Так вот и течёт мир через образы, ищет через них совершенства, но до поры неведомой не находит. Потому как там, где обрезано, не может быть совершенного. Не обрести миру совершенства в образах, за образами оно лишь! В безобразии! Не бесконечны образы! Грехом поражены. Оттого устают они и рассыпаются. Вот и выходит, что удел ума – усталость! Усталость и погибель. Погибель и начало всего сызнова. И повторится всё, как встарь. Чернотроп! Вертмя вертится!
Каков прок в словах моих, думаешь ты? Ужалить тебя. Всякое слово, даже если оно тебе кажется бесполезным, в жало тебе дано. Гонит оно тебя, и в том прок от него. «Прок» ведь что означает? Пользу некую. А польза наша – дорога! Впрок – это в дорогу! В дороге душа наша вызревает. От поиска лучшей жизни, сытой, к Жизни Вечной, от ума к безумию! И видеть мы однажды начинаем: нет её, лучшей жизни. Блазня она, обманка! От того становится нам горько и больно. Что те, кто дорог нам, обручены со скорбями, повенчаны с печалью. Не уберечь их от боли, не спрятать! Бессильны мы! Вот тут и нарождаемся мы в бессилии к ЛЮБВИ! К безумию сподвигаемся! К безобразию! ЛЮБОВЬ-то и есть за умом! Заумь она!
Как же важно в битве за неё, за ЛЮБОВЬ, не уставать! Иначе в злобе погрязнешь, желчью захлебнёшься. Но для этого нужно из ума выжить! Не выгоду искать, ни жизни лучшей, ни тепла, ни уюта, ни счастья своего «масенького». Невесть чего! В слово не облечь! В образ не обрядить!
Ну? Увидел ты, как дрожать образ начинает, прежде чем рассыплется? Эта дрожь и есть его усталость! Усталость – это когда чуть осталось! Измором её называют! И тягостью. Увидел ты, как изморенный, тягостный образ рассыпается, как текут его ипостасные половинки, Ма – Тьма и Ла – Свет, чтобы вновь и вновь сложиться в другой образ?
Я действительно видел воочию то, о чём говорил Лесник. Удивительная штука: то ли он был таким рассказчиком, то ли кудесником, но я не просто слышал его. Я будто смотрел кинофильм яркий, красочный. Слышал дрожь неведомого мне образа, ощущал измор его. При этом оставаясь в его хате. Как такое может быть? Сон во сне? Или?..
– Устают люди! – продолжил сказ Лесник. – А почему? Потому что ставят перед собой… выполнимые задачи! И вновь вижу, как всё твоё естество возмутилось! Как же так? Уставать от выполнимых задач и не уставать от невыполнимых! Что-то в этом не так, что-то не то для тебя тут. Но всё именно так! Чтобы не устать, нужно поставить перед собой невыполнимую задачу, дурацкую. А для этого надо стать дураком – выжить из ума. Лишь он озадачивается нелепым. И только нелепое разжигает нешуточно. Сейчас тебе придётся взять на веру, а потом, может быть, уже и проверить своим ходом, день за днём, идя по жизни, если ты будешь разумным и прагматичным, если ты поставишь перед собой задачу стяжать счастье, ты непременно устанешь! А уставши, начнёшь упрекать всех и вся да себя жалеть. Это мета опаздывающего! Человека, отстающего от своей Задуми.
Есть каждому намётка на жизнь. И за её исполнение/неисполнение мы каждый день отчитываемся. Оттого нам либо прибавляют, либо убавляют по трудам нашим да по нерадению. А в конце вообще ответ дадим. За сделанное, за несделанное. Больше даже за несделанное. За то, на что замахнулись, да не выдюжили, за то, что взялись, но не успели. Учётность этакая на жизнь человеческую – Задумь и есть. То, что тебе на роду предписано. Но не всегда оно нами воплощено бывает. Когда душа в соответствии с Задумью, с учётностью своей по жизни идёт – искрится она. Но когда отстаёт от самой себя или вообще сбегает – ереститься начинает, злобится. Но жизнь о ней и тут заботу проявляет – дранкой подгоняет. Бьёт, не жалеет. А душа огрызается. Обидеться угрожает.
Бьёшься-бьёшься ты за счастье, а оно для тебя пустым словом лишь остаётся. Манит, да так маревом и мреет. Потому так оно выходит, что счастье твоё обозримое. Не дурак же ты – о чём-то таком, чего не пощупать да на зуб не попробовать, грезить! Но в том-то и дело, что то, что на зуб пробуется, далеко от полноты. Часть лишь оно. Вот и получают люди счастье частное, да грех в нём! Мимо полноты оно! Оттого и досада наша!
