Прежде, когда мне было лет восемь или девять, я хотела стать писательницей, во всяком случае, не беженкой. И не траппером. Не мусорщицей. Не убийцей. Мои тетрадки заполняла нескончаемая писанина. Стихи о том, как сильно я люблю море. Собственные переложения сказок. А также сцены из романов, которые я так и не закончила и уже не закончу. Борн вполне мог быть героем тех детских фантазий. Моим воображаемым другом.
Наверное, именно поэтому я и рассказала ему о своем прошлом даже то, что никогда не рассказывала Вику, так же как Вик не говорил со мной о картинке из телескопа, тайной истории города и биотехах-наутилусах. Хотя не исключено, в тот момент я готова была раскрыться перед кем угодно.
Я родилась на острове, который был уничтожен не войной или болезнью, а морем. Мой отец был политиком, членом совета, управлявшего крупнейшим островом архипелага. В свободное время он любил рыбачить и мастерить всякие штуки. Коллекционировал старинные морские карты и отыскивал в них ошибки. У него была лодка «Черепаший панцирь», которую он построил сам. Познакомившись с моей мамой, он часто приглашал ее на «плавучий пикник», увозя чуть ли не за горизонт.
– Должно быть, я ему доверяла, – поясняла мать, рассказывая мне эту историю. – Сильно доверяла, раз позволяла уплывать бог знает куда.
Моя мать тоже родилась на острове, однако ее предки приплыли сюда издалека, с самого материка. Когда мать с отцом поженились, вышел большой скандал: такого брака еще никогда здесь не случалось. Именно из-за того скандала я и получила свое имя, Рахиль: оно не принадлежало ни одному, ни другому роду. Являлось компромиссом.
Мама была детским врачом. Она легко улыбалась и смеялась, может быть, слишком легко, поскольку смеялась, даже когда волновалась или огорчалась. Я часто замечала, как отец внимательно смотрит на нее, очевидно пытаясь понять разницу. Мама обожала пряную кухню своих предков и любила клеить модельки кораблей. Она вечно подсмеивалась над моим отцом, который использовал ее модельки для строительства настоящих лодок. Делал полноразмерные образцы из зубочисток. Оба они любили читать, и я росла в окружении книг.
У нас было все, что нам хотелось, и даже больше. Мы хорошо знали, кто мы такие. Но поднимающегося моря нам было не остановить, окрестные островки, один за другим, исчезали в пучине. Прежде, стоя ночью на берегу, мы могли видеть их огни в подзорную трубу, а потом огни пропали. Что произошло, нам было прекрасно известно, но после этого мы убрали подзорную трубу подальше.
Когда мне исполнилось шесть, мы покинули остров, став беженцами. Я помню эту историю потому, что родители рассказали ее мне, когда я подросла. Они продолжали рассказывать мне истории, несмотря на то, что мы оставались беженцами, перебирающимися из лагеря в лагерь, из страны в страну, в попытке обогнать распадающийся мир. Вот только мир разваливался сразу везде.
Я мало что помнила о лагерях. Всепроникающая грязь, превращавшаяся в слякотную хлябь под ногами тысяч людей. Плотные тучи комаров, из-за которых приходилось всегда держать рот на замке. Невыносимая жара, сменявшаяся невыносимым же холодом. И повсеместная тенденция устраивать заборы и сторожевых собак куда лучше, чем тенты для беженцев. Новые бумаги, о которых нужно было хлопотать, старые бумаги, которых вечно оказывалось недостаточно. Помнила, как нам скармливали отходы производства биотехов, как перестали работать сотовые телефоны и все такое прочее. Постоянную пустоту и непреходящий голод. То, как постоянно простужалась и температурила. Людей снаружи и охранников, которые были такими же, как мы, и я не понимала, почему они – снаружи, а мы – внутри.
Но я не забыла и то, как смеялись родители, показывая мне вещи, напоминавшие о доме. К тому времени я достаточно повзрослела, чтобы понять их ценность. Альбом с фотографиями, церемониальную чашу, которую отец захотел забрать во что бы то ни стало, украшения матери, собственноручно сделанные ею. Каждый раз, когда мы снимались с места и переезжали, начиная все с нуля, отец тут же принимался за дело: ставил палатку, заборчик, разбивал огородик. Мама, внося свою лепту, лечила больных, хотя страны, в которых мы жили, не признавали ее диплом. Было ли это самоотверженностью? Они боролись за свою жизнь, за сохранение своих личностей. Так что, пожалуй, самоотверженностью тут не пахло, но пользу людям приносило.
