.
В мемуарах барона фон Вимфена, который долгое время был участником веселой жизни при вюртембергском дворе, встречается описание, прекрасно обобщающее эту последнюю: «В 1763 году я вернулся после годового пребывания при испанском дворе в Штутгарт и с тех пор в продолжение 10 лет кружился здесь в вихре удовольствий и праздников, и никакое беспокойство не нарушало наши наслаждения. Герцог содержал 15 тысяч солдат, красивее и дисциплинированнее которых не было ни в одной стране. К его услугам находилось до 200 дворян, среди них 20 принцев и имперских графов. Он содержал 800 лошадей и постоянно увеличивал и украшал свою летнюю резиденцию Людвигсбург. При вюртембергском дворе была лучшая в Европе опера, лучший оркестр и, после парижской, лучшая в свете французская комедия. Кроме ежедневных представлений, доступ к которым был бесплатен, часто устраивались праздники, великолепие которых я сумел оценить только тогда, когда позднее познакомился с тем, что вызывало всеобщий восторг при других дворах. Приятнее же всего были летние путешествия герцога на его виллы, преимущественно в Графенек – замок, лежащий в одной из самых глухих местностей Шварцвальда, где герцог часто проводил часть лета. Обыкновенно герцога сопровождало только 10-12 кавалеров, и я почти всегда имел счастье быть в их числе. Остальная свита состояла из 600 или 700 человек, предназначенных для его развлечения. Здесь были налицо все лучшие силы французской комедии, комической и итальянской опер. Оркестр состоял сплошь из первоклассных виртуозов. Тут были: Дзомели, Лолли, Нардини, Рудольфе, Шварц, братья Пла. Новерр получил приказ ставить самые восхитительные балеты. Зритель видел только очаровательные танцы богинь и нимф. Все, что только могут дать талант и природа в смысле наслаждений и утех, было налицо, и все были как нельзя лучше настроены, чтобы по достоинству оценить эти удовольствия. Мы засыпали и просыпались среди веселья. Два оркестра будили нас по утрам. Завтракали все вместе, обыкновенно под сенью безлюдного леса. Под звуки музыки приступали к кадрилям и рондам, готовясь к вечернему балу. В промежутках занимались туалетом, игрой, едой, разнообразными развлечениями. То отправлялись ловить рыбу, то на охоту, то на прогулку в темный зеленый лес, всегда в компании богинь и нимф.
Более приятно я никогда не проводил время, а иногда испытывал такое наслаждение, что еще и теперь при одном воспоминании меня охватывает очарование, хотя чаще – грусть. И не одни только красавицы девушки способствовали веселому времяпрепровождению. Все решительно содействовало ему: прекрасный стол, превосходный аппетит, вызываемый как утренними танцами, так и послеобеденной охотой, и, что важнее всего, с нами был герцог, всегда веселый, всегда в добром расположении, исполненный мудрости и остроумия, всегда снисходительный к своим придворным».
Одна цифра может дать наглядное представление о том, сколько стоили упомянутые здесь охоты. Однажды крестьяне должны были для развлечения государя согнать со всей страны к замку Солитюд не менее 6 тысяч оленей. А о том, как совершались эти «охоты», свидетельствуют вышеупомянутые мемуары. «В 1763 году третья часть праздника происходила на равнине, где устроили облаву на дичь. Перестреляли многие сотни крупной и мелкой. Я должен объяснить, как это делалось. Загоняют в загон несколько тысяч штук разной дичи, которая потом поодиночке выпускается из калитки. Герцог и знатнейшие участники охоты уже стояли наготове с ружьями и встречали бедное животное дробью. Вы скажете, что это не развлечение, а бойня. Слушайте же, чем все это кончалось. Дорога от калитки, через которую выходили животные, замыкалась прудом, который был вырыт таким образом, что в нем ямы чередовались с насыпями. Испуганное животное бросалось в пруд, а здесь его ожидали уже две смерти, а не одна. И в этом заключалось главное удовольствие. А это удовольствие усугублялось еще тем, что пруд был созданием не природы, а человеческих рук, копавших его в суровую зимнюю пору. Несмотря на отчаянный мороз, герцог велел пригнать воду из отдаленных местностей, и сорок печей, никогда не потухавших, подогревали ее, чтобы она не замерзла».
Уже эти немногие приведенные документы доказывают, что Вюртембергский герцог Карл Евгений в самом деле ухитрялся побить рекорд расточительности, введенный в моду «королем-солнце». Нетрудно было бы привести еще множество других аналогичных фактов. Такие же красноречивые примеры и такие же внушительные цифры иллюстрируют расточительность Августа Сильного. Достаточно указать на известный «дворец наслаждений» при Мюльберге, приводивший в изумление всю Европу, – о расточительности именно этого государя нам, впрочем, придется говорить еще не раз.
Необходимо здесь упомянуть, что «короля-солнце» старались перещеголять не только как любителя пышности и блеска, но и как абсолютного самодержца. Государи маленьких стран были часто наиболее мстительными деспотами и были более других помешаны на своем богоподобии. В Вюртемберге каждый обыватель был обязан снять шляпу не только перед самим герцогом, но и перед его часовыми, притом под страхом телесного наказания. Ни сан, ни возраст, а тем менее заявление провинившегося, что он не заметил герцога, не спасали от этой кары. Когда в 1783 году некий камер-советник по рассеянности не отдал чести часовому, то лейтерант фон Бёнен приказал отвести провинившегося на гауптвахту и там всыпать ему 25 палочных ударов. Подобные процедуры составляли даже одну из тех заслуг, ради которых герцог основал в 1759 году высокий орден Карла. И потому расторопный по части порки лейтенант был немедленно же награжден этим орденом за свое усердие.
Не менее яркий пример помешанности государей небольших стран на своем богоподобии представляют комические излияния болтушки Елизаветы Шарлотты, которая во всем видела оскорбление ее сана. В 1720 году пфальцграфиня (владетельная княгиня) писала, например: «Однажды г-жа Ментенон выписала из Страсбурга двух девушек, выдала их за графинь и определила в качестве горничных к своим племянницам. Я ничего об этом не знала. M-me la Dauphine[4] пожаловалась мне со слезами на глазах. Я ответила ей: не волнуйтесь, я устрою это дело. Когда я права, мне наплевать на старую ведьму. В окно я вижу, как niece гуляет с немецкими барышнями. И вот я спускаюсь и встречаюсь с ними. Подзываю одну и спрашиваю: кто она?
Она отвечает в лицо: пфальцграфиня фон Лицельштейн. „Так!“ – говорю я. „Но я вовсе не незаконная, – говорит она. – Молодой пфальцграф женился на моей матери, урожденной фон Гелен“. Я возражаю: „В таком случае вы не можете быть пфальцграфиней, ибо мы – пфальцграфы – не признаем мезальянсов. Впрочем, я скажу больше: ты просто лжешь, утверждая, будто пфальцграф женился на твоей матери, она просто-напросто… которая спала вовсе не с ним, а со многими другими. Я знаю, кто ее настоящий муж, – музыкант, играющий на гобое. Да, это правда! А если ты еще раз осмелишься выдать себя за пфальцграфиню, то я велю сорвать с тебя юбку. Не желаю я больше слышать подобной чепухи. Если же ты последуешь моему совету и будешь называть себя своим именем, то я не буду тебя больше упрекать за твое происхождение“. Девушка приняла мои слова так близко к сердцу, что умерла несколько дней спустя. Другую отправили в Париж в пансион. Я пошла к нашей Dauphine и рассказала ей, что произошло. Она призналась, что очень рада, что я так поступила, так как у нее не хватило бы мужества. Madame la Dauphine заметила, что король задаст мне, однако мне не сказали ни слова. Только несколько раз, смеясь, король заметил: il ne faut pás bien se jouer à vous sur le chapitre de votre maison. La vie én depend[5]. Я ответила: je n’aime pas les menteries[6]. Другая „пфальцграфиня“ сделалась в Париже такой же непотребной женщиной, какой была и ее мать. Так как она, однако, изменила свое имя, то я махнула на нее рукой».
Подобными жалобами изобилуют вообще письма Елизаветы Шарлотты, а эта дама принадлежала, несомненно, еще к наиболее умным представителям этой породы.
Мстительное отношение маленьких деспотов к своим антагонистам прекрасно характеризуется таким позорным фактом, как десятилетнее заточение Шубарта[7] в крепости Гогенасперг. Можно ограничиться этим примером.
Божьей милости нет предела, и, когда раскрывается Его щедрая рука, она положительно осыпает своим благословением голову осчастливленных. Не менее расточителен и щедр и самодержавный государь. Неосновательна поэтому острота Галиани: «Добродетель монарха подобна девственности: представление о ней приятнее обладания ею». Из всей идеологии абсолютизма логически вытекает, что эти милости предназначались исключительно для дворянства и ни один их луч не касался простого народа. После всего вышесказанного нет надобности более подробно обосновывать это положение.
За 15 лет (1774-1789) Людовик XVI истратил круглым счетом 228 миллионов ливров на подарки дворянству, из которых 80 миллионов пошли на его собственную семью. Нетрудно видеть, как выгодно было пользоваться дружбой королевской фамилии. Красноречивым доказательством может служить благословение, покоившееся на семействе Полиньяк. Герцогиня Полиньяк была интимнейшей подругой Марии-Антуанетты, и это было настолько выгодно, что ее семья пользовалась благодаря милости королевы ежегодной пенсией в 700 тысяч ливров. Сам герцог Полиньяк получал ежегодную ренту в 120 тысяч ливров, а однажды расписался в получении в подарок 120 тысяч ливров на покупку имения: бедняга не выносил городского воздуха.
Не менее щедры были предшественники Людовика XVI. Пфальцграфиня Лиза Лотта сообщает ухмыляясь о миллиончике, который ей подарил ее щедрый любвеобильный сын. Она пишет (1 сентября 1719 года): «Мой сын сделал меня теперь богаче и увеличил мою пенсию на 150 тысяч ливров». А менее чем четверть года спустя (28 ноября 1719 года) она снова сообщает: «Сын подарил мне на 2 миллиона ливров акций на постройку дворца». Эти люди умели прикарманивать деньги, а карманы их были поистине бездонны.
А кроме той заслуги, что Провидение в образе маленького государственного переворота сделало ее сына регентом Франции, других совершенно не имелось. Эта дама тратила на хозяйство ежегодно 300 тысяч ливров, а она была еще одной из наиболее экономных. Впрочем, тогда вообще не скупились. Когда сменившая сентиментальную Лавальер г-жа Монтеспан получила после десятилетней верной службы в свою очередь отставку, то чтобы ее утешить, ей назначили ежегодную пенсию в 1000 луидоров. «Эта метресса, – писал современник, – стоила Франции втрое более, чем все ученые Европы». Эти слова вместе с тем наглядно показывают, как скупо относился абсолютизм к науке. Не менее хорошо устраивались обыкновенно и любовники в отставке. Достаточно напомнить, какие огромные суммы получили бывшие фавориты Екатерины II.