Нам действительно подмигивают. Диск 428-й темнеет не весь сразу – это постепенное затмение. Как будто по поверхности звезды справа налево ползет гигантское веко.
– В тысячу.
Шимп говорил о хроматофорах. Но они проявляются и исчезают не в одно и то же время. Тьма распространяется по оболочке волнами.
В голове у меня всплывает термин: задержка импульса.
– Эй, Шимп. А эти пигментные волны – с какой скоростью они движутся?
– Около пятидесяти девяти тысяч километров в секунду.
Скорость мелькнувшей мысли.
И если эта штука в самом деле мыслит, то у нее должны быть логические элементы, синапсы – это должна быть некая сеть. И если сеть достаточно велика, то в середине располагается некое «я». Как у меня, как у Дикса. Как у Шимпа. (Из-за него-то я и решила изучить этот вопрос – еще в давнюю бурную пору наших отношений. Знай врага своего и все такое.)
У «я» есть особенность: во всех своих частях сразу оно способно удерживаться лишь не дольше десятой доли секунды. Когда оно чрезмерно разрежается – когда кто-то расщепляет ваш мозг пополам, перерубает, допустим, толстое мозолистое тело, и полушария вынуждены общаться между собой издалека, обходным путем; когда нейронная архитектура рассеивается за некую критическую точку, и передача сигнала из пункта А в пункт Б занимает на столько-то больше времени, чем положено, – тогда система, скажем так, утрачивает целостность. Две половинки вашего мозга становятся разными людьми с разными пристрастиями и целями, с разным восприятием себя.
«Я» распадается на «мы».
Это закон не только для людей, или млекопитающих, или даже земной жизни. Он верен для любого контура, обрабатывающего информацию, и так же применим к созданиям, которых мы еще лишь встретим, как и к оставшимся позади.
Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, утверждает Шимп. Насколько сигнал успевает распространиться по этой оболочке за десятую долю корсекунды? Насколько тонко размазано его «я» по небесам?
Плоть необъятна, плоть непостижима. Но вот дух, дух…
Черт.
– Шимп! Если исходить из средней плотности человеческого мозга, то каково количество синапсов в круге из нейронов толщиной один миллиметр и диаметром пять тысяч восемьсот девяносто два километра?
– Двадцать в двадцать седьмой степени.
Я запрашиваю в базе эквивалент разума, занимающего площадь тридцать миллионов квадратных километров: это два квадрильона человеческих мозгов.
Само собой, то, что заменяет этому созданию нейроны, уложено далеко не так плотно, как у нас: в конце концов, мы сквозь них видим. Давайте занизим оценку до предела: предположим, его вычислительная мощность составляет одну тысячную от показателей человеческого мозга. Это…
Ну хорошо, пускай будет одна десятитысячная нашей синаптической плотности. И все равно…
Стотысячная. Едва намеченная пленка мыслящего мяса. Если занижать дальше, то я сведу ее к нулю.
И все-таки это двадцать миллиардов человеческих мозгов. Двадцать миллиардов.
Я не понимаю, как к этому относиться. Перед нами не просто инопланетянин.
Но я не вполне еще готова уверовать в богов.
Завернув за угол, я налетаю на Дикса, который големом застыл посреди моей гостиной. Подпрыгиваю чуть не на метр.
– Какого хера ты здесь делаешь? Кажется, моя реакция его удивляет.
– Хотел… поговорить, – произносит он после паузы.
– Никогда не заявляйся к другим, если не звали! Он отступает на шаг, запинаясь:
– Я хотел… хотел…
– Поговорить. Для этого есть общественные места. Мостик, кают-компания… если уж на то пошло, мог бы просто вызвать меня по связи.
Он смущается.
– Вы говорили, что хотите… лично. Что это культурная традиция.
Ну да, говорила. Но не здесь же. Это моя каюта, мое личное пространство. То, что эти двери не запираются, – уступка безопасности, а не приглашение входить в мое жилье и устраивать засады, стоять тут мебелью.
– Ты чего, вообще, встал? – рычу я. – По плану мы продолжаем работу только через два месяца.
– Попросил Шимпа разбудить меня, когда вы встанете.
Сраная машина.
– А зачем вы встали? – спрашивает он, даже и не думая уходить.
Я вздыхаю, смирившись с поражением, и усаживаюсь в подвернувшееся адаптокресло.
– Хотела просмотреть предварительные данные. «В одиночестве» подразумевается само собой и должно бы быть очевидно.
– Ну и как?
Не очевидно, значит. Я решаю подыграть:
– Похоже, мы вышли на контакт с… с островом. Шесть тысяч каэм в поперечнике. По крайней мере его мыслящая часть. Прилегающая область оболочки в основном пуста. Но все это – живое. Оно осуществляет фотосинтез или что-то вроде того. И питается, видимо. Не уверена только чем.
– Молекулярным облаком, – говорит Дикс. – Там везде органические соединения. Плюс оно концентрирует все необходимое под оболочкой.
Я пожимаю плечами.
– Понимаешь, для мозга рассчитаны предельные размеры, но эта штука такая громадная, она…
– Маловероятно, – бормочет он себе под нос.
Я поворачиваю голову, адаптокресло подстраивается под новую позу.
– О чем ты?
– Его площадь двадцать восемь миллионов квадратных километров, так? Тогда у сферы в целом семь квинтиллионов. И остров находится точно между нами и 428-й, а вероятность этого – один к пяти миллиардам.
– Продолжай. Продолжать ему нечем.
– Ну, просто… просто это маловероятно.
Я закрываю глаза.
– Вот как тебе удается быть таким умным, чтобы жонглировать в голове всеми этими цифрами, и настолько тупым, чтобы не делать очевидных выводов?
Все та же паника, вид как у животного на скотобойне.
– Не надо… я не…
– Да, это маловероятно. С точки зрения астрономии маловероятно, что мы случайно взяли курс на единственное разумное пятнышко на сфере диаметром в полторы астрономические единицы. И это означает…
Он молчит. Растерянность на его лице – насмешка надо мной. Я хочу двинуть ему кулаком. Но вот наконец загорается огонек:
– А, то есть островов больше, чем один? О! Целая куча островов!
Это создание – член экипажа. В один прекрасный день от него будет зависеть моя жизнь. Мысль крайне пугающая.
Я пытаюсь на время забыть об этом.
– Скорее всего, по оболочке разбросана целая популяция таких существ, наподобие… цист, что ли. Шимпу неизвестно, сколько их, но пока мы видим только одно, так что они, похоже, рассеяны не очень плотно.
Лицо его опять хмурится, но как-то по-новому.
– А почему Шимп?
– В смысле?
– Откуда у него такое имя?
– Не имя, а название.
Потому что дать чему-то имя – сделать первый шаг к его очеловечиванию.
– Я нашел значение – это сокращенное от «шимпанзе». Глупое животное.
– Вообще-то шимпанзе считались довольно сообразительными, – припоминаю я.
– Но не как мы. Они даже разговаривать не умели. А Шимп может. Он гораздо умнее этих тварей. Такое имя… это оскорбление.
– А тебе-то что?
Он просто глазеет на меня.
Я развожу руками.
– Ну ладно, никакой это не шимпанзе. Мы называем его так потому, что у него примерно такое же количество синапсов.
– То есть сами дали ему маленький мозг, а потом все время жалуетесь, какой он тупой.
Мое терпение на исходе.
– Ты к чему-то ведешь или так, кислород переводишь?
– Почему его не сделали умнее?
– Если система сложнее тебя, то предсказать ее поведение невозможно – вот почему. И если хочешь, чтобы проект продолжался и после того, как тебя не станет, то не вручишь поводья тому, у кого гарантированно появятся собственные интересы.
Ой-ой, боже ты мой, ну кто-то ведь должен был ему рассказать про закон Эшби[10].
– То есть ему сделали лоботомию, – говорит Дикс после паузы.
– Нет. Его не делали тупым, его тупым создали.
– Может, он умнее, чем вы думаете. Вот если вы такие умные, у вас свои цели, то почему же он до сих пор у руля?
– Не льсти себе, – говорю я.
– Что?
Не могу сдержать зловещей улыбки.
– Ты всего лишь исполняешь указания нескольких других систем, которые намного сложнее тебя.