Должно быть, мой отец держался таким бодрячком ради нас с матерью. Ведь она могла когда-нибудь вернуться на родину предков. Он – нет. Даже людей с нашего острова мы почти не встречали. Истории, которые отец мне рассказывал, по мере их повторения казались все более скучными, хотя теперь я понимаю, что он просто пытался проложить курс к исчезнувшему острову, используя компас своих воспоминаний.
Несмотря ни на что, родители не забывали о моем образовании. Не о школярских знаниях, а о том, что мне действительно бы пригодилось: за что стоит держаться, а от чего – избавляться, за что сражаться, а что – выбросить. А еще – о ловушках.
Однажды мы отыскали место, где наконец обрели покой. Отец привез нас на другой остров. Не такой, каким был наш, даже близко не такой, но то ли от ощущения собственной ненужности, то ли набравшись смелости, отец решил воссоздать прежнюю жизнь. Так мы провели два прекрасных года. Город, в котором можно было жить, пляж для прогулок, ботанический сад, школа, игры с детьми, похожими на меня. Мы обитали в крохотном двухкомнатном домишке, на заднем дворике которого папа построил весельное каноэ с мотором-франкенштейном из деталей, собранных, что называется, с миру по нитке. Мама же стала лечить людей за еду и всякие нужные вещи.
Время от времени до нас доходили новости с материка, из которых следовало, что дела идут все хуже. Мои родители скрывали от меня это сколько могли. До тех пор, когда в один прекрасный день нас не окружили солдаты и не переправили на переполненных паромах в очередной лагерь на материке. Позади остались зеленовато-голубая вода, отцовская лодка и наш домик.
Жизнь неуклонно катилась под откос, все ниже и ниже, пока наконец не осталось даже лагерей. Одни только беженцы, бредущие по земле в поисках уголков, где еще сохранялось разделение на здравомыслие и безумие. На доброту и жестокость, которые зачастую берут начало из одного и того же источника. Отец носил в ботинке нож и по очереди с матерью небольшой револьвер. Нам могли с одинаковой вероятностью встретиться как обгоревшие, слегка закиданные землей трупы в канаве, так и вполне живой фермер с сыновьями, вооруженными дробовиками. А однажды улыбчивый мужчина зазвал нас в свой дом и попытался изнасиловать мать. После чего у моего отца появился шрам на левой руке, и мы отныне старались держаться подальше от больших дорог.
Мы предпочли голод отчаявшимся толпам, медленно влачившим себя навстречу миражам. Проселочные дороги, которыми мы пробирались, постепенно обратились в серых змей, извивавшихся во мраке лесных зарослей. Далекие огни городов или одиноких хижин вызывали у нас страх, впоследствии сменившийся осторожностью. Так или иначе, мы предпочитали обходить их стороной.
Через несколько месяцев после того, как надежда обрести приют окончательно покинула нас, на холме впереди показался удивительный город, в сумерках напоминающий огромную хрустальную люстру, опустившуюся с неба, или океанский лайнер, выброшенный на берег. Не в силах отвести глаз я принялась умолять родителей отправиться туда. Они меня не послушали и были правы. Город оставался на нашем горизонте еще восемь дней. А на девятую ночь его восточная часть, продолжавшая манить нас из-за лесов и равнин, загорелась, и все эти сверкающие огни поглотил огромный пожар, чье зарево разгоняло темноту на многие мили вокруг.
По небу проплыли подмаргивающие сигнальные огоньки бомбардировщиков, улетавших прочь, и мы стояли, удивленно задрав головы. Прошло уже много лет с тех пор, как в небе пролетал хоть какой-нибудь самолет. Они казались нам одновременно знакомыми и незнакомыми. Мы задались даже вопросом, не означают ли эти самолеты возрождения нормальной жизни? Но это было всего лишь очередным миражом. Ничего они не означали.
