Мужчины и женщины, самого разного возраста и комплекции, таращились на меня. Они обвиняюще перешептывались на чужеземном языке, но я читала отвращение на их лицах и в том, как они щурились, как часто-часто крестились или рассеянно прикасались к своим священным реликвиям, словно уверяя себя, что Господь присутствует и здесь. Господа я вывела за скобки и попыталась припомнить, какие еще бывают заболевания с возможным стремительным летальным исходом и кто из них мог поразить моего соученика. Инфаркт миокарда? Нет, вряд ли.
Разве что у него с самого детства было больное сердце. Вероятность не хуже прочих. Моя мать страдала этим. Нам повезло, что мы не лишились ее раньше. Натаниэль говорил, что лишь ее железная воля продержала ее в живых так долго.
Я снова посмотрела на отпечатки ног. Меня замутило. Возможно, они тут были ни при чем и Вильгельм стал жертвой своей болезни. Убийство, произошедшее в этом селе ранее, было неприкрытым: мужчине проткнули колом сердце, а не прикончили неким неидентифицируемым образом, замаскированным под естественные причины.
– У вас проблемы со слухом, мисс Уодсворт?
Услышав низкий голос Молдовеану, я отпрянула от трупа и выпрямилась. Лицо мое вспыхнуло. Я поняла, что он, должно быть, уже некоторое время обращается ко мне, а я не отвечаю, и это добавило яду в его голос. Директор определенно быстро прибыл на место происшествия. Он смотрелся очень внушительно, нависая надо мной и мертвым телом у моих ног. Некий природный механизм вынудил меня отступить на шаг. Я огляделась в поисках Томаса.
– Нет, директор. Я задумалась.
– Это явно не ваша сильная сторона, мисс Уодсворт. – Взгляд директора Молдовеану пронзил меня насквозь. – Отойдите и дайте мне заняться делом.
Еще никогда в жизни я не испытывала такого яростного побуждения дать кому-то отпор. Директору даже не понадобилось произносить то, что он откровенно подразумевал: мужчина справится с этим лучше.
Женщина, стоявшая неподалеку от трупа, вытерла слезы своему ребенку и что-то визгливо выкрикнула; от ее слов толпа снова заспорила. Молдовеану по-румынски прорычал приказ, веля всем отойти, и тем предотвратил усиливающееся возбуждение.
– Убирайтесь же с моей дороги, пока я не замерз насмерть. – Директор скрипнул зубами и проговорил по-английски, медленно, словно обращаясь к полнейшей тупице: – Здесь не экскурсия для белошвеек, хотя, возможно, именно там вам самое место.
Мое лицо снова вспыхнуло. Я чуть отступила в сторону, но я не желала отходить к широкому кругу зевак. И плевать, если он отчислит меня за непочтительность. Я не позволю, чтобы со мной обращались как с существом второго сорта, и все лишь потому, что я благословлена способностью рожать детей. Я мысленно прикрикнула на себя, веля не обращать на это внимания, но просто не могла этого сделать, и к черту последствия!
Я выпрямилась.
– Мое место – со скальпелем в руках, сэр. Вы не имеете права…
Боковым зрением я заметила, что палец жертвы шевельнулся – я готова была в этом поклясться. Кровь моя застыла вместе с резкими словами, которые я собиралась бросить в лицо директору. В сознании моем промелькнули мысли о смертоносных электрических машинах, сердцах, работающих на паре, и украденных органах. Все вокруг залила оглушительная тишина: бормотание множества голосов, ядовитая насмешка Молдовеану, хлюпанье носом и произносимые шепотом молитвы, стук ледяной крупы об камни – все сменила пустота, а моя память терзала меня картинами того, как безжизненное тело моей матери пытается восстать из мертвых.
Я до сих пор видела, как ее руки и торс рывками приподнимаются над тем столом. До сих пор ощущала едкий запах горелой плоти и волос, плывущий по лаборатории, сладковатый и тошнотворный. Ощущала ту ужасную, лишающую сил смесь страха и надежды, с которой я пыталась нащупать давно исчезнувший пульс. Порыв ветра сорвал ставень и грохнул им об стену рядом с темным окном, выходящим в переулок. Занавески затрепетали и отлетели внутрь, и я была почти уверена, что увидела фигуру в плаще, затерявшуюся между его темными складками. Я отступила, пошатнувшись, и, не обращая внимания на язвительные шепотки крестьян, пронзавшие мою рушащуюся эмоциональную стену, пустилась бежать.
