В 2015-м уболтали на переезд из зоны АТО мою мамочку, Симонову Лидию Кирилловну. Сейчас ей 81 год. Всю жизнь медсестрила в детской больнице. Легким характером никогда не отличалась!:) Всегда находились причины рассориться со всеми окружающими вусмерть! С хлопаньем дверями и громкими, далеко не цензурными выражениями.
Несколько прошлых жизней назад, в какой-то из первых газет-«толстушек», появившихся тогда на территории разваливающегося Союза, я вычитала формулировку, намного облегчившую всю мою последующую жизнь: «С возрастом родители будут только хуже. И нужно успеть их любить, пока они есть. Такими, какие они есть!» Так и живу уже несколько десятков лет.
С мамой никогда не спорю, какой бы бред она не несла. «Да, дорогая! Разумеется, дорогая! Как скажешь, так и будет, дорогая!!!» И с улыбкой вышла из ее комнаты, пошла и сделала по-своему!:) Не могу сказать, что маму устраивает мое поведение: ей нужны страсти, ссоры, скандалы, выброс адреналина!:) А со мной у нее ничего этого не получается, и она разочарована.
После двух маминых инсультов, которые случились лет десять назад, и перелома тазобедренного сустава между первым и вторым инсультами уже глупо бы было надеяться на ее здравый смысл. Переехать поближе ко мне и моей семье мама отказывалась. Бросить службу и троих детей, чтобы ухаживать за мамой и бабушкой не могла я.
Она бесконечно меняла нянек, которые следили за ней и бабой Надей, маминой мамой, уже лежачей, совсем потерявшей связь с реальностью. Кто-то из нянек уходил сам, не выдержав маминых придирок. Кого-то прогоняла она, так как все и всё «воровали»!:)
Когда в нашей жизни случилась война и мы были вынуждены перебраться на новое место, только через год мама дала согласие на переезд. И, зная, как вела себя бабушка Надя, которая сутками кричала на протяжении пяти лет, без перерывов на обед и сон, я сразу подыскивала себе жилье с отдельно стоящим домиком. Для мамы. Понимая, что рано или поздно на переезд она согласится. А жить в одном доме с выжившим из ума человеком было чревато теми же инсультами, до которых в свое время баба Надя довела мою маму.
Сейчас мама живет в отдельном домике на территории нашего же двора. В пяти метрах от нашего дома. Да, теперь уже мы у нее всё «воруем»!:) Пипетку, маникюрные ножницы, пульт от телевизора, мобильный телефон. Когда она находит «украденное», никогда не извиняется.
– Я говорила, что вы украли??? Не было такого! Вы на меня наговариваете!
С какого-то момента маму стало просто невозможно уговорить помыться.
– Я чистая! Я чище, чем твои дети!
– Мамочка, а нащо ты переливала свой йогурт во все тарелки и в поднос с тарелками?
– Понятия не имею! Это не я!!!
Легко ли мне? Нелегко. Но пусть мне будет нелегко, но я точно знаю, что у мамы ничего не болит, что она сухая, в тепле, сытая. И самое главное, что «Грады» за шиворот ей на напа́дают…
Как это ни странно звучит, сейчас, когда мы уже однозначно пришли к использованию памперсов и подвижность мамы ограничилась еще больше, мне стало легче. Я точно знаю, что ее ночью никуда не понесет. Что в пути она не упадет и ничего себе не сломает.
Но возвращаться на Донбасс она все еще планирует!!!
– Да, мамочка! Разумеется, мамочка! Но как ты планируешь ехать в уделанном памперсе? Может, давай наведем красоту? Памперс поменяем? Да и без завтрака как выдвигаться в дальний путь?:) Вот позавтракаешь, а потом уже и двинешь в направлении Донбасса.
Мама соглашается, а после завтрака уже и никаких желаний куда-то ехать у нее нет. Да и поехать она может, если только с печки на лавку, как говорила моя баба Надя. Всё, что она может, это стать около кровати. С моей помощью. И всё. Ставлю ее регулярно. Заставляю пройти вдоль ее стола пару-тройку шагов. Разминаю ей спину. Ей это очень нравится.
Никаких диагнозов ей никто не ставил. «Мы не постарели. Мы навсегда устали»…
Я воспринимаю маму как трехлетнего ребенка с его возрастным кризисом. Но у ребенка этот кризис заканчивается. У мамы все только усугубляется. Но это моя мама. И это – зона моей ответственности.
Старший из моих троих приемных детей, сын Виктор, как-то спрашивает:
– Мам?.. Я хочу тебе вопрос задать… А ты когда станешь старенькая, будешь чудить так же, как бабушка Лида?