Надо отдать им должное, конечно: уж столько звезд родилось и погасло, а организаторы проекта до сих пор дергают за ниточки.
– Я не… исполняю?..
– Прости, дорогой. – Я мило улыбаюсь своему слабоумному отпрыску. – Я разговаривала не с тобой. А со штуковиной, которая производит все те звуки, которые исходят из твоего рта.
Дикс становится белее моих трусиков. Я уже не притворяюсь:
– Ты на что рассчитывал, Шимп? Что сможешь подослать ко мне на порог эту марионетку, а я и не замечу?
– Нет… я не… это ведь я, – мямлит Дикс. – Это я говорю.
– Он тебя науськивает. Да ты хоть знаешь, что такое «лоботомия»? – С отвращением качаю головой. – Думаешь, раз мы выжгли свои адаптеры, то я забыла, как они работают? – Его черты начинают складываться в карикатурное удивление. – Лучше даже и не пытайся, мать твою. Ты же не спал на предыдущих сборках, как ты мог не знать? И тебе точно так же известно, что связь с домом мы тоже обрубили. Так что твой царь и бог ничего тут поделать не может, потому что мы ему нужны. Таким образом, я бы сказала, мы достигли компромисса.
Я не кричу. Тон у меня ледяной, но голос совершенно ровный. И тем не менее Дикс чуть ли не съеживается передо мной.
А ведь этим можно воспользоваться.
Добавив в голос немного тепла, я мягко произношу:
– Знаешь, а ты ведь тоже так можешь. Выжги свой адаптер. Потом я даже разрешу тебе вернуться, если сам не расхочешь. Просто… поговорим. Только без этой штуки у тебя в голове.
На лице его паника, и вопреки ожиданиям у меня чуть не разрывается сердце.
– Не могу, – скулит он. – Как я буду учиться, откуда брать знания? Миссия…
Поскольку я и вправду не представляю, кто из них говорит, то обращаюсь к обоим сразу:
– Миссию можно выполнять по-разному, способов много. И у нас предостаточно времени, чтобы перепробовать их все. Буду рада видеть Дикса, когда он останется один.
Они делают шажок мне навстречу. И еще шажок. Одна из рук, подергиваясь, отлипает от бока, поднимается и как будто тянется ко мне, а на перекошенном лице возникает выражение, которое я не совсем понимаю.
– Но я же ваш сын, – лепечут они.
Я не удостаиваю их даже отрицанием:
– Вон из моего дома.
Человек-перископ. Троянский Дикс. Это что-то новенькое.
Раньше Шимп не отваживался на столь откровенные вторжения, когда мы бодрствуем. Прежде чем посягнуть на нашу территорию, он обычно дожидается, пока мы погрузимся в смертный сон. Мне представляются дроны, каких не видел ни один человек, – изготовленные специально для этого случая, кое-как сработанные во время длинных темных вечностей, разделяющих сборки; я вижу, как автоматы обшаривают ящички и заглядывают за зеркала, дубасят по переборкам рентгеном и ультразвуком, терпеливо, бесконечно, миллиметр за миллиметром прочесывают катакомбы «Эриофоры» в поисках неких тайных посланий, которые мы отправляем друг другу сквозь толщу времен.
Никаких улик у нас нет. Мы предусмотрительно расставляли ловушки и сигнальные устройства, но те еще ни разу ничего не засекли. Это ни о чем не говорит, само собой. Может, Шимп и туповат, но все же и хитер, а миллион лет – более чем достаточный срок, чтобы проработать все до одного варианты, используя примитивный перебор. Зафиксируй положение каждой пылинки, потом сколько угодно занимайся своими неведомыми махинациями; как закончишь, верни все на место.
Мы не так глупы, чтобы переговариваться через эпохи. Никаких зашифрованных планов, любовных писулек издалека, никаких открыток с болтовней и древними пейзажами, которые давно уже ушли в красное смещение. Все это мы храним в собственных головах, куда врагу никогда не забраться. У нас есть неписаное правило – если общаться, то лишь лицом к лицу.
Нескончаемые идиотские игры. Временами я почти забываю, из-за чего вообще мы грыземся. Сейчас, когда на горизонте бессмертное существо, все выглядит таким мелким.