Это случалось почти каждый раз, как я осматривала труп. Мне нужно продышаться. Мне нужно отправить все эти картины на покой, или я действительно сделаюсь той неудачницей, которой меня считает директор Молдовеану. Я забежала за угол и остановилась, переводя дыхание и глядя на кирпичную стену. Я не была религиозна, но сейчас я молилась о том, чтобы не потерять сознание. Только не здесь, в присутствии этого кошмарного директора.
Слезинка выкатилась у меня из-под века. Если я не найду способ избавиться от этих навязчивых видений, я ни за что не одолею вводный курс и не поступлю в академию.
Тут я заметила тень, густую, как смола, и я поняла, кто это, прежде, чем он заговорил. Я подняла руку, останавливая его.
– Если ты скажешь хоть слово о том, что тут произошло, я никогда больше не стану с тобой разговаривать, Крессуэлл. Не дави на меня.
– Приятно знать, что я не единственный джентльмен, которому вы говорите столь милые и располагающие вещи, домнисора Уодсворт. Это утешает. Хотя и несколько шокирует.
Я резко развернулась и оказалась, к своему изумлению, лицом к лицу с князем Николае. Кадык его дернулся, словно князь проглотил какое-то более грубое высказывание. Взгляд его был словно отточенный кинжал, рассекающий мое лицо повсюду, где только касался его.
– До меня доходили слухи о вашей связи с убийствами Потрошителя. Это произвело на меня немалое впечатление, и я решил присмотреться к вам. – Князь медленно обошел меня кругом. – Я видел, как вы шли за моим кузеном. Вы не можете этого отрицать. Потом вы смотрели на его труп, словно гурман на редкий деликатес. Возможно, вы подсунули ему что-то смертельное. Он сказал мне, что вы ехали с ним из Бухареста одним поездом. Вот и возможность, а?
Я недоуменно уставилась на Николае. Он что, всерьез уверен, что я брошу изучать смерть ради того, чтобы творить ее? Да быть не может!
– Я…
– Вы блестемат, – буквально прорычал он. – Проклятая.
Тут мои мысли прервало рыдание; князь гневно вытер глаза и отвернулся.
Я закрыла рот. Что бы он ни говорил сейчас, как бы ни гневался и ни сыпал обвинениями – это говорит его горе. Внезапная потеря. Попытка отыскать хоть какой-то смысл в той части жизни, над которой мы не властны. Мне слишком хорошо были известны эти ощущения. Я протянула было к нему руку в перчатке – и уронила ее. Этой болью я не хотела делиться ни с кем. Даже с кажущимся врагом.
– Я… я сочувствую вашей потере. Я знаю, что слова пусты, но мне вправду очень жаль.
Князь Николае поднял взгляд на меня и стиснул кулаки.
– Еще не настолько жаль, как вам подобает.
Он зашагал прочь по переулку, а я осталась стоять одна. Меня била дрожь. Если я и не была проклята раньше, теперь у меня определенно возникло ощущение, как будто некая тьма легла на меня вместе с этим заявлением. Снег со льдом пошел сильнее, как будто весь мир сейчас горевал о моей возможной потере.
Томас появился из-за угла в тот самый момент, как князь добрался до конца переулка; он толкнул моего друга плечом. Не обращая внимания на это проявление неуважения, Томас быстро зашагал ко мне. Когда он увидел мое лицо, уголки его губ опустились.
– Уодсворт, с тобой все в порядке? У меня состоялся чрезвычайно интересный спор с… пекарем, но я пришел сразу же, как только смог.
С губ моих срывались облачка пара. Я не желала знать, почему Томас поспорил с пекарем. Даже если это было правдой, в чем я сомневалась, исходя из его легкого замешательства. Но трудно было удержаться от проявления тревоги при той возмутительной картине, что врезалась в мое сознание.
– Князь Николае считает, что я виновна в смерти Вильгельма. Судя по всему, он увидел, как мы шли за ним следом, а я не выглядела достаточно потрясенной рядом с трупом его кузена.
Томас некоторое время молчал – нехарактерно для него, – внимательно вглядываясь в мое лицо. Я чуть не заерзала под этим изучающим взглядом, но все же удержалась.
– Как ты себя чувствовала, увидев тело?
Пальто мое отсырело от снега, и я не сдержала дрожи. Томас попытался предложить мне свое шерстяное пальто, но я покачала головой. Меня не волновал подтекст его вопроса. Я ни за что не сумею совладать с этой академией и ее убожеством, если буду знать, что Томас тоже сомневается во мне.
– Точно так же, как любой студент школы криминалистики. Что ты имеешь в виду, Кресуэлл? Ты считаешь меня некомпетентной, как и наш директор?
– Вовсе нет. – Он кивком указал на конец переулка. К этому моменту толпа успела подрасти. – Но если ты иногда испытываешь горе или сильные чувства, это не делает тебя слабой, Уодсворт. Иногда сила в том, чтобы знать, когда пора немного позаботиться о себе.
– Значит, вот чем мне надо заняться? – убийственно тихо поинтересовалась я.
– Ты хочешь знать, правда? Да. – Томас выпрямился. – Я считаю, для тебя может оказаться целительным, если ты признаешь тот факт, что с момента твоей потери прошло всего несколько недель. Тебе нужно время, чтобы отгоревать. Я думаю, нам следует вернуться в Лондон. Мы можем вернуться в академию весной и предпринять еще одну попытку.
У меня голова пошла кругом. Не может быть, чтобы мы с Томасом сейчас всерьез разговаривали о том, что он считает лучшим для меня! Но прежде, чем я сумела сформулировать ответ, он добавил:
– У нас нет причин сейчас оставаться здесь, Уодсворт. Твой дядя – превосходный наставник, и мы будем продолжать учиться под его руководством, пока тебе не станет лучше. – Он глубоко вздохнул, словно бы набираясь мужества продолжить. – Я сейчас же напишу твоему отцу и сообщу ему об изменении планов. Так будет лучше.
Воображаемые решетки воздвиглись вокруг меня, образуя клетку. Именно это и было причиной моего беспокойства, связанного с помолвкой. Я чувствовала, как моя самостоятельность ускользает от меня каждый раз, как Томас принимался советовать, что мне надлежит сделать. Разве не так это происходит? Основные права и желания медленно разрушаются под воздействием чужих представлений о том, как ты должен поступать.
Я никогда не узнаю, что лучше для меня, если кто-то будет сопровождать непрошеными советами каждый мой шаг. Ошибки – это способ приобрести опыт, а не конец света. А что, если я сейчас как раз и совершаю ошибку, когда гоню себя вперед, вместо того чтобы встать лицом к лицу с призраками прошлого? Но выбор должна сделать я, и никто иной. Я думала, что Томас это понимает, что уж настолько-то он меня знает. И когда-то так оно и было. Но отчего-то он теперь перестал думать головой. Где-то по пути мистер Томас Крессуэлл – или, точнее, бесчувственный сухарь, как его называли, – отрастил себе уязвимое человеческое сердце.
Я не могла стерпеть, чтобы он съехал на одобряемую обществом роль мужчины и принялся обращаться со мной как с существом, нуждающимся в защите и опеке. Я уважала его и восхищалась им и ждала в ответ такого же отношения. Я знала, что мне придется проявить резкость, чтобы заставить его опомниться, но это не доставляло мне удовольствия.
Сердце – штука прекрасная, неистовая, но хрупкая. А я вовсе не желала разбить сердце Томаса.
– Если вы способны к чему-либо прислушаться, мистер Крессуэлл, – сказала я ровным тоном, – то выслушайте меня. Пожалуйста, не допускайте такой ошибки и не говорите мне, что будет для меня лучше, как будто вы – единственный авторитет в этом вопросе. Если вы хотите вернуться в Лондон, вы вольны это сделать, но я с вами не поеду. Надеюсь, я высказалась достаточно ясно.
Я не стала ждать, что он ответит. Я развернулась и зашагала в сторону замка, оставив и Томаса, и нашего скончавшегося соученика позади, но сердце мое билось неровно.