Я честно ответила, что, судя по имеющейся тенденции, пожалуй, смогу чудить и похлеще бабы Лиды!:) Но, надеюсь, что меня чаша сия минует…
Глава 2. Как уловить неуловимое
Пока отец не попал в больницу, мы не понимали, насколько всё плохо с мамой. Он то ли сам не понимал, то ли, любя ее столько лет, скрывал от нас изменения и замыкал всё на себе. Может, поэтому и не выдержал.
– Бабушка перетянула дедушку на свою сторону. В свое безумие, – сказала я детям, когда поняла, что папино сознание спутано. «В делирии», – как выразилась одна из дежурных врачей в одной из реанимаций, в которых он проведет следующие дни…
За несколько месяцев до этого мы отметили 55 лет со дня их свадьбы.
До свадьбы они еще два года, как тогда говорили, «встречались». И потом всю жизнь праздновали и день знакомства, и день первого свидания, и день свадьбы. Веселой. Комсомольской, как тогда было принято. Предновогодней. С редкой для Ростова декабря 1963 года подаренной друзьями белой сиренью, которую мы потом на все юбилеи свадьбы с трудом добывали даже в сегодняшней Москве.
Вместе в два раза больше, чем друг без друга.
Не гладко. Не идеально: идеальности, ее ведь не бывает. С ссорами. Обидами. Ревностью – даже когда обоим было уже за семьдесят. С домашними праздниками. Традициями. Нежными словами. С тем ощущением семьи, родившись с которым я и не представляла, что семья может быть не одна, что замуж можно выходить не раз и навсегда. Родившись в которой, я, увы, не научилась понимать, что семья может быть и другой.
Мама моя, Надежда Петровна, родилась перед войной в казачьем хуторе с красивым названием Ягодинка, недалеко от Ростова-на-Дону.
Была девятым ребенком в семье, но к моменту ее рождения трое старших братьев и сестер умерли – в 20–30-е годы XX века детская смертность в крестьянских семьях была обычным делом.
После моей мамы уже в военном, 1942-м, родился десятый ребенок, Даша, младшая сестра, позже трагически ушедшая из жизни в двадцать лет, что тогда стало для мамы еще одной глубокой раной на сердце…
Всех детей моя бабушка Варя, Варвара Степановна, рожала сама, без акушерок и роддомов. Как Наталья в «Тихом Доне» – ушла куда-то на рассвете и потом «принесла в подоле».
Маму и ее старшую сестру, Зину, которая родилась с ней в один и тот же день, только на пять лет раньше, бабушка рожала в летней кухне. В ноябре. Когда в этой самой кухоньке стужа уже лютая. Как это возможно, в голове моей не укладывается. Как не укладывается еще многое из того, что пережила моя бабушка Варя.
Еще не исполнилось маме и двух лет, на фронт ушел отец Петр Макарович и двое старших братьев Павел и Александр. Брату Саше не было еще и 18 лет, он ушел воевать добровольцем.
Не вернулся никто. Три похоронки пришли в 1944-м. Эти похоронки, потертые старые казенные письма – всё, что осталось от ее отца и братьев, – мама бережно хранила и хранит.
И еще несколько старых фото. Дореволюционные снимки в фотоателье Александровск-Грушевского (так тогда назывался город Шахты, что недалеко от недавно построенного ростовского аэропорта «Платов»). Мои прадед Макар и прабабушка Алена, дед и бабка моей мамы по отцовской линии – истинные столпы казачьего рода, точно документальный слепок «Тихого Дона». С детства воспринимала их на этом фото стариками, только недавно догадавшись, что здесь они намного моложе меня нынешней.
Мой дед Петр, мамин отец, с лихо закрученными казачьими усами и заломленной набок фуражкой – почти Гришка Мелехов! – сидит на казенном венском стуле, а бабушка Варя в белой кружевной накидке, связанной ею самой «для приданного», стоит, робко положив, как велел фотограф, руку на плечо мужа. Идиллия. И только эта рука – огрубевшая от крестьянской работы рука совсем еще молодой женщины – нарушает лубочность поставленного провинциальным фотографом кадра. Да еще знание отсюда, из будущего, что с ними будет дальше.
И еще несколько обрывочных воспоминаний из детства остались в памяти моей мамы…
Как отец наклонился к ее кроватке, прощаясь перед уходом на фронт.
Как старший брат Павлик любил ее маленькую, называл Наденькой и выделял из прочих сестер и братьев.
Как на их хутор пришли фашисты, заняли и их дом.
Оттуда, из оккупации, и напугавшее маму на всю жизнь воспоминание. Семья их ютилась в холодной летней кухоньке, той самой, где бабушка когда-то их с сестрой рожала. А мама, трехлетняя, голодная, как-то пробралась в дом, в котором квартировали фашисты, и ручонкой потянулась к их столу, за вареной картошкой. Один из фашистов заорал на нее так, что у нее, крохи, пропал дар речи. Долгое время она не могла говорить, боялись, что на всю жизнь немой останется, хуторские бабки травами лечили, приговорами «отчитывали», но обошлось.
