– Глен думает, что это, возможно, аппендицит.
– Что?
Гарольд кисло улыбнулся и кивнул.
Фрэн встала и направилась туда, где собрались остальные. Гарольд печальной тенью последовал за ней.
– Мы должны ему помочь, – говорила Перион. Эти слова она произнесла механически, будто уже в который раз. Она беспрестанно переводила взгляд с одного на другого, ее глаза переполняли ужас и беспомощность, и Фрэнни вновь почувствовала себя виноватой. Мысли эгоистично переключились на ребенка, который рос в ней, и она попыталась их прогнать, однако они никуда не делись. Отойди от него! – кричал голос разума. Ты должна отойти от него немедленно! Возможно, он заразный. Она посмотрела на Глена, который в ровном свете лампы Коулмана казался бледным и разом постаревшим.
– По словам Гарольда, вы думаете, это аппендицит? – спросила она.
– Не знаю. – В голосе Глена слышались тревога и испуг. – Симптомы есть: у него температура, живот твердый и раздутый, прикосновения болезненны…
– Мы должны ему помочь, – повторила Перион и разрыдалась.
Глен коснулся живота Марка, и глаза больного, наполовину скрытые веками и остекленевшие, широко раскрылись. Он закричал. Глен резко отдернул руку, словно от раскаленной духовки, посмотрел на Стью, на Гарольда, снова на Стью, уже практически не скрывая паники.
– Что предложите, господа?
Гарольд судорожно сглатывал слюну, словно у него в горле застряло что-то удушающее. Наконец он выдавил из себя:
– Дайте ему аспирин.
Перион, которая сквозь слезы смотрела на Марка, теперь резко повернулась к Гарольду.
– Аспирин? – В ее голосе звучали ярость и изумление. – Аспирин? – выкрикнула она. – И это все, что ты можешь предложить, болтливый умник? Аспирин?
Гарольд сунул руки в карманы и печально посмотрел на нее, принимая упрек.
– Но Гарольд прав, Перион, – поддержал его Стью. – У нас ничего нет, кроме аспирина. Который час?
– Вы не знаете, что делать! – закричала она на них. – Почему вы в этом не признаетесь?
– Без четверти три, – ответила Фрэнни.
– А если он умирает? – Пери отбросила со лба прядь темно-каштановых волос. Ее лицо опухло от слез.
– Оставь их в покое, Пери, – раздался тихий, усталый голос Марка. Все подпрыгнули. – Они сделают что смогут. С такой болью, думаю, мне лучше умереть. Дайте мне аспирин. Что-нибудь.
– Я принесу. – Гарольду очень хотелось уйти. – Он у меня в рюкзаке. Экседрин усиленного действия, – добавил он, словно надеясь услышать слова одобрения, а потом поспешил к своему рюкзаку.
– Мы должны ему помочь, – взялась за старое Перион.
Стью отвел в сторону Глена и Фрэнни.
– Есть какие-нибудь идеи? – спросил он тихим голосом. – У меня нет, признаюсь честно. Она разозлилась на Гарольда, но его предложение дать Марку аспирин в два раза лучше любого из моих.
– Она расстроена, вот и все, – ответила Фрэнни.
Глен вздохнул.
– Может, все-таки кишечник? Избыток грубой пищи. Может, его пронесет и все наладится?
Фрэнни покачала головой:
– Боюсь, что нет. При запоре не повышается температура. И живот не раздувает до такой степени. – Живот Марка напоминал выросшую за ночь опухоль. Фрэнни чуть не стало дурно, когда она об этом подумала. Она не помнила, чтобы ей когда-либо было так страшно (за исключением кошмарных снов). Как там сказал Гарольд? Доктора нет дома. Чистая правда. Ужасная правда. Господи, до нее вдруг дошло. Она была потрясена. Какие же они одинокие. Как далеко они ушли по проволоке без страховочной сетки. Фрэнни переводила взгляд с напряженного лица Глена на не менее напряженное лицо Стью – и видела на них озабоченность, но не ответ.
Позади вновь закричал Марк, и Перион откликнулась своим криком, словно ощутив его боль.
– И что же нам делать? – беспомощно спросила Фрэнни.
Она думала о ребенке, в голове у нее бился один вопрос: А если придется делать кесарево сечение? А если придется делать кесарево сечение? А если…
Марк опять закричал, будто какой-то ужасный пророк, и Фрэнни возненавидела его за эти крики.
Они смотрели друг на друга в вибрирующей темноте.
6 июля 1990 г.
После коротких уговоров мистер Бейтман согласился поехать с нами. Он говорит, что после всех его статей («Я пишу их умными словами, чтобы никто не понял, насколько они примитивны») и двадцати лет, в течение которых он вгонял в сон студентов первого и второго курсов на «Общей социологии», не говоря уже о «Социологии аномального поведения» и «Сельской социологии», просто не может упустить такую возможность.
Стью поинтересовался, о какой возможности речь.
«Думаю, это просто, – сказал Гарольд с присущим ему НЕВЫНОСИМЫМ САМОДОВОЛЬСТВОМ (иногда Гарольд может быть душкой, но может быть и отъявленным задавакой; этим вечером он выбрал второе). – Мистер Бейтман…»
«Пожалуйста, зови меня Глен», – сказал мистер Бейтман очень спокойно, но, судя по взгляду, который бросил на него Гарольд, можно было подумать, что его обвинили в какой-то социальной болезни.
«Глен, как социолог, видит возможность на личном опыте изучить особенности формирования общества. Я это так понимаю. Он хочет посмотреть, как факты соотносятся с теорией».
Так вот, если коротко, Глен (буду его так называть, раз уж он этого хочет) по большей части согласился, но добавил: «У меня также есть теории, которые я записал и теперь хочу проверить, подтвердятся они или нет. Я не верю, что человек, поднявшийся с пепелища, оставленного «супергриппом», будет хоть немного похож на человека, вышедшего из колыбели Нила с костью в носу, таща женщину за волосы. Такова одна из моих теорий».
«Потому что все лежит вокруг, ожидая, когда подберут», – как обычно, ровным голосом вставил Стью. Он выглядел таким мрачным, когда это говорил, что я удивилась. Даже Гарольд как-то странно на него посмотрел.
Но Глен просто кивнул и продолжил: «Совершенно верно. Индустриальное общество, образно говоря, ушло с площадки, но оставило все баскетбольные мячи. Кто-то обязательно вспомнит игру и научит остальных. Изящное сравнение, правда? Надо потом все записать».
[Но я записала сама, на случай если он забудет. Как знать? Лучше продублировать, ха-ха.]
Потом Гарольд сказал: «Такое ощущение, будто вы верите, что все начнется снова: гонка вооружений, загрязнение окружающей среды и так далее. Это еще одна из ваших теорий? Или следствие первой?»
«Не совсем», – начал говорить Глен, но тут Гарольд взорвался своим видением ситуации. Я не могу записать все слово в слово, потому что Гарольд, когда волнуется, начинает говорить очень быстро, но сказанное им сводилось к следующему: пусть он и невысокого мнения о человечестве в целом, но все же не считает людей такими глупыми. И, по его мнению, на этот раз будут приняты определенные законы. Один целиком и полностью запретит расщепление атома, вторуглеродовые (возможно, тут я что-то напутала) спреи и все такое. Точно помню лишь одно из сказанного им, потому что в голове сразу возник очень яркий образ: «Нет оснований снова завязывать гордиев узел только потому, что его для нас разрубили».
Я видела, что спорит он исключительно ради спора – Гарольд не нравился людям прежде всего потому, что слишком стремился показать, как много знает (и он действительно много знает, этого у него не отнимешь, Гарольд – суперумный), – но Глен ответил коротко: «Время покажет, верно?»
Все это закончилось час назад, а теперь я в спальне наверху, и Коджак лежит на полу рядом со мной. Хороший пес! Тут уютно, навевает воспоминания о доме, но я стараюсь о нем не думать. Потому что от этих мыслей начинаю плакать. Я знаю, звучит ужасно, но я действительно хочу, чтобы кто-то помог мне согреть эту постель. Даже могу назвать подходящего кандидата.
Выброси это из головы, Фрэнни!
Так что завтра мы отправляемся в Стовингтон, и Стью эта идея совершенно не греет. Он боится этого места. Мне очень нравится Стью, только хочется, чтобы он чуть больше нравился Гарольду. Гарольд всем усложняет жизнь, но я думаю, что он ничего не может с собой поделать.