Так вот, чтобы не обижаться, не огрызаться, не клеймить всех и вся, чтобы не рушились опоры твои, обопрись о Ничто! Нелепо? Ещё как нелепо! По-дурацки! Опереться о Ничто! Но лишь оно и есть то, чего ищет суть наша!
Давай-ка мы вот куда с тобой поглядим. Вот, к примеру, ищут себе женщины надёжного мужа или спутника, опору надёжную. Ищут, перебирают. Тот не подходит, этот ненадёжен. Только нет в этом мире надёжных опор. Ибо всё течёт, всё утекает. И опоры тоже. Опёрлась женщина на этакого надёжного спутника, но шаткой опора та оказалась. Да ещё чего хуже, рухнула вскоре вовсе. И вновь женщина та начинает твёрдую опору искать, чтобы опереться на неё и горя не знать. За мужа завалюсь, ничего не боюсь! Столько опор она перепробует!.. У-у-у-у! Только тяжкий труд это – опору надёжную искать! Устаёт женщина! И как следствие – раздражение у неё, головная боль и постоянные казни миру от её головных болей! За раздражение своё, за боль головную казним мы окружающих, всех тех, кто под горячую руку нам попался. И всё больше и больше мир на части рвём, ибо сами же и разрываемся!
Что же не так с надёжной опорой той? Почему она ненадёжной оказывается? А не так лишь одно: всё течёт! Даже самая твёрдая опора утекает. И вот уже она рушится. За это, за своё разочарование от опоры той рухнувшей, казним мы других. За боль свою головную наказать их стремимся. Почему так? Потому что неточны мы изначально! Не течём вместе с миром. Наоборот, упираемся ему, ножки-ручки раскорячиваем, стремимся остановить его. Да на всё ответ свой имеем, ибо как умные. Оттого и оказываемся в дураках! Недаром же всё та же весьма противоречивая мудрость народная говорит нам: у дурака на все ответ готов. А потому ускользает от нас, умных дураков, родство-единство понятий таких, как «надежда» и «надёжный». Связаны же они друг с другом намного крепче, чем мы это в большинстве своём допускаем, если допускаем вообще. И от них счастье наше зависит!
Что чает найти женщина в опоре той надёжной? Попробуй ответить на вопрос мой, взглянув в самую-самую суть женскую. Если же зреть ты будешь в корень, то двоякость там увидишь. Надежду на рай потерянный, с самим раем вожделенным помешанную. Вроде бы одно и то же это, но нет, не так всё, коли пристально присмотреться! Зри в корень! И узришь казу ты там! Слиплись два разных понятия в одно, оттого и изолгали друг друга они.
В рай на горбу пусть и любимого человека она не въедет. В него лишь войти можно, друг другом шагая, словно две ноги. Если женщина в мужчине рай ищет потерянный, когда жизнь её – тишь, гладь да божья благодать, то тщетны поиски те. Вместо рая вожделенного бурю она пожнёт. А потому всё, что неточна она в видении того, что мы действительностью называем. Хотя, послушав её, не можешь с ней не согласиться. Разумна! Глубокомысленна! Убедительна! Своё мнение имеет! Только рай не ищут, его «силой берут». В трудах неустанных и непосильных. Именно непосильных! А если женщина надежду на рай в мужчине найти хочет, то тут другое дело. Но почему другое? Что в сих словах скрыто?
Вот смотри! «Надёжный» для нас – это какой? Некий незыблемый, несокрушимый, крепкий, неотступный! И как правило, связываем мы эти понятия с опорой твёрдой. А «надежда» что тогда такое? На что мы надеемся? На ожидание удовлетворения потребностей своих? Тогда что же такое потребность? А потребность – это мета язвы душевной. Нельзя потребность свою отсечь. Язва того не даст нам сделать. Ныть будет, блазнить будет, пока не удовлетворишь ты потребность свою и тем самым излечишь язву ту. Только суть наша и есть язва сплошная. Как и мы сами отголосок язвы той, потребность сплошь. Излечить себя как язву можно, только рай вернув потерянный. А для того мало сказать себе, потешив: «Я в раю!» Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Тут потрудиться надо! Себя понудить! И изрядно. Но если ты половинка, то и труды твои половинчаты. Потому и тщетны они. Лишь на двоих по меньшей мере нудить себя нужно, чтобы удовлетворение получить. Лишь для двух половинок язва та зарастает. А для того, яко правая и левая нога, друг другом идти им надо, яко правая и левая рука, друг другом трудиться следует. В этом случае надёжным для тебя, для половинки, тот будет, кто не ослабнет в трудах ваших совместных, не устанет от них, мозоль не натрёт, на себя одеяло тянуть не станет – мол, ты такой-сякой. В общем, кто свой шаг в ответ на твой шаг сделает!
Не тот надёжен, кто крепко на ногах стоит. А кто в Горнее пророс. Не тот, кто не на земное – весомое, но сомнительное – опирается, но кто опору безопорную обрёл. Только он-то и кажется женщине той мечтателем пустым.
А сообществу такой «мечтатель» и вовсе дураком предстаёт. Жизнь свою с таким связать? Боязно! Что в мусор её выкинуть. Но тут-то и рвётся. Увы, оттого это, что правит ею, как правило, наузок бабий! Он лик её складывает, личность, как нынче говорят, формирует. Наузок сей – некое приложение к обычаю, нас взращиваемому. Есть в обычае, или в культуре, которую мы с материнским молоком впитываем, довесок, который говорит нам, чего хочет женщина. Мужа любящего, семью крепкую, детей здоровых да умных. Достатка. Чтобы дом был чашей полной. Славы женской. Но то в лике её. А душа женщины этой хочет любви яркой и светлой. Чтобы с накалом было. И где-то не без печали. В общем, в полноте чувств чтобы жизнь была. Дух же, который один на всех, о Доме потерянном печётся. А на выходе находится женщина такая – в сути, любая – на разрыве. Ибо лик её, душа с духом, что рак, щука и лебедь, в разные стороны стремятся, друг от друга разбегаются. Ну не может быть муж работящий да любящий, так ещё со славой женской, чтобы всем, особенно мужчинам, нравиться, в одной упряжке с накалом и печалью идти. Века грядут и уходят, каждый – не только женщина многострадальная – пытается примирить в себе лик с душой да духом мятежным. Найти лад промеж ними. Но и по сей день либо дудочка, либо кувшинчик нам, умным, достаются.
Так уж мир наш рядит, что лик в нём весомее оказывается. И перевешивает в женщине наузок бабий, обычай, с младых ногтей ею впитанный. Его она избирает. В угоду обществу, в угоду родителям, бдящим счастье дочери. Чтобы, упаси боже, не был… и тут целый список прилагается. В угоду, как ей кажется, самой себе. Только что она есть? Но это уже «не её ума дело». Не бабье это – о «высоких материях» измышлять. Счастье мимо пройдёт! И мечтая о любви, любовь для себя она-то запирает. Уходит женщина эта многострадальная туда, где гуще, где муж работящий. И пусть не совсем любимый. Ну хоть какой-то! Любовь-то и дорисовать можно да жить в этом нарисованном мире. Где хоть какой-то, но достаток. И тут ну его, «мечтателя» этого. Хоть и влечёт её в нём безумие. Но в конце концов избирает она нечто надёжное.
Только ищет она надёжность в том, что ненадёжно. И промахивается! Не обретает душа её надежду в том, что кажется ей весомым и основательным. Не успокаивается маета её. Ищет она рай, а получает раздрай! Вот такая беда от казы той! Такую шутку с ней играет бабий наузок. Надёжность от надежды питается. Надежда наша истинная не здесь, но ТАМ, где ВСЁ И НИЧЕГО. За умом, в Зауми. А потому лишь тот надёжен в мире подлунном, кто безумен в сути своей!
Увидел ли ты казу эту, о которой я тут тебе поведать пытаюсь?
Увидел ли я то, о чём мне рассказывал Лесник? Конечно! Я же видел то, что слышал, и слышал то, что видел. Не знаю, можно ли объяснить такое? Со слов того же Лесника я знал, что человек имеет дневной разум и сноразум. Первый бодрствует лишь тогда, когда мы бодрствуем. А второй просыпается, когда мы засыпаем. В общем, один спит, другой бдит! И днём и ночью, и ночью и днём! Оттого наш взгляд на все вещи и явления мира односторонний, половинчатый. Куцый, другими словами. Не видим мы обратную сторону того, на что взор свой направляем. Потому-то и грешим, причём всегда, в оценке чего-либо, претендуя при этом на полноту. В казу сплошь и рядом попадаем. Хотя и кажется нам нами созерцаемое полноценным. И лишь когда мы просыпаемся во сне и очухиваемся (именно оЧУхиваемся!) наяву, мы начинаем зреть мир целиком. Снобдеть. Внимать его сердцем. Вот тогда мы и видим его кривизну, слышим тоску мира! Тоску одной половинки по другой половинке. Прямо в себе. И она нас потрясает! И тем самым распаляет в нас внутреннего человека! А вместе с ним рождается в нас гений, лишающий нас же напрочь покоя, гонит с места, делая человеком дороги – скоморохом!
Я как раз и внимал тот сказ Лесника в снобдении. И действительно видел слышимое и слышал видимое. Внимал сердцем! Но удивительная штука – когда я пытался, причём неоднократно, поведать о том другим, у меня выходило это как-то криво и косо. Увы, не получается ни словом сказать, ни пером описать то, что только сердцем внять можно! Увы!
– Надёжно то, – продолжил сказ свой Лесник, – что Живое! Живое же лишь то, что течёт, что изменяется. Но не принимает изменений наша больная душа и уязвлённая личность. Вместо того чтобы принять ток тот, остановить мы его пытаемся. И тем самым, как нам кажется, полноты достичь мы можем и успокоить мятущуюся суть нашу. И попадаем в прелесть. Кажется нам, ещё чуть-чуть – и наступит отдых долгожданный. Ещё немного – и вот оно, счастье! Но там, где «ещё чуть-чуть», где «ещё немного» – счёт и учёт. А где счёт и учёт, вечно минус один будет! Минус ЕДИН! Это как с горизонтом. Сколь не иди к нему, он так же далёк от тебя будет. Бесконечные догонялки! То удел умных-благоразумных. И усталость неизбежная от догонялок тех, от гонок за счастьем нескончаемых, от поиска опор надёжных.
Надежда твоя, хочешь того ты, или нет, – там, за умом. А надёжно для тебя тогда лишь, когда ты неотступно стучишься в Заумь ту! Идут рука об руку они, надежда с надёжностью, когда ты, словно безумок, устремляешь стопы свои туда, не знаю куда, когда вчерашний день ищешь! Иначе расходятся они каждый в свою сторону. И остаёшься ты у разбитого корыта, источающий злобу, скабрёзность, ехидство и страх. Страх смерти! В рай все просятся, а смерти боятся. Вот и выходит, что выбор у человека небольшой. Либо ты умный, но злой и уставший. Да во всём разочаровавшийся. Веру потерявший! Увы! Но сколько же ищущих счастья об этот порожек споткнулись да под корень разбились!.. И вроде бы некоторые даже спасают себя, в «любовь» с головой кидаясь, меняя одного на другого или другую, другого на третьего, третьего на десятого, а глянешь на лик такой (ну, пусть будет женщины) женщины – и в дрожь тебя бросает. Не лицо, но обра́зину видишь. И хоть по-прежнему она красива, но зверь на тебя глядит. Раньше ты глубиной её глаз восхищался, а ныне жуть тебя берёт. Ибо бездна пленов в её взгляде открылась. И не вымолишь уж её!
Да-а-а-а! Вот тебе какая страсть! Не предавай любовь!!! Иначе плены – твоя участь!
Либо ты безумок счастливый! С верой! Вера истинная тогда рождается, когда надежда сущая с надёжностью присной обручены. Когда не от мира сего ты, невольник Божий когда. Невольники Божьи счастливы, говориться в народе! Иное – всё суеверие! Напрасно оно, попусту, без пользы. Все наши чаяния великих и богатых милостей – очень часто лукавство. Дай нам, боже, а мы тебе – что нам не гоже. Ты нам здоровье, богатство, долголетие, сытость без хлопот. А мы тебе… А мы тебе свечечку! Что? Мало? Тогда денежку. Чуть-чуть! Тоже мало? Хорошо, попостимся чуток. Опять мало? Так мы и помолиться горазды! Как не то? Молитва – это слёзы непрестанные? Да ну, брось! Ну ты, Господи, и даёшь! Что же теперь, не жить, а тебе служить? Нет! Слишком много Ты хочешь! Всё сполна! Самим нам оно пригодится! Ищи дураков!
По вере нашей даётся нам! Так чего же мы хотим, если вера наша – не вера, а суеверие? По суеверию и усталость с разочарованием!
Не смотри на себя – соблазнишься,
не смотри на людей – усомнишься,
смотри в Ничто – укрепишься!
Правда, саму усталость в народе обыгрывали двояко. С одной стороны, устать – это остановиться. У стать! И утерять надежду на надёжность Вечности. Ведь Вечность только и надёжна! Ибо она лишь неизменна!
С другой стороны, усталость означает «у Стана»! Но Стан и есть сама Вечность. Грает Некто, нам неведомый! Не уставай! Но лишь уставший угадку о Вечности обретает. Лишь уставший к Богу близок. Уставший от безысходного поиска надёжности. И тогда он скажет: «Суета сует! Всё суета!»
Как же отличить тебе одну усталость, когда «голова болит», от той усталости, когда ты у Бога, рядышком с Ним стоишь?