Мы поспешили на восток, страшась нового исхода выживших, волна которых могла смести наше маленькое семейство, пусть эти люди ничем от нас и не отличались. В воздухе несколько дней висел густой, похожий на пыль, черный дым, затем прибитый нечистым дождем. И тогда из земли полезли извивающиеся черви, кролики и другие умирающие животные.
Совсем скоро мы начали вспоминать те дни с сожалением. Но тогда мои родители еще не утратили надежду отыскать безопасное место. Они не сдавались. Они так и не сдались. Я это точно знаю, хотя они умерли.
Много чего еще я поведала Борну, однако не могу теперь заставить себя все это изложить на бумаге, трудно подобрать нужные слова. Речь о том, чего я не могу вспомнить, а именно как я пришла в этот город и что случилось с моими родителями. Мои последние воспоминания, восходящие к «догородской» жизни, касаются наводнений, плотов, связанных из чего попало, и расползающегося молчания людей – мертвых или умирающих в воде. И еще полоски земли на горизонте. Мои последние воспоминания – это погружение все глубже под воду и легкие, полные ила.
А потом я очнулась в городе. Шла по берегу реки, как будто делала так всегда.
Одна.
Что я сделала после, хотя, возможно, это и было неправильно
Если взглянуть на мою комнату свежим взглядом, в глаза бросится отсутствие водопровода, плесень, ведущая войну с созвездиями светлячков на потолке, полуобвалившаяся стена с окном, выходящим на гору мусора… Несмотря на все это, а также на уличные сцены, когда один измученный грязнуля дерется с другим, таким же измученным грязнулей, за остатки, которые старый мир счел бы ненужной дрянью… так вот, несмотря на все это, я упорно продолжала фантазировать о том, как вернуть всякие приятные нам в прошлом мелочи.
– Это просто я, – сказал Борн.
Довольно долго я ему не отвечала, свернувшись на кровати калачиком и пытаясь хоть как-то оклематься. Вернее, отвечала, но это сложно было назвать ответом. Выплевывала в забытьи бессвязные слова. Иногда рядом с Борном появлялся Вик – и тут же опять исчезал. Порой я чувствовала, как он меня обнимает. Порой замечала его виноватый и вроде бы подозрительный взгляд.
Он подозревал что-то насчет Борна? Со времени нападения Борн изменился еще сильнее. Теперь он уже не напоминал морского анемона. Скорее, напольную вазу или кальмара, балансирующего на приплюснутой мантии. Отверстие на верхушке вывернулось краями наружу, вытянувшись вверх и образовав что-то вроде длинной шеи. Тонкие, похожие на перья нити вокруг «рта» казались почти неестественными. С долгим, едва слышным вздохом они собирались в пучок, потом раздвигались, как странные пловцы-синхронисты. Борн вырос настолько, что на добрых два фута возвышался над кроватью. Его тело продолжало мерцать, цветные пятна плавали по поверхности словно обрывки слоистых туч: лазурь, лаванда, изумруд. Обычно от него пахло ванилью.
Я лежала на боку и наблюдала за ним, полуиспуганно, полулюбопытствуя. Борн обзавелся целой коллекцией глаз, расположенных по окружности тела. Каждый такой глазок был совершенно не похож на остальные. Одни были человеческими – голубыми, черными, карими и зелеными, другие – звериными. И всеми он определенно видел. Эти глаза меня смущали, я не могла понять, что они значат. Я решила считать их необычным украшением, чем-то вроде пояска.
Заметив, что я на него смотрю, Борн издавал робкое покашливание и прятал лишние глазки, оставляя одну пару и помещая ее повыше. Иногда они, наоборот, опускались ниже, к «бедрам», но с самого начала, всегда имели голубой цвет и длинные ресницы, хотя увеличились в размерах и двигались независимо друг от друга.
Наверное, Борн думал, что таким образом выглядит человечнее.
На шестой день я почувствовала, что прихожу в себя, проснувшись всего лишь с легким головокружением. Вик снова куда-то ушел, упрямо не желая отказываться от своего бизнеса. Моих обидчиков он так и не нашел, и я подозревала, не найдет никогда. Мы больше с ним не говорили о случившемся. Другое дело, мы вообще мало говорили. Когда он ко мне приходил, я притворялась спящей. Моих сил хватало только на Борна.
Лежа в постели, я задала ему вопрос. Один-единственный, острый вопрос, напрямую связанный с моим опасным расположением духа. Я все еще «сидела» на фарм-червях и хотела быть чем-то полезной, а не валяться бревном.
– Скажи, что ты такое?
Мое сердце забилось, но нельзя сказать, чтобы я очень боялась.
– Не знаю, – хрипловато, но мелодично ответил Борн, и мне вдруг померещилось, что он заговорил голосами сразу обоих моих родителей. – А сама ты знаешь, что ты такое? – добавил он.
– Давай сыграем в игру и попробуем кое-что выяснить, – предложила я, проигнорировав его вопрос.
Несколько секунд Борн молчал, «пригасив» свои краски. Затем вновь вспыхнул.
– О’кей, – согласился он. – О’кей!
– Но ты должен быть честен со мной.
– Чес-тен, – Борн прокручивал слово в голове.
– Это значит – говорить правду.
– Честен, – по его коже пробежала яркая пурпурная рябь. – Я могу быть честен. Я честен. Честен.
Я то ли огорчила его, то ли вызвала какие-то иные эмоции, но вернее всего, он просто пробовал новое слово на вкус.
– Ты уже много обо мне знаешь, – рискнула начать я. – А я о тебе не знаю ничего. Это будет игра в вопросы и ответы. Готов ответить на несколько вопросов?
– Я отвечу на вопросы, – неуверенно проговорил Борн, и мне стало интересно, понимает ли он значение слова «вопрос».
– Ты – машина? – спросила я.
– Что такое машина?
– Вещь. Вещь, сделанная людьми.
Похоже, вопрос поставил Борна в тупик, он надолго задумался, потом уточнил:
– Ты тоже вещь. Тебя сделали двое людей.
– Я имела в виду предмет из металла, или плоти, или из того и другого сразу. Но полученный не естественным биологическим путем.
– Тебя сделали двое людей. Ты состоишь из плоти, – Борн казался взволнованным.
– Почему ты меня тогда не выручил?
– Выручил?
– Не спас от тех пацанов. Не помог. Не остановил их, когда они причиняли мне боль.
Наступила долгая пауза. Борн ушел в себя, превратившись в серый силуэт. Даже глазки исчезли. Затем цвета разом вернулись, полыхнув розово-красным, вскипев зелеными вихрями. Вокруг отверстия вылупились и захороводились глаза.
– Но я же помог! Помог! Я помог Рахиль. Я помог, – повторял он в расстройстве.
– Мальчишки мучили меня несколько часов, – рявкнула я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, и, слава Морду, мне это удалось. – Они надо мной измывались, а ты бездействовал. Они причиняли мне сильную боль. Тогда как ты мог бы что-нибудь предпринять.
Снова молчание, потом – тихий шепот:
– Я не мог. Не мог. Помочь. Прежде.
– Прежде чем что?
– Прежде, чем узнал их.
Судя по тону, слово «узнал» было не тем, которое ему требовалось. Наверное, нужного слова просто не существовало в его лексиконе, и он вкладывал в то, что было, двойной, а то и тройной смысл.
– И как ты их узнал?
– Я не завершен, – сказал Борн. – Я был не завершен. Я не завершен.
Борн попытался компилировать слова, но это не помогло, и фраза скомкалась, из-за чего его перистые псевдоподии напряглись, сделавшись похожими на шипы.
– А теперь – завершен? И осведомлен? – Мне хотелось избежать пугающего слова «активирован».
– Более завершен.
– Ты их убил, – спокойно сказала я, заорав про себя: «Но только после того, как они вдоволь наиздевались надо мной!»
– Убил?
– Прервал их существование. Сделал неживыми. Мертвыми. Их больше нет.
– Я их узнал, – недоуменно пробормотал Борн. – Я узнал их.
– Убивать нехорошо. Больше никаких убийств. Не убивай.
Если только на тебя не нападут. Если тебя не вынудят. Мне не хотелось объяснять Борну различия, – сил на это у меня сейчас не было.
Теперь его глаза утратили красоту. Они казались опасными ловушками. Серый глаз выглядел знакомо, или мое воображение сыграло со мной злую шутку? Я резко отвернулась и опять провалилась в беспамятство. Лучше уж оно, чем необходимость обдумывать слова Борна.