– Прочитайте наш последний отчет, – посоветовал де Лиль.
Ему казалось, что сквозь открытое окно все еще слышится заунывный хор фермерских клаксонов. Это все-таки Бонн, внезапно пришла мысль. А эта дорога – наш мирок. Сколько названий она имеет на участке всего в пять миль между Мехлемом и Бонном? Шесть? Семь? Вот так и мы. Ведем никому не нужную словесную баталию. Непрестанная, выхолощенная какофония заявлений и протестов. И как бы ни совершенствовались модели машин, как бы ни увеличивалась их скорость, какими бы опасными ни становились столкновения, какими бы высокими ни строились здания вокруг, маршрут остается неизменным, а его конечная точка не имеет никакого значения.
– Давайте побыстрее покончим с остальным. Вы согласны, Микки?
– О боже, конечно, согласен!
И оказавшийся в центре внимания Краббе начал длинную и путаную историю, услышанную им от корреспондента «Нью-Йорк таймс» в Американском клубе, который сам узнал ее у Карла Хайнца Зааба, а тот, в свою очередь, подслушал в разговоре каких-то офицеров ведомства Зибкрона. Суть сводилась к тому, что Карфельд на самом деле успел вчера побывать в Бонне. После участия в беспорядках кельнских студентов он не вернулся, как полагали все, в Ганновер, чтобы подготовиться к завтрашнему митингу, а тайно проник по задворкам в Бонн, где у него прошла секретная встреча.
– По слухам, у него состоялся приватный разговор с Людвигом Зибкроном, понимаете, Роули? – говорил Краббе, но если в его голосе когда-то еще звучала убежденность в собственной правоте, теперь ее почти заглушили бесчисленные выпитые коктейли.
Тем не менее Брэдфилда это сообщение вывело из себя, и он отозвался со злостью:
– Мне постоянно твердят, что он тайно разговаривает с Людвигом Зибкроном. Спрашивается, какого дьявола мы должны придавать этому значение? Почему бы им не побеседовать друг с другом? Зибкрон отвечает за обеспечение общественного порядка, а у Карфельда полно врагов. Впрочем, уведомите Лондон, – устало добавил он, сделав очередную запись. – Отправьте телеграмму с изложением слуха. Большого вреда не будет.
Внезапно на металлическую раму окна обрушились крупные капли начавшегося дождя, и их громкий стук заставил всех вздрогнуть.
– Что-то станется теперь с состязаниями команд стран Содружества? – произнес Краббе, но его озабоченность снова никто не пожелал разделить.
– Теперь к дисциплинарным вопросам, – продолжил Брэдфилд. – Завтрашний митинг в Ганновере начинается в половине одиннадцатого. Странное время для демонстрации, но, насколько я понимаю, после обеда у них намечен футбольный матч. Здесь играют в футбол по воскресеньям. Не могу представить, каким образом это может повлиять на нас с вами, но посол просит всех сидеть по домам после заутрени, если только у кого-то нет срочных дел в посольстве. По настоянию Зибкрона, дополнительный контингент немецкой полиции будет дежурить у главных и задних ворот на протяжении всего воскресного дня. И еще: по каким-то странным соображениям, он хочет разместить своих людей в штатском среди публики во время соревнований сегодня днем.
– Они и в штатском выглядят как сотрудники полиции, – прошептал де Лиль, припомнив старую шутку. – Никогда прежде не видел такого.
– Тихо! О безопасности. Мы получили отпечатанные в Лондоне пропуска в здание посольства. После того как вам их раздадут в понедельник, предъявлять документ по первому требованию охраны – ваша непреложная обязанность. Противопожарные меры. К вашему сведению, в середине дня в понедельник объявят учебную тревогу с последующей перекличкой. Желательно, чтобы вы все оказались на месте, подав тем самым положительный пример младшему персоналу. Оздоровительные процедуры. Состязания команд стран Британского содружества наций состоятся сегодня после обеда на территории сада позади здания посольства. Сократим только беговую программу. И опять-таки я бы хотел видеть там всех вас. С женами, разумеется, – добавил он таким тоном, словно возлагал на них дополнительное бремя. – Микки, вам поручается проследить за поверенным в делах из Ганы. Сделайте так, чтобы он держался подальше от супруги нашего посла.
– Могу я высказать просьбу со своей стороны, Роули? – нервно спросил Краббе, причем жилы у него на шее натянулись под вялой кожей, как на куриных ножках. – Видите ли, супруга посла должна вручать призы победителям в четыре часа. Да, в четыре. Должен просить всех собраться у главного шатра без четверти. То есть без четверти четыре, я имею в виду, простите, – поспешил добавить он. – Ровно без четверти четыре, Роули, еще раз прошу прощения.
Говорили, что во время войны он служил одним из адъютантов самого Монтгомери. А теперь осталось лишь вот это.
– Принято к сведению. У вас все, Дженни?
Ее пожатие плечами означало: ничего, что вам захотелось бы выслушать.
Затем де Лиль обратился ко всем сразу, устремив взор в некую точку перед собой и не обращаясь ни к кому в особенности, что являлось отличительной чертой манер британского правящего класса.
– Хотел бы поинтересоваться: кто сейчас работает с досье по персональным личностным характеристикам? Медоуз постоянно пристает ко мне по этому поводу, но, клянусь, я к нему не прикасался уже много месяцев.
– Кому оно было расписано?
– Мне, я полагаю.
– В таком случае, – отрезал Брэдфилд, – оно где-то у вас и затерялось среди бумаг. Поищите как следует.
– Не думаю, что вообще получал его, в том-то и штука. Я бы с радостью пролистал его, хотя понятия не имею, зачем мне это нужно.
– Что ж, в таком случае, у кого оно сейчас?
Любое заявление Краббе звучало как покаянное признание.
– Оно было расписано и мне тоже, – тихо сказал он из своего темного угла рядом с дверью. – Понимаете, Роули, мне тоже.
Все ждали.
– Предполагалось, что я должен был получить его еще до Питера, а потом вернуть на место. Так распорядился Медоуз, Роули.
Ему по-прежнему никто не желал прийти на помощь.
– Это было две недели назад, Роули. Только я почти не читал его. Прошу прощения. Но Артур Медоуз упорно навязывал мне досье, хотя оно мне ни к чему. В нем нет ничего для меня полезного. Какая-то грязь и сплетни о немецких промышленниках. Не моя сфера деятельности. Так я и сказал Медоузу: лучше передайте досье Лео. Вот кого интересуют персоналии. Это его тема.
Он с намеком на улыбку посмотрел на своих коллег, потом его взгляд переместился ближе к окну, где стоял пустой стул. И внезапно все взгляды устремились в одном направлении – на пустующее место. Без тени тревоги или озабоченности, а лишь с удивлением, как это они прежде не заметили этого. Это был обычный стул из покрытой лаком сосны, отличавшийся от остальных чуть розоватой окраской. Такой несколько неофициальный стул, как из будуара, и к тому же с покрытым вышитой подушечкой сиденьем.
– Где он? – отрывисто спросил Брэдфилд, хотя он один не проследил за взглядом Краббе. – Где Хартинг?
Ему никто не ответил. Никто даже не смотрел на Брэдфилда. Покрасневшая Дженни Паргитер уперла взгляд в свои по-мужски натруженные руки.
– Должно быть, застрял на жутком пароме, – сказал де Лиль, несколько поспешив с предположением, чтобы разрядить атмосферу. – Одному богу известно, что фермеры творят на другом берегу реки.
– Кто-то должен срочно все выяснить, – распорядился Брэдфилд совершенно равнодушно. – Позвоните ему домой, что ли. Ясно?
Стоит отметить, что никто из присутствующих не воспринял распоряжение как адресованное ему лично. И все поспешили до странности беспорядочной толпой покинуть зал, не глядя ни на Брэдфилда, ни друг на друга, ни на Дженни Паргитер, чье смущение, казалось, выходило за разумные пределы.
Завершился последний раунд бега в мешках. Усилившийся ветер швырял со стороны пустыря крупные капли дождя на провисшее полотно. Намокшие подпорки отчаянно скрипели. Внутри большого шатра все еще не разошедшиеся по домам детишки – в основном цветные – столпились вокруг флагштока, с которого уныло свисали основательно помятые при хранении и заметно за последние годы потерявшие в числе флажки стран Британского содружества. Под ними Микки Краббе с помощью шифровальщика Корка выстраивали победителей в ряд для вручения наград.
– М’Буту Алистер, – шептал Корк. – Куда, черт побери, он подевался?
Краббе поднес ко рту мегафон:
– Мистер Алистер М’Буту, сделайте, пожалуйста, шаг вперед. Алистер М’Буту… Боже милостивый, – пробормотал он, – я не в состоянии отличить их друг от друга.
– Тогда вызови Китти Делассус. Она хотя бы белая.
– Та же просьба к мисс Китти Делассус. Шаг вперед, будьте любезны, – сказал Краббе, нервно, но тщательно произнося последнее «эс» в фамилии. Поскольку он давно на собственном опыте убедился, что неправильно произнесенная фамилия могла принести крупные неприятности.
Закутанная в норку жена посла покорно ждала на походном стульчике за столом, заваленным призами в подарочных обертках, доставленными из местного филиала НААФИ[2]. Налетел новый порыв ветра, особенно злого и колючего. Стоявший рядом с Краббе временный поверенный в делах Ганы крупно задрожал и поднял меховой воротник своего пальто.
– Дисквалифицируй их, – подначивал Корк. – Пусть призы вручат занявшим вторые места.
– Я ему шею сверну, – заявил Краббе, часто моргая. – Просто сверну ему проклятую шею. Застрял, видите ли, на другом берегу. Тоже мне, неженка.
Джанет Корк, находившаяся на последнем месяце беременности, сумела все-таки отыскать пропавших детей и поставила их в общий ряд победителей состязаний.
– Только дождусь понедельника, – шипел Краббе, снова поднося мегафон к губам, – и скажу ему пару ласковых.
Впрочем, если подумать, ничего он ему не скажет. Ни слова не скажет этому мерзкому Лео. Наоборот, будет держаться от Лео подальше, затаится и дождется, когда грянет скандал.
– Леди и джентльмены! А сейчас глубокоуважаемая супруга посла Великобритании приступит к вручению призов нашим чемпионам!
Все принялись аплодировать, но не в ответ на объявление, сделанное Краббе. Просто близился конец мучениям. С бесподобно бездумной грацией, которая одинаково годилась бы как для спуска на воду нового корабля, так и для принятия предложения руки и сердца, жена посла встала, чтобы прочитать свою речь. Краббе рассеянно слушал…
«Почти семейное торжество… Равенство всех наций – членов Содружества… Ах, если бы крупные мировые проблемы можно было решить столь же дружески и полюбовно… Должна высказать слова признательности спортивному комитету посольства в лице мистер Джексона, мистера Краббе, мистера Хартинга, мистера Медоуза…»
Совершенно не тронутый ее проникновенными словами полисмен в штатском, стоявший у полотняной стенки шатра, вытащил из кармана кожаного плаща пару перчаток и посмотрел ничего не выражавшим взглядом на своего коллегу. Хейзел Брэдфилд, жена начальника канцелярии, поймала взгляд Краббе и мило ему улыбнулась. «Такая скучища, – говорила ее улыбка, – но все скоро кончится, и мы наверняка сможем хорошенько выпить». Он быстро отвел глаза. Единственный выход из положения, горячо убеждал он себя, это ничего не знать и ничего не видеть. Затаиться, отсидеться! Вот теперь его девиз. Он посмотрел на часы. Всего час до того, как по морским приметам солнце скроется за нок-реей. Иными словами, опустится за горизонт. Пусть не в Бонне, так хоть в Гринвиче. Начнет он с пива, чтобы еще какое-то время управлять собой, а потом постепенно перейдет на напитки покрепче. Затаиться. Ничего не видеть и выскользнуть незаметно через заднюю дверь.
– Кстати, – вдруг громко произнес Корк ему в самое ухо. – Помнишь ту наводку, которую ты мне дал?
– Прости, старина, какую наводку?
– На южноафриканские алмазы. Консолидированная рента. Так вот, они подешевели на шесть шиллингов.
– Не спеши продавать акции, – посоветовал Краббе без всякой убежденности в голосе и осторожно перебрался к самому краю шатра. Но едва он успел найти темное уединенное местечко, куда естественным образом манил его скрытный и уклончивый характер, как чья-то рука легла ему на плечо и резким движением заставила развернуться. Оправившись от первого изумления, он обнаружил, что стоит лицом к лицу с одетым в штатское полисменом.
– Какого черта… – злобно вымолвил он, потому что, будучи мужчиной мелкого сложения, ненавидел подобное обращение. – Что вы себе позволяете?
Но полицейский уже сокрушенно тряс головой и бормотал извинения. Ему очень жаль, пожалуйста, простите его – он принял уважаемого джентльмена за другого человека.
