После отъезда маркизы госпожа Мюзар постояла в задумчивости в своем салоне. Улыбка исчезла с ее лица, она прошлась несколько раз по комнате, часто останавливаясь.
– Само небо послало мне эту наивную, щебечущую маркизу! – воскликнула мадам. – Какое счастье, что я вовремя узнала об угрожающей опасности! Но вовремя ли? – прибавила она, помрачнев взором.
Быстро подошла она к письменному столу, села и стремительным почерком исписала большой лист почтовой бумаги, изредка останавливаясь и обдумывая. Потом положила письмо в двойной конверт, запечатала маленькой печатью, вынутой из секретного ящика своего бюро, и начертала адрес: г-ну Мансфельдту, в Гааге.
Потом позвонила.
Вошел камердинер.
– Поезжайте в Гаагу с первым поездом.
– Слушаю.
– Это письмо отдайте лично в руки.
Камердинер молча взял письмо, поклонился и вышел из салона.
– Дай бог, чтобы не было поздно! – прошептала мадам Мюзар и направилась в гардеробную, чтобы переменить туалет для прогулки в Булонском лесу.
Глава пятая
Утром 27 марта граф Бисмарк сидел у письменного стола в своем рабочем кабинете. Пред ним лежала пачка депеш, которые он отчасти пробегал глазами и откладывал, отчасти прочитывал внимательно, устремляя по временам задумчивый взгляд в пространство.
– Всемирная выставка… уверения в дружеском расположении императора и его правительства… громкие слова о положении дел на востоке, косвенное предостережение против России, – проговорил он недовольным тоном, бросая на стол прочитанную им бумагу. – Вот все, что мы получаем из Парижа! Грустно в самом деле, – продолжал он со вздохом, – что нельзя везде слышать собственными ушами и видеть собственными глазами! Я твердо убежден, что в Париже найдутся иные, более серьезные, сведения – что-то там происходит. В минувшем году Наполеон не достиг всего, к чему стремился до того, как произошла неожиданная катастрофа. Он плохо перетасовал колоду!
Граф улыбнулся.
– Он, конечно, не забыл этого – не такой это человек, чтобы счесть игру проигранной. У него на уме есть что-то, дабы поправить понесенный моральный урон и восстановить, хотя бы наружно, свое величие. А Мутье… говорят, его потому назначили министром, что он хорошо знает восточные дела. Пустяки – важного на Востоке ничего нет… Показывают России красивый мираж, только и всего – такую же игру вел Наполеон I против Александра I. Там затевается кое-что другое, – промолвил граф, подумав. – Это сближение, уверение в дружбе, начертание союза – все это имеет свою цель, которая обнаружится в один прекрасный день, сразу и неожиданно… Следовало бы узнать все это там и уведомить меня. Правда, – прибавил он, пожимая плечами, – если глаза постоянно устремлены сюда…
Бисмарк распрямил спину и глубоко вздохнул, закрыв глаза.
– О, как трудно сохранить мужество и непоколебимость при достижении предстоящей великой цели, которая, развиваясь пред моими внутренними очами, постепенно принимает более ясные линии, более явные очертания, но которой я не смею обозначить вслух и должен хранить в сердце, если только желаю достигнуть ее! Они праздновали победу, – продолжал он, – а между тем делали все, чтобы преградить к ней путь. И едва одержана победа, как они уже снова начинают ставить в парламенте одну препону за другой: забаллотируют устройство верхней палаты северогерманского союза, трехлетнюю военную службу, конституцию. Этот прежний circulus vitiosus16 бесплодной и тягостной борьбы партий снова начинает соединять печальный конец с грустным началом.
Граф на минуту поник головой. Глубокая грусть отразилась на его лице.
– Однако, – заговорил он, глядя перед собой гордым и смелым взглядом, – я буду малодушен и неблагодарен к Провидению, если уступлю теперь, когда уже прошел большую часть пути. Германия не достигла бы настоящего положения, если бы Богу не были угодны мои труды. Итак, с Богом, вперед! И пусть даже иная рука закончит начатое мной дело и поставит прекрасную, благородную Германию, вооруженную прусским мечом, во главе европейских народов, я не стану роптать, потому что уже теперь могу с благодарностью сказать: я не напрасно жил и трудился!
И, откинувшись на спинку кресла, он с удивительно мягким, почти умильным выражением обратил к небу обычно столь холодный, проницательный, острый взгляд.
В дверь постучали.
По знаку министра камердинер впустил легационсрата17 фон Кейделя с бумагою в руках.
– Добрый день, дорогой Кейдель! – сказал граф Бисмарк, подавая руку. – Я сейчас с грустью и прискорбием размышлял о непрерывной борьбе, которую в одиночку должен вести против заклятых врагов и неразумных друзей, ради глубоко скрытой в моем сердце цели. Я был несправедлив, – продолжал он задушевным тоном и с приветливой улыбкой, – я забыл о верном, неутомимом и негласном товарище в моих трудах.
Глубокое чувство выразилось в благородных, резких чертах Кейделя, который, устремив спокойно темные глаза на первого министра, сказал:
– Ваше сиятельство неизменно может быть уверено в том, что мое сердце всегда будет верно хранить ваши тайны и что я никогда не устану бороться за великую цель, к которой вы нас ведете. Быть может, уже близка новая фаза этой борьбы, требующая напряжения всех наших сил, – прибавил чиновник, посмотрев на бумагу, которую держал в руках.
В глазах Бисмарка блеснула молния, на лбу проступили морщинки.
– Нота графа Перпонхера из Гааги, только что принесенная из шифровального бюро, – отвечал Кейдель. – Голландский король сообщил Перпонхеру об уступке Люксембурга Франции и спрашивал, какого мнения будет Пруссия, если он передаст свои верховные права на герцогство.
– Я знал, что там затевается что-то! – вскричал Бисмарк, сверкнув взглядом. – Под этою тихой поверхностью скрывалось нечто. В Париже, конечно, не могут понять темной глубины наполеоновской политики, – прибавил он недовольным тоном.
И, выхватив из рук Кейделя бумагу, граф пробежал ее глазами.
– Это была бы немецкая Савойя и Ницца, – сказал он, побагровев от гнева и бросая бумагу на стол. – Теперь понятно, почему с прошлого года Голландия старается удалить немецкий гарнизон из Люксембурга. Но Наполеон ошибается, и его маркиз де Мутье не знает нынешнего Берлина! – воскликнул Бисмарк, быстро встав и сделав несколько шагов по комнате. – Они не получат ни пяди германской земли, ни горсти немецкой почвы, ни капли воздуха, в котором хотя бы когда-нибудь раздавались звуки немецкой песни!
Граф остановился перед Кейделем и топнул ногой.
С веселой улыбкой и блестящими взорами смотрел легационсрат на стоявшего перед ним великого мужа, который словно готовился с мечом в руке вести немецкие войска к границам отечества.
– Германия не покупает своего единства и величия и тем более не должна жертвовать для этого перлами из короны национальной славы! – вскричал Бисмарк, все еще пребывая в сильном волнении. – Скверно уже то, что в их руках находятся древние имперские области, Эльзас и Лотарингия. Но, – продолжал он, как бы следя за картинами, которые представали перед его мысленным взором, – быть может, если они протянут дальше свои жадные руки… если доведут до войны…
Он замолчал, погрузившись в размышления. Лицо его приняло привычное спокойное выражение, голос стал ровным:
– Впрочем, я никак не могу понять сообщения, сделанного голландским королем; по-видимому, все дело состояло в том, чтобы поразить нас посредством fait accompli, а это сообщение совершенно нарушает игру Наполеона.
– Королю пришлось бы плохо, – сказал фон Кейдель, – последствия же были бы для него очень опасны. Итак, – продолжал он, – ваше сиятельство решилось не соглашаться на сделку?
Граф Бисмарк гордо поднял голову и с бесстрастным, холодным взглядом, сказал:
– Никогда моя рука не подпишет трактата, по которому отделяется от отечества немецкая область, и никогда король не поставит меня в такое положение, чтобы мне пришлось отклонить подписание такого трактата. Но, – прибавил он после минутного размышления, – не станем приступать к вопросу с конца. С ним нужно обращаться осторожно; в настоящую минуту я не желал бы войны с Францией. Да, эта война неизбежна, но чем продолжительнее мы сохраним мир, тем вернее будет окончательное разрешение проблемы: Германия сплотится изнутри, и европейская политика станет благоприятнее к нам.