Глен решил оставить Коджака здесь. Он сожалеет об этом, хотя нет нужды тревожиться о том, что Коджак не найдет пропитания. Сделать мы ничего не можем, если только не найдем мотоцикл с коляской, но даже тогда бедняга Коджак может испугаться и выпрыгнуть из нее, покалечиться, а то и убиться.
В любом случае завтра мы выезжаем.
Запомнить! В «Техасских рейнджерах» (бейсбольная команда) играл питчер Нолан Райан, который с помощью своих знаменитых быстрых подач не позволял противнику нанести хотя бы один удар по мячу, и таких питчеров еще поискать. Есть телевизионные комедии с закадровым смехом. Записанный на пленку смех звучит в смешных местах и вроде бы доставляет зрителям большее удовольствие. Люди покупали в супермаркете десяток замороженных тортов и пирогов, которые надо только разморозить и съесть. Мой любимый – клубничный творожный торт от «Сары Ли».
7 июля 1990 г.
Не могу писать долго. Попа превратилась в гамбургер, а спина словно набита камнями. Прошлой ночью мне приснился дурной сон. Гарольду тоже снился этот человек, и он крайне из-за этого расстроился, потому что не может объяснить, каким образом нам мог присниться один и тот же сон.
Стью говорит, что ему по-прежнему снится Небраска и старая женщина, которая там живет. Она твердит, что мы можем прийти и увидеться с ней в любое время. Стью думает, что она живет в городе Холланд-Хоум, или Хоумтаун, или что-то в этом роде. Говорит, он думает, что сумеет его найти. Гарольд фыркнул на него и разразился долгой речью о том, что сны – псевдофрейдистское проявление всего того, о чем мы не решаемся подумать, когда бодрствуем. Думаю, Стью злился, но из себя не выходил. Я так боялась, что их взаимная неприязнь вырвется наружу. МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, ЧТО ВСЕ ТАК ВЫШЛО!
Короче, Стью спросил: «Как объяснить, что тебе и Фрэнни приснился один сон?»
Гарольд что-то забормотал о совпадении и заткнулся.
Стью сказал Глену и мне, что он хочет, чтобы после Стовингтона мы все поехали в Небраску. Глен пожал плечами: «Почему нет? Мы должны куда-то ехать».
Гарольд, разумеется, будет возражать из принципа. Черт бы тебя побрал, Гарольд, взрослей!
Запомнить! В начале 1980-х возник дефицит бензина, потому что в Америке все куда-то ехали, и мы использовали большинство наших запасов нефти, и арабы держали нас за яйца. Арабы получили столько денег, что просто не знали, куда их потратить. Рок-н-ролльная группа «Ху» обычно заканчивала живые концерты тем, что разбивала гитары и усилители. Это называлось «демонстративное потребление».
8 июля 1990 г.
Уже поздно, и я снова устала, но попытаюсь записать как можно больше, прежде чем мои веки просто ЗАХЛОПНУТСЯ. Гарольд примерно час назад закончил надпись на щите-указателе (и, должна отметить, постарался на славу) и поставил его на лужайке перед зданием Стовингтонского противоэпидемического центра. Стью помог ему установить щит и не терял спокойствия, несмотря на злобные шпильки Гарольда.
Я пыталась подготовиться к разочарованию. Сама не верила, что Стью лгал, и не думаю, что Гарольд в это верил. То есть я предполагала, что там все мертвы, но увиденное очень меня расстроило, и я расплакалась. Ничего не смогла с собой поделать.
Но расстроилась не только я. Когда Стью увидел это место, он побледнел как полотно. Он был в рубашке с короткими рукавами, и я заметила, что его руки покрылись мурашками. Глаза, обычно синие, стали темно-серыми, как океан в облачный день.
Он указал на третий этаж:
«Вон моя палата».
Гарольд повернулся к нему, и я поняла, что с его губ готова слететь одна из фирменных острот Гарольда Лаудера, но он увидел выражение лица Стью и промолчал. Я думаю, он поступил мудро.
Через какое-то время Гарольд говорит: «Что ж, зайдем туда и оглядимся».
«Ради чего ты хочешь туда идти?» – спрашивает Стью, и в голосе его слышится истерика, пусть он и держит ее под контролем. Меня это пугает, потому что обычно он предельно хладнокровен. Раз за разом проваливающиеся попытки Гарольда его достать – тому свидетельство.