А де Лиль тем временем окончательно забыл о вежливости, все больше раздражаясь. Дорога от посольства в город вывела его из равновесия и рассердила. Он терпеть не мог мотоциклы, и уж совсем ему не нравилось, когда его сопровождал эскорт из двух мотоциклистов. Шум двухтактных двигателей подверг его терпение немалому испытанию. И он ненавидел преднамеренную грубость, даже когда ее объектом становился не сам, а кто-то другой у него на глазах. Сейчас же они столкнулись именно с преднамеренной грубостью, с какой стороны ни взгляни. Не успела их машина остановиться во дворе Министерства внутренних дел, как ее дверцы распахнули молодые люди в кожаных пальто, окружившие автомобиль и кричавшие практически в один голос:
– Герр Зибкрон примет вас незамедлительно! Скорее, пожалуйста! Да! Извольте поторопиться!
– Я пойду так, как сам того захочу, – огрызнулся Брэдфилд, когда их затолкали в лифт с неокрашенными стальными стенками. – Не смейте мной командовать! – А потом обратился к де Лилю: – Придется сделать внушение Зибкрону. Это обезьяний питомник какой-то.
Но на верхнем этаже они почувствовали себя намного спокойнее. Здесь перед дипломатами уже предстал тот Бонн, с которым они успели близко познакомиться. Функциональные интерьеры в бледных тонах, невыразительные бледные репродукции по стенам коридоров, безликая мебель из блеклого неполированного тика, белые рубашки, серые галстуки и лица, белее самой тусклой луны. Всего их собралось семеро. Двое, сидевшие по обе стороны от Зибкрона, имен не имели, и де Лиль не без ехидства подумал, что это рядовые клерки, приглашенные только ради внушительности и для создания численного превосходства над гостями.
Льефф – пустоголовый парадный конь из протокольного отдела, расположился слева от де Лиля. А напротив и справа от Брэдфилда пристроился старый Polizeidirektor из Бонна, которому де Лиль был готов инстинктивно симпатизировать: покрытый боевыми шрамами человек-монумент с белыми пятнами на коже, напоминавшими заплатки, наложенные на входные пулевые отверстия. На тарелке лежала пачка сигарет. Сурового вида девица предложила всем кофе без кофеина, и им пришлось дожидаться, чтобы она удалилась.
«Что понадобилось Зибкрону?» – наверное, в сотый раз задался де Лиль вопросом с тех пор, как в девять часов этим утром получил лаконичное и не слишком дружелюбное приглашение.
Подобно всем совещаниям, это началось с краткого напоминания о содержании предыдущего. Льефф прочитал протокол маслено-льстивым тоном, как человек, который собирается вручить кому-то медаль. Это было событие, подразумевал он, имевшее огромное значение. Polizeidirektor расстегнул пуговицу зеленого пиджака и раскурил длинную голландскую сигару до такой степени, что она заполыхала нефтяным факелом. Зибкрон раздраженно закашлялся, но старый полисмен не обратил на его реакцию никакого внимания.
– У вас есть возражения по поводу зачитанного только что документа, мистер Брэдфилд?
Зибкрон обычно улыбался, задавая подобный вопрос, и хотя его улыбка казалась холоднее северного ветра, сегодня де Лиля она даже обрадовала.
– На первый взгляд нет, – небрежно ответил Брэдфилд, – но я должен лично прочитать протокол, прежде чем подпишу его.
– А вас никто и не просит его подписывать.
Де Лиль резко вскинул на него взгляд.
– Теперь позвольте мне, – продолжил вещать Зибкрон, – зачитать вам следующее заявление. Его копии будут вам выданы позже.
Речь Зибкрона, впрочем, оказалась краткой.
По его словам, дуайен[3] уже обсудил с герром Льеффом из протокольного отдела и с послом США вопрос обеспечения физической безопасности территорий дипломатических миссий в том случае, если мелкие пока волнения и демонстрации протеста в федеративной республике перерастут в серьезные акции гражданского неповиновения. Зибкрон мог только сожалеть, что дополнительные меры оказались необходимыми, но ему казалось предпочтительнее предвидеть неблагоприятное развитие событий, нежели потом расхлебывать их последствия, когда будет уже слишком поздно. Зибкрон получил от дуайена заверения, что все главы иностранных миссий окажут всемерное содействие федеральным властям. Посол Великобритании уже высказал готовность принять участие в данном мероприятии. Тон Зибкрона приобрел жесткость, до странности близкую к озлобленности. Льефф и старый полицейский намеренно развернулись в сторону Брэдфилда, и выражения их лиц выглядели неприкрыто враждебными.