Глава одиннадцатая
Нечто недоброе
Покои Анастасии
Camera Anastasiei
Замок Бран
2 декабря 1888 года
– Иляна сказала, что с тех пор, как тело Вильгельма принесли в замок, князь Николае занят тем, что громит свою комнату. Ваш класс будет выполнять вскрытие завтра, после того, как дядя изучит труп.
Анастасия отпустила горничную и теперь стояла перед зеркалом, вынимала булавки из своих золотых кос и причудливо укладывала их по-новому на макушке. Ее покои были немного больше моих и располагались этажом выше наших учебных кабинетов. Молдовеану позаботился, чтобы его подопечная не испытывала недостатка ни в чем. Что свидетельствовало, что у него все-таки есть сердце.
Моя новая подруга щебетала, пересказывая ходившие в замке слухи о князе, но я поймала себя на том, что то и дело отвлекаюсь на размышления о самом здании замка. Академия почти опустела в канун рождественских праздников, не считая нашей группы претендентов и основной части персонала, а коридоры, ведущие сюда, были полны уголков и ниш, в которых стояли как научные, так и религиозные скульптуры. В промежутках между нишами висели гобелены с изображениями посажения на кол и прочих отвратительных сцен. Анастасия объяснила мне, что это события времен правления Влада, его победы, увековеченные в этих залах.
На одном из постаментов стояла грудная клетка под стеклянным колпаком, на другом – легкие. Еще к одному я не решилась присматриваться внимательно – там вокруг креста обвивалась змея. Временами эти коридоры напоминали мне дядину лабораторию и его специфическую коллекцию. В других же местах у меня мурашки ползли по коже. Хотя лучше уж размышлять о мрачном замке, чем иметь дело с нынешним разговором о Николае.
– Вспыльчивость – это показатель эмоциональной нестабильности, я это прочла в журнале прошлым летом, – сказала Анастасия. Ее ни капли не смущало, что я не отвечаю на ее щебетание. – Оно определенно воздействует на положение князя Николая в академии. Сомневаюсь, что он восстановит душевное равновесие до конца вашего пробного курса. Весьма печально для него. Зато неплохо для остальных.
Меня мутило от вины: князь горюет о своем умершем кузене, а мы тут сплетничаем о нем. Я хотела получить место в академии, но совершенно не желала, чтобы причиной тому стала временная слабость моих соперников. Или из-за внезапной смерти одного из них. Полагаю, мне еще было немного нехорошо из-за того, что я наговорила Томасу перед тем, как покинуть его в переулке. Мне на миг вспомнилось безжизненное тело Вильгельма. Меня по-прежнему продолжала беспокоить моя реакция на покойника. Всякий раз, как я оказывалась рядом с трупом, на меня наваливались воспоминания, которые мне хотелось бы забыть.
Если я не справлюсь с этим кошмаром в ближайшее время, я не удержусь в академии. И это, как я подозреваю, весьма порадует директора Молдовеану. Я поерзала на диване, провела рукой в перчатке по деревянному подлокотнику.
– А почему ваш дядя допускает молодых женщин в академию, если он их так презирает?
– Строго говоря, он мне не родственник. – Анастасия потянулась за своим дневником. – Хотя мог бы им быть стать, если бы мою тетю не убили.
– Как печально слышать это, – сказала я. Мне не хотелось углубляться в эту тему и распрашивать о потенциально жутких подробностях. – Терять близких – это самое ужасное, что только может случиться с человеком.
– Спасибо. – Анастасия печально улыбнулась. – Моя тетя не была заинтересована в образе жизни дамы, которую муж холит, лелеет, садит под замок и указывает, что ей делать. Молдовеану уважал ее. Никогда не давил на нее, чтобы заставить остаться с ним.
Анастасия заправила белокурую прядь за ухо, и я порадовалась краткому перерыву в разговоре. Я была ошеломлена. Отношения Молдовеану с его бывшей невестой так походили на то, что меня беспокоило в отношениях с Томасом! Я не простила директору его неблаговидного поведения, но я стала чуть лучше его понимать.
– Он сильно изменился после того, как было найдено ее тело, – сказала Анастасия. – Я понимаю, в это трудно поверить, но он держится так холодно потому, что считает, что это может когда-нибудь, в конце концов, спасти жизнь. Именно поэтому мне не дозволено стать студенткой, хотя он разрешает мне иногда пробираться на занятия.