Может, для вас это пустяки. С тех вершин, на которые вы успели забраться, новость о бессмертии кажется давным-давно устаревшей. Но я не могу даже представить такое, хотя пережила целые миры. У меня нет ничего, кроме мгновений: две-три сотни лет, которые надо растянуть на весь срок существования Вселенной. Я могу стать свидетельницей любого момента времени: сотен или тысяч моментов, если нарезать жизнь совсем тонкими ломтиками, – но мне никогда не увидеть всего. Даже доли.
Моя жизнь конечна. Мне приходится выбирать.
Когда до тебя в полной мере доходит, на что ты подписалась, – после десятой или пятнадцатой сборки, когда необходимость компромисса уходит из разряда чистой теории и глубоко, словно рак, въедается в твои кости, – становишься скрягой. Иначе не получается. Минуты бодрствования ограничиваешь до абсолютного минимума: ровно столько, чтобы выполнить сборку, спланировать очередной контрманевр против Шимпа, чтобы (если потребность в человеческом общении для тебя еще актуальна) заняться сексом, понежничать и чуточку утешиться обществом млекопитающих сородичей посреди бескрайней тьмы. А потом поскорей забираешься в склеп, чтобы уберечь отпущенные тебе остатки жизни, пока снаружи простирается космос.
У нас есть время на образование. На сотню дипломных проектов – спасибо отборным обучающим техникам, придуманным пещерными людьми. Я таким не заморачиваюсь. Зачем жечь свою тонюсенькую свечку ради занудного перечисления голых фактов, растрачивать по мелочам мою драгоценную, бесконечную и все-таки небеспредельную жизнь? Только дурак предпочтет голые знания возможности поглазеть вблизи на останки Кассиопеи А, пускай даже эту хренотень и не увидишь без условных цветов.
Но вот теперь… Теперь я хочу знать. Это создание, кричащее по ту сторону бездны, массой с Луну, шириной с Солнечную систему, тонкое и хрупкое, как крыло насекомого, – я бы с радостью отдала часть жизни, чтобы разгадать его тайны. Как оно устроено? Как вообще может жить у самой точки абсолютного ноля, тем более – мыслить? Каким же колоссальным, неизмеримым интеллектом надо обладать, чтобы на расстоянии в половину светового года разглядеть нас, определить особенности наших глаз и инструментов и послать сигнал, который мы способны не то чтобы понять – хотя бы уловить?
И что произойдет, когда мы прошьем его на одной пятой скорости света?
По пути в склеп я запрашиваю свежие данные, и особых открытий не случается. В чертовой штуковине и без того уже полно дыр. Кометы, астероиды, весь привычный протопланетный мусор проносится через эту систему, как и через все прочие. В инфракрасном режиме повсюду виднеются диффузионные зоны в местах дегазации, где мягкий вакуум истекает наружу, в более глубокий. Подозреваю, даже если мы пробьем самый центр мыслящей части, для такого грандиозного существа это будет не больней булавочного укола. На такой скорости мы промчимся насквозь и удалимся слишком быстро, чтобы вызвать в миллиметровой мембране хоть какую-то инерцию.
И все-таки… Стоп. Стоп. Стоп.
Ну конечно же – дело не в нас. А в том, что мы строим. Рождение врат – бурный и мучительный процесс, насилие над пространственно-временным континуумом, по выбросу рентгеновских и гамма-лучей – рядом с микроквазаром. Все живое в белой зоне мгновенно обращается в пепел, никакая защита не поможет. Как раз поэтому мы сами и не задерживаемся, чтобы нащелкать фотографий.
Ну в том числе и поэтому.
Разумеется, мы и не можем остановиться. Даже смена курса исключена, разве что мельчайшими шажками. «Эри» парит меж звездами подобно орлу, но на малых расстояниях не поворотливей свиньи; сдвиньте направление движения даже на десятую долю градуса, и на двадцати процентах от скорости света получите серьезные повреждения. Сдвиг на полградуса нас просто разорвет: корабль, может, и вывернет на новый курс, но схлопнувшаяся масса в его брюхе пойдет старым и прорежет все прилегающие надстройки, даже и не почувствовав этого.