«Стюарт…» – начинает Глен, но Стью прерывает его:
«Зачем? Разве вы не видите, что это – мертвое место? Ни духовых оркестров, ни солдат, ничего. Поверьте мне, – говорит он, – будь они здесь, уже прибежали бы к нам. И мы сидели бы в этих белых палатах, как гребаные морские свинки. – Тут он смотрит на меня и добавляет: – Извини, Фрэн… обычно я так не говорю. Наверное, очень разволновался».
«Что ж, я иду, – говорит Гарольд. – Кто со мной?»
Но я вижу, пусть Гарольд и пытается изобразить БОЛЬШОГО и СМЕЛОГО, что он очень напуган.
Глен сказал, что пойдет, и Стью посмотрел на меня: «Ты тоже иди, Фрэн. Взгляни своими глазами. Утоли любопытство».
Я хотела сказать, что лучше останусь с ним, потому что он выглядел таким расстроенным (и потому что мне, если честно, совершенно не хотелось туда идти), но это могло привести к очередной вспышке гнева Гарольда, поэтому я согласилась.
Если бы мы – Глен и я – действительно сомневались в правдивости истории Стью, сомнения рассеялись бы, едва мы открыли дверь. Благодаря запаху. Такой же запах стоял в достаточно больших городах, через которые мы проезжали, запах гниющих томатов, и, Господи, я снова плачу, но это нормально, оплакивать людей, которые умерли, а теперь воняют, как…
Перерыв.
(позже)
Ну вот, я второй раз за день ВЫПЛАКАЛАСЬ, оказывается, и такое может случиться с маленькой Фрэн Голдсмит, которая могла грызть гвозди и выплевывать на ковер шляпки, ха-ха, как говаривали раньше. Что ж, этим вечером больше никаких слез, обещаю.
Мы пошли дальше, полагаю, из нездорового любопытства. Не знаю насчет остальных, а я хотела увидеть палату, в которой держали Стью. Нас поразил не только запах, но и холод в сравнении с наружной температурой. Много гранита, мрамора и, наверное, фантастическая теплоизоляция стен. На верхних двух этажах, конечно, стало теплее, но на нижнем… этот запах… этот холод… как в могиле. БР-Р-Р-Р!
И было страшно, как в доме с привидениями, мы все сбились в кучку, и я радовалась, что при мне винтовка, пусть только двадцать второго калибра. Наши шаги эхом возвращались к нам, создавая ощущение, что кто-то крадется следом, вы понимаете, и я вновь подумала об этом сне, главную роль в котором играл тот мужчина в черном одеянии. Неудивительно, что Стью не захотел идти с нами.
Наконец мы добрались до лифтов и поднялись на второй этаж. Ничего, кроме кабинетов… и нескольких тел. Третий этаж напоминал больницу с воздушным шлюзом на входе в каждую палату (и Гарольд, и Глен так назвали тамбур, отделяющий саму палату от коридора) и специальными смотровыми окнами. Здесь было множество тел, как в палатах, так и в коридорах. В основном мужчин, женщины встречались крайне редко. «Попытались ли их эвакуировать? – задалась я вопросом. – Сколь многого мы уже никогда не узнаем. Но с другой стороны, хотелось ли нам это знать?»
В любом случае в конце одного коридора, отходящего от главного, где были лифты, мы нашли палату с распахнутыми дверьми воздушного шлюза. Там мы тоже обнаружили мертвеца, но не пациента (они носили белые больничные пижамы), и он точно умер не от гриппа. Лежал в большой луже засохшей крови и выглядел так, будто пытался выползти из комнаты, в которой умер. Тут же валялся сломанный стул, беспорядок говорил о том, что здесь шла борьба.
Глен долго оглядывался, прежде чем сказать: «Не думаю, что нам стоит рассказывать об этой палате Стью. Полагаю, именно здесь он едва не умер».
Я посмотрела на распростертое тело, и мне стало еще страшнее.
«Что вы хотите этим сказать?» – спросил Гарольд, но приглушенно. Так редко случалось, чтобы он говорил не во весь голос, словно выступая перед большой аудиторией.
«Я уверен, что этот господин пришел сюда, чтобы убить Стюарта, – ответил Глен, – но каким-то образом Стью вышел из схватки победителем».
«Но почему? – спросила я. – Зачем убивать Стюарта, если у него врожденный иммунитет? В этом нет никакого смысла».