Задумавшись, Бисмарк заходил по комнате.
– Наполеон думает, что может воспрепятствовать окончательному объединению всей Германии. – Граф говорил отдельными фразами, останавливаясь по временам, между тем как фон Кейдель напряженно следил за всеми его движениями. – Теперь он хочет только вознаграждения за увеличение Пруссии, хочет поставить Пруссию против Франции – в глазах всего миря я пока еще прусский министр, который обязан заботиться только об увеличении территории и могущества Пруссии. Ему следует дать немецкий ответ. Замысел нужно не только разрушить, но и обратить в свою пользу. Сегодня вечером, кажется, у меня прием? – спросил он у фон Кейделя.
– Да, так.
– Отлично, – сказал Бисмарк. – Наполеон предполагает одурачить меня и должен вдруг встретиться с немецкой нацией. Я останусь еще на некоторое время прусским министром, который принужден подчиниться национальному стремлению – это поставит вас в выигрышное положение в отношении других держав, особенно Англии. Они желали бы сделать Пруссии небольшой шах, но уже начинают страшиться рыка немецкого льва. И этот вопрос должен быть обсужден всей Европой. Вот принцип, о котором так часто говорил французский император, eh bien18, пусть попробует сам: с одной стороны – европейские трактаты, с другой – общественное мнение Германии. Я защищен с обоих флангов.
Он усмехнулся, потирая руки.
– Удивляюсь комбинациям вашего сиятельства, – сказал фон Кейдель, улыбаясь. – Я совершенно уверен, что Наполеон не ожидает найти нас в этом положении.
– Надеюсь, его ждет еще много неожиданностей, я знаю, как надобно поступать с ним, – сказал Бисмарк. – Однако все дело теперь в том, чтобы начать игру и затаить в сердце последнюю мысль, а потом я отправлюсь к королю.
Он задумался на минуту.
– Телеграфируйте Перпонхеру, – велел он фон Кейделю, который тотчас взял лист бумаги и, присев к письменному столу, стал записывать под диктовку первого министра, – пусть он ответит королю, что императорское правительство и его союзники, чье решение вызывает у нас вопрос, не уполномочены в настоящую минуту решать оный, что они возлагают на его голландское величество ответственность за его личные действия и что императорское правительство, не принимая решения, должно узнать сперва, как посмотрят на него императорско-немецкие союзники, а также государства, подписавшие трактат 1839 года. – Граф подумал с минуту, затем продолжил: – А также общественное мнение Германии, имеющее теперь свой орган в виде рейхстага. Таким образом, мы будем иметь сильное прикрытие с обеих сторон, не свяжем себе рук и сможем спокойно ждать, готовясь к будущему.
Фон Кейдель подал ему бумагу.
Граф пробежал ее глазами, взял перо и поставил размашистую подпись.
– Я прочту ответ королю, – сказал он. – Хотя ответ ни к чему не обязывает, его не следует отправлять без высочайшего одобрения.
– Фон Тиле, – доложил камердинер.
Граф кивнул головой, вошел действительный тайный советник и государственный секретарь фон Тиле.
– Вместе со мной пришли в приемную лорд Лофтус и Бенедетти, – сказал он, кланяясь первому министру. – Я просил их пропустить меня вперед, потому что я должен передать вашему сиятельству донесение, только что полученное и несколько удивившее меня.
– Бенедетти здесь? – спросил граф Бисмарк. – Тем лучше – он показывается редко со времени своего возвращения ко дню рождения короля. Ему приготовлен небольшой сюрприз. Однако что там у вас? – обратился он к Тиле.
– Только что у меня был граф Биландт, – отвечал Тиле, – и сообщил мне, что нидерландское правительство испрашивает нашего мнения относительно уступки Франции великого герцогства Люксембург, о чем уже ведутся переговоры. Я удивился, – продолжал Тиле, – и, честно сказать, ничего не понял.
Граф Бисмарк улыбнулся.
– Сейчас поймете, – сказал граф, подавая государственному секретарю депешу графа Перпонхера и свой черновой ответ. – Прочитайте. Не будь дело так серьезно, – продолжал он, пока Тиле читал бумаги, – оно было бы чрезвычайно комично! Люксембургский великий герцог ведет переговоры с Францией о продаже своих владений и спрашивает нас, что мы об этом думаем, и в то же время в качестве нидерландского короля просит нашего посредничества. Вот вам олицетворение союза стран и олицетворение раздельности государей!
Затем с серьезным видом прибавил:
– Они хотят завязать гордиев узел, но забывают, что мы взялись за меч и не постесняемся рассечь этот узел.
Тиле окончил чтение бумаг.
– Действительно, редкое событие, – сказал он, возвращая депешу первому министру.
– Сюрприз за сюрприз! – отозвался Бисмарк. – Граф Биландт еще здесь?
– Вернется через час, – отвечал государственный секретарь. – Я обещал, что немедленно передам вашему сиятельству его сообщение.
– Прошу вас ответить ему, – сказал Бисмарк, – что мы не можем исполнить дружеской просьбы его правительства, потому что предположенные переговоры еще не объявлены.
Тиле поклонился.
– Потрудитесь, – продолжал первый министр, – собрать в архиве и прислать мне все акты о переговорах и заключении трактата в 1831 году относительно великого герцогства. Сегодня после обеда мы еще поговорим об этом деле. – Теперь я побеседую несколько минут с обоими посланниками, а потом отправлюсь к королю.
Между тем в приемной сидели английский посланник, лорд Август Лофтус, а также посол Наполеона III Бенедетти.
Лорд Лофтус, типичный английский джентльмен, вальяжно сидел в кресле, перед ним стоял Бенедетти, с холодной улыбкой на лице, выдававшем сочетание равнодушия и редких умственных способностей.
– Тиле, кажется, очень спешил, – сказал он. – Не знаете ли вы, милорд, чем может объясняться такая поспешность в нынешнее спокойное время?
– Ба! – невозмутимо воскликнул лорд. – Ровно никакой. Разве что какое-нибудь внутреннее дело, личный вопрос, требующий немедленного разрешения.
Проницательный взгляд Бенедетти обратился на сидящего спокойно лорда.
– Мне кажется, – сказал Бенедетти, делая шаг к англичанину и понижая голос, – что под прикрытием наружного глубокого спокойствия и исключительного занятия внутренними делами ведутся деятельные переговоры, и притом такие, которые заслуживают внимания нас обоих как представителей интересов наших государств!
Лорд Лофтус с удивлением взглянул на своего коллегу.
– От вас, – продолжал Бенедетти тем же тихим голосом, – конечно, не укрылись дружественные отношения здешнего двора к России: вы помните настроение Санкт-Петербурга при окончании последней войны и помните также, что тогда внезапно отозвали Мантейфеля из армии и отправили в Россию с чрезвычайным поручением. – Что делал в Санкт-Петербурге посол короля?
Лорд Лофтус пожал плечами.
– Вскоре затем, – продолжал Бенедетти, – отозвали в Петербург русского посла при здешнем дворе, господина Убри, который, как вы помните, сильно обеспокоился чрезвычайными успехами прусского оружия и их последствиями. По возвращении он заговорил совершенно иным языком: высказывал удовольствие относительно положения дел, что резко противоречило его прежним словам. Этому должна быть серьезная причина, – продолжал француз с нажимом. – Вероятно, заключен договор, так же тайно, как и те договоры с южными державами, которые теперь обнародованы и уничтожают пражский мир. С того времени оба двора, берлинский и петербургский, смелее и решительнее идут своим путем: Россия на Востоке, Пруссия в Германии, и между обеими не замечается ни малейшего неудовольствия. Нет ли тут взаимных гарантий, которые могли бы возбудить в нас опасения – при той солидарности интересов Англии и Франции на Востоке?
– Дорогой посланник, – отвечал лорд, потягиваясь на кресле. – Вы, кажется, склонны видеть тучи там, где их нет. Со своей стороны, в расширении Пруссии я вижу залог продолжительного мира в Европе. Прусские границы были дурно округлены, вследствие этого Пруссия беспокоилась и была опасна для окружающих стран; теперь она получила, что ей нужно, и станет ревностно заботиться о мире, чтобы не подвергать опасности своих приобретений и чтобы ассимилировать их. Что до России, то у нас есть парижский трактат19 и флот для его поддержания! Я не вижу ничего опасного в дружеских отношениях двух держав, связанных родством и традициями.