Сиси сделала большой глоток, глядя на меня поверх стакана.
– Нужно его обналичить.
Уж тут и словарь не нужен.
«Я хотел воспитать в себе необъятное и ненасытное любопытство и желание узнать все слова английского языка, звучавшие не манерно и не напыщенно».
Пэт Конрой.
«Неудачный сезон»[24].
Я начал понимать, что для моего старика эта книжка была тщетной и поздней попыткой заиметь себе образование. Достойна ли такая попытка восхищения? Я мысленно сравнил ее с тем ужасом, который он мне внушал всю свою никчемную жизнь.
Часики тикали: мне вроде как пора было идти к мафиози – требовать, чтоб уплатил по счету. Он бы, конечно, воспринял это как крайнее проявление неуважения. Этот тип раз официанта отметелил до полусмерти: тот подошел слишком близко, когда психопат из-за стола вставал (не оплатив ужин, разумеется).
Да этот козлина никогда (в смысле ни разу в жизни) чаевых не оставлял.
Вполне веская причина надрать ему зад. У меня имелся незарегистрированный «Браунинг-9». Заправляешь в моем клубе – заимей что-нибудь посерьезнее понтов.
Сиси все продумала.
Брейди снимал хату на 45-й Западной улице между Мэдисон и Пятой авеню. Вечером по пятницам звал туда Сиси, чтоб она… его развлекала. У нее был ключ, и она мне дала дубликат.
А еще хренову тучу коки. Сказала:
– В спальне рассыпь везде, будто посиделки с кокой были, а потом все слетело с катушек.
У самой Сиси был запланирован обед с какими-то друзьями, большими шишками, стопроцентное алиби. У меня алиби никакого не было, что при некотором раскладе тоже говорит в мою пользу.
Пистолет нельзя было отследить. Я его нашел год назад – за сиденьем в вип-зале.
В пятницу ближе к полудню я чувствовал себя совершенно спокойно. Убрать Брейди будет чертовски приятно. Такое странное чувство, будто я при этом и старику своему дам сдачи. Оделся как обычно (как принято на убийство одеваться – не знаю): старые джинсы, потрепанная ветровка, ношеные «Конверсы» – на размер мне малы. Можно в кровь наступить и оставить копам отпечаток.
Все прошло как по маслу.
Когда я вошел, Брейди расхохотался. Валялся на диване в снежке по самые уши. Проквакал:
– Господи Иисусе, вот уж думал, у тебя кишка тонка меня грабить.
Почему он не перепугался?
Мозги от коки спеклись… В таком отрыве был, что не до испуга.
Сначала всадил пулю ему в живот, послушал чуток, как он хнычет, порадовался – вот она расплата… Но хорошенького понемногу, так что еще три пули в тупую башку.
И все на этом.
Рассыпал коку по хате – будто снегом припорошило.
Нашел чемодан с деньгами.
Ага, представьте себе, чемодан!
Бабла на два новых клуба хватит.
И свалил оттуда.
Тихонечко.
На следующий день явились копы.
Ей-ей.
Один угрюмее другого. Оба – «плохие полицейские».
Второй спросил,
подвигая ко мне книжку:
– Ваша?
– Это ж отцовская книга!
Добавить я ничего не успел, потому что первый сказал:
– Отпечатки на ней ваши есть?
Ордер у них имелся, и чемодан нашли в два счета.
Сиси.
Стерва.
Я, конечно, постарался ее примазать, но алиби было безупречное. Более чем.
Адвокат у меня, молодой совсем, хорошо знал эту их модную манеру выражаться. Сказал:
– Волноваться совершенно не о чем.
Заглянул в протокол и добавил:
– Ну как же.
Я откинулся на спинку жесткого тюремного стула, посмотрел на него и протянул:
– А мне…
на хрен…
фиолетово.
Рид Фаррел Коулмен
Книга призраков
Куинс, Нью-Йорк, 2011
Якоб Вайсен знает о смерти все – так знают близнеца, с которым выросли вместе. Продержавшись три года в пяти концентрационных лагерях, он видел смерть в самых зверских ее проявлениях и получал от нее самые жестокие уроки. Но тот период обучения завершился семьдесят лет назад. Смерть придержала для Якоба только один, финальный урок – и ждать его осталось недолго.
Вайсен не боится, поскольку тысячу раз имел возможность убедиться, что смерть дарует покой. Не боится – но и не спешит с ней встретиться. Слишком уж отчаянно он сражался за жизнь в те адские годы, чтобы теперь сдаться по такой банальной причине, как старость.
– Зейде[25], о чем ты думаешь? – спрашивает Лия, внучка Вайсена, заметив его хмурость.
– О смерти.
– О нет! Ну сколько можно?!
– Мэйдэлэ[26], однажды пойдет дождь. Вода поднимет меня, как пролитое на асфальт масло, и унесет в канализацию. Был человек – и нет его. Никто не оплакивает масляные пятна, а мы… мы, пожалуй, еще меньше заслуживаем скорби.
– Зейде, прекрати, пожалуйста. Терпеть не могу, когда ты вот так…
Лия крутит баранку. Они выезжают из аэропорта Кеннеди на скоростное шоссе Ван-Вик.
– Не нравится, когда я правду говорю?
– Это только твоя правда, зейде, не всеобщая.
Он задирает рукав пиджака, закатывает рукав рубашки и стучит узловатым пальцем по дряблой коже предплечья с выблекшей татуировкой лагерного номера.
– Нет, мэйдэлэ, это не только моя правда, это просто правда. Я постиг правду масляных пятен и пепла… Сегодня ты жив, а завтра тебя нет, и все, ты забыт. А из забвения нет возврата.
– Забывают не всех, – раздраженно возражает Лия. – И тебя, и твоего друга Исаака Бекера будут помнить. Ваши имена навсегда связаны с «Книгой призраков».
«Ну конечно, „Книга призраков“. Вот же дерьмище, – сетует Якоб. – Насчет того, что мы с Исааком навсегда связаны, Лия права. Но откуда ей знать, что мы с ним дружили, как паук с мухой?»
Якоб пугается собственных мыслей. Слишком много накопилось горечи и вины за десятки лет, и достаточно малейшей трещины в самообладании, чтобы все это хлынуло наружу. Он решает не говорить ни слова, пока не приедет на аукцион. Уж что-что, а держать язык за зубами он умеет. Там, где пришлось осваивать эту науку, плохим ученикам двоек не ставили – их наказывали пулей или «дезинсекцией». Хочешь выжить – помалкивай. А еще учись обманывать, ложь должна стать твоей второй натурой. Особенно ценилась она в Биркенау, в «предбаннике» газовой камеры.
«Не забудьте повесить бирки, чтобы после душа забрать ваши вещи».
Эту подлую фразу он научился выдавать без запинки и абсолютно уверенным тоном на идише, немецком, русском, украинском, польском, венгерском, чешском, голландском… Список длинный. Иногда по ночам Якоб просыпается с многоязыкой ложью на устах. Охранник Хайльманн, редкостный подонок с куском угля вместо сердца и физиономией точно место авиакатастрофы, любил однообразно пошутить над Вайсеном. После того как очередную партию мертвецов отвозили на тачках к печам, он говорил: «У вас, евреев, останутся ужасные воспоминания – как ваши соплеменники не смогли вернуться за своим барахлом. Кстати, интересно, куда они все отправились?»
Каждый раз он смеялся, и этот смех ранил, точно нож. Якоб не мог понять, почему столько лет спустя вспоминает Хайльманна. Как будто вдруг разом закровоточила тысяча колотых ран.
Есть немалая ирония судьбы в том, что Якобу Вайсену все-таки не удалось удержать рот на замке. Однажды после войны глупая и ненужная ложь круто изменила его жизнь. С тех пор Якоба преследует призрак Исаака Бекера с его проклятой книгой. Книгой, ради которой этот болван принес себя в жертву. Ирония эта горька, и с годами она все горше, и временами Якоб давится ею, точно разлившейся желчью.
Давится он и сейчас, пока Лия ведет машину по Лонг-Айлендской магистрали к изломанному абрису Манхэттена, к зданию, где проходят аукционы редких книг. И Якоб задает себе в тысячный, нет, в десятитысячный, в миллионный раз тот самый вопрос, что возник еще в лагере, освобожденном Советской армией: почему?
По-че-му?
Всего-навсего шесть букв, всего-навсего три слога. Но это самый острый вопрос во Вселенной, когда он бьется в человеческое сердце. Почему ты не сохранил благоразумие, когда в госпиталь к тебе пришел человек из агентства по переселению евреев? Почему наплел про Исаака Бекера и «Книгу призраков», если и без того имел все шансы попасть в Америку?
И вопрос не оставался без ответов – их рождало подсознание, – иногда вполне логичных и до того жутких, что ночь напролет не уснешь. Он не желал иметь дела с советскими, поскольку был непосредственным свидетелем их варварства и не видел разницы между ними и нацистами. Не испытывал и охоты строить новую жизнь на кровавых руинах Европы или драться с британцами за историческую родину в Палестине. Только Америка! Когда от тебя остались жалкие лохмотья, нужен новый мир, где можно из этих лохмотьев что-то скроить. Якоб Вайсен внушил себе, что, если в глазах американцев он будет выглядеть героем, они уж точно заберут его к себе за Атлантику. Всем известно: у американцев к героям слабость. Поэтому он взял факты и срастил их с вымыслом, с преувеличениями, – создал миф о своем спасении. Вот только теперь, когда до Манхэттена считаные минуты езды, этот миф выглядит сущим проклятием.
– Якоб Вайсен, правильно? – прочла в анкете жгучая брюнетка из агентства по переселению. Весьма хороша собой, деликатная, она бегло говорила на идише. – Тут написано, что вы хотите переселиться в Соединенные Штаты или Канаду.
– Только в Штаты. Внимательнее посмотрите, в графу альтернативного выбора я тоже вписал США, но кто-то зачеркнул и поставил Канаду.
Женщина не удержала улыбку.
– Якоб, почему только Штаты? – спросила она, открывая перед ним вожделенную лазейку.
И Вайсен рассказал ей о том, как его отчаянный друг детства Исаак Бекер, Писака (даже эсэсовцы его так называли), за полтора года, проведенных в Биркенау и других лагерях комплекса Аушвиц, написал роман с главным героем, у которого не было имени, только кличка – Цыган.
– В этом романе, – объяснял Якоб американке, – Цыгану являются призраки людей, с которыми он познакомился в лагере, перед тем как их задушили газом. Каждый призрак рассказывает свою историю, и Цыган ее запоминает, чтобы поведать миру, если сам останется жив. Исаак так и не раскрыл мне названия книги, но для меня она – «Книга призраков».
– Якоб, это поразительно, но я не понимаю, какая тут связь с вами или вашим ходатайством о переселении в Соединенные…
Вайсен перебил собеседницу, повел дальше свой рассказ:
– Дело в том, что по вине литературного таланта Исаак стал, так сказать, личной собственностью обер-лейтенанта Кляйнманна. Вроде любимой зверушки. Кляйнманн снабдил Исаака блокнотом и авторучкой, чтобы тот записывал свои сочинения. Мерзавец и знать не знал, что блокнот нужен моему другу для работы над «Книгой призраков». Исаак только притворялся, что пишет рассказы на потеху нацистской свинье. В благодарность за придуманные байки полковник не отправлял Писаку в душевую. И хитрость работала, пока очередной рассказ не понравился Кляйнманну настолько, что было решено отобрать блокнот у автора и сохранить. Исаак протестовал, но что толку? Кляйнманн глянул на первую страницу, увидел текст на венгерском и запер блокнот в письменном столе.
– Как ни увлекательна эта история, я все же не понимаю, чем она может помочь в вашем случае. – Но дрожь в голосе выдала волнение агентши.
– Бедняга Исаак запаниковал и пришел ко мне. Он объяснил ситуацию, сказал, что боится, как бы из-за его неосторожного поступка не пострадал весь барак. «Если заподозрят, что вы все знали о моей книге и не донесли, – сказал он, – кто знает, как вас накажут?»
И рыбка села на крючок! Да как крепко!
Женщина протянула через стол руку, положила ее на кисть Якоба.
– Пожалуйста, расскажите, что было дальше.
– Мы с Бекером под покровом ночи забрались в контору, где Кляйнманн прятал книгу. А он вдруг явился и застал нас за возней с замком. Я пырнул это чудовище в горло острым куском стекла. Вот сюда, – тихо пояснил Якоб, дотрагиваясь до нежной белой кожи на шее американки. – Но еще раньше он ранил в ногу моего приятеля. Я хотел остаться и помочь, да тот отказался наотрез. Для него важнее всего на свете была книга. «Ты должен выжить, – сказал он, – и любой ценой спасти ее. Чтобы мир узнал о творившихся здесь злодеяниях». И я пытался выполнить просьбу. Завернул блокнот в тряпье и санитарную клеенку, которую выменял у охранника. На следующее утро спрятал сверток на телеге с золой для ближайшей фермы, – по слухам, ее хозяин был связан с польским Сопротивлением. Или вы не в курсе, что поляки удобряли поля нашим пеплом? Живые мы им были не нужны, зато мертвые…
– О боже! – ахнула собеседница, и по щекам побежали слезы. – А Бекер? Что сталось с Исааком Бекером?
– Его пытали. Потом он висел распятым у всех на виду. Умирал трое суток, его клевали птицы.
– А книга? Удалось ли ее найти? – Брюнетку объял жгучий интерес.
Якоб Вайсен пожал широкими плечами:
– Пропала бесследно. Наверное, тот поляк запахал ее в землю. Боюсь, ее судьба так и останется для нас загадкой.
На этом Якоб мог бы и закончить разговор, но не закончил. Его настолько воодушевило участие женщины, ее слезы, ее красота, что он решился сделать еще один шаг.
– Как видите… Простите, я невежлив. Нельзя ли узнать ваше имя?
– Ава, – чуть покраснела она. – Ава Левински.
– Как видите, мой долг – отправиться в Америку и рассказать обо всем нашему народу. Он увидит фотоснимки лагерей, но может не узнать об ужасах, пережитых нами, немногими уцелевшими европейскими евреями. «Книга призраков» потеряна, однако необходимо объяснить нашим людям в США, что не все узники шли как овцы на бойню – некоторым удалось сохранить гордость. Бесстрашие Исаака, его труд – все это должно стать достоянием гласности. Помните, что он мне сказал, перед тем как я его оставил возле трупа Кляйнманна? «Чтобы мир узнал о творившихся здесь злодеяниях».
Вот так родилась легенда об Исааке Бекере и «Книге призраков». Правда выглядит несколько иначе, но не осталось живых, чтобы оспорить историческую версию Якоба Вайсена. В его бараке последний узник умер от тифа накануне прихода советских войск, а из эсэсовцев, ухитрившихся избежать правосудия или внесудебной расправы после войны, не нашлось желающих выступить с разоблачающей критикой. Так что власти США удовлетворили просьбу Якоба Вайсена, и несколько месяцев спустя он начал новую жизнь за океаном.
Якоб поселился в Бруклине, на Фостер-авеню, в однокомнатной квартире на первом этаже викторианского дома, и занялся шматом, швейным ремеслом, устроившись закройщиком в ателье на Тридцать второй улице. Ничто не помешало бы ему в тишине и достатке скоротать холостяцкий век или обзавестись женой и детьми, но хотелось максимально увеличить разрыв между настоящим и прошлым, поэтому Якоб Вайсен стал зваться Джеком Вайзом и даже обратился в адвокатскую контору с целью легальной смены имени и фамилии.
Все сложилось бы совершенно иначе, если бы не та девушка, а кто-нибудь другой беседовал с ним в больнице после войны.
Когда одолевало одиночество – а это происходило постоянно, – Джек вспоминал красивую молодую американку с черными как смоль волосами, орудие, с помощью которого он претворил в реальность мечту о новой жизни. Вспоминал ее беглый идиш, теплую и мягкую руку, гладившую его кисть, и нежную белую шею, к которой он прикоснулся пальцами. Мысленно он нараспев, как колыбельную, повторял ее имя в шуме и сутолоке метро, когда ехал на работу или возвращался в пустую квартиру. Мисс Ава Левински… Мисс Ава Левински… Мисс Ава Левински… Бывали минуты слабости, когда он подумывал, не нанять ли частного детектива для ее поисков. Но так и не рискнул – внушил себе, что слишком опасно строить вместе с ней будущее из мокрого песка своей лжи.
Как-то раз в безоблачное весеннее утро Джек Вайз сидел на волноломе, спиной к парашютной вышке. Он обзавелся привычкой ловить рыбу по воскресеньям в любую погоду. Жара или холод, сушь или хлябь – без разницы; лагеря закалили его. Вставал с первыми лучами солнца, добирался на метро до Шипсхед-бей или до конца кони-айлендской линии и забрасывал удочку. Рыбалка – единственное развлечение, которое он себе позволял. Одинокое это занятие спасало от удушающего чувства вины, от воспоминаний о пережитых в Польше ужасах. Только в воскресные утра ему удавалось полностью изгнать из ноздрей вонь горелого человеческого мяса.