– Но и среди фашистов не все были звери, – часто говорила мама, пересказывая со слов своей матери и теток, что было дальше. – Командир того солдата, который напугал меня, строго наказал его, заставил бегать вокруг хутора.
Еще мама рассказывала, как ее мама, моя бабушка Варя, с грудной Дашенькой пешком шла из их хутора под Ростовом до Сталинграда (а это больше 350 километров), потому что от сына Павлика пришло письмо, что его часть стоит там.
Рассказывала, как шла бабушка по зимней ледяной дороге 1943 года, под пронизывающими насквозь степными ветрами. Как сестра Дашенька по дороге умерла. Бабушка Варя и женщины, которые шли вместе с ней, уже выдолбили в мерзлой земле могилку и положили туда крошечную девочку, как вдруг она зашевелилась и ожила. Как вся эта страшная дорога оказалась напрасной: часть, в которой служил Павлик, уже перевели из-под Сталинграда, когда бабушка туда дошла: так она и не увидела больше сына.
Эту страшную историю из бабушкиной жизни я отдала одной из героинь своего романа «Знак змеи», которой дала бабушкино имя Варя. Но не стала описывать всё, что было потом.
С кем на хуторе оставалась моя трехлетняя мама и ее братья и сестры, пока бабушка с Дашей ходила пешком в Сталинград и обратно? Если старшему из живых братьев было тогда не больше десяти лет… Этого я даже представить себе не могу!
Помнила мама смутно, что брат Саша приходил на побывку после ранения, но почему-то уехал, не добыв положенный ему срок отпуска, и больше не вернулся.
Помнила, тоже смутно, что, получив за один 1944 год третью похоронку, ее мама, моя бабушка Варя, будто бы «умом тронулась». Ушла с хутора «куда глаза глядят». И какие-то добрые люди нашли ее за много километров от дома, выходили и вернули домой… И с кем тогда много дней оставались моя мама и ее сестры и брат, тоже невозможно себе представить. И как им было страшно тогда…
Помнила ли мама всё это сама или обрывки памяти сложились из рассказов старших, трудно сказать. Но именно эти обрывки памяти оставались с ней дольше всего.
Война. И голод. Страшный послевоенный голод. На хуторе, через который прошли бои и оккупация. В семье, где пятеро оставшихся в живых детей и только одна день и ночь работавшая в колхозе и по дому их мать.
– Племянника новорожденного надо было кормить – все уходили в поле работать. Мне оставляли кашу, ее нужно было пережевать, чтобы младенец мог проглотить, – рассказывала мама, даже столько лет спустя жалея себя. – Жую, жую, а сама голодная, каша в рот и провалится. А нельзя же! Кормить малого надо. И мне стыдно! Реву! И опять жую. И реву!
Еще мама помнила, как со старшими женщинами ходила по семь километров пешком в ближайший город Шахты на рынок – овощами и зеленью с собственного огорода торговать. Босиком. Обуви не было. Единственные башмаки – на зиму, в школу ходить.
– Женщины взрослые быстро идут, я за ними не успеваю. Корзины тяжелые. Камешки в ступни впиваются. Всё продам, назад бегу, просто лечу, все денежки маме отдать. Старшие сестры когда на базар ходили, не всё матери отдавали: то сладости себе купят, то ленты. А я всё до копеечки… Отдам, а она даже не похвалит.
И через семьдесят лет жалела себя маленькую мама.
И не могла простить собственной матери отсутствия нежности по отношению к ней. А откуда было взяться нежности у днями и ночами работавшей женщины, оставшейся одной с пятью детьми…
– Только когда брат Жора в четырнадцать лет пошел работать на шахту и принес первые деньги, чуть полегче стало.
Зарплата четырнадцатилетнего подростка на советской шахте в сороковые годы. На семью из шести человек. И это им казалось «полегче»!
И ещё мама всю жизнь подсознательно не могла простить своему мужу, моему папе, что отец его остался жив: у моего деда по отцовской линии, Ивана Матвеевича, была бронь, как у железнодорожника, на фронт его не призвали. И детей в семье было только двое: отец и его сестра Люба, а брат Петя умер, когда ему было десять, а отцу моему двенадцать, что осталось тяжелой травмой в душе отца.
Но и эта жизнь моей маме после ее детства казалась раем…
Дальше в жизни мамы всё сложилось хорошо.
Школа с серебряной медалью – золотую не дали по какой-то несправедливости, которая в ту пору поразила мою юную маму до глубины души. (Странно, что похожие истории для этой книги с несправедливо неполученной золотой медалью мне расскажут еще несколько человек!)
Институт с красным дипломом.
Красавица. Всегда в центре внимания. Комсомольский секретарь – тогда, в начале 60-х, это был еще честный социальный лифт. Друзья по комсомольской работе остались друзьями на всю жизнь, до сих пор все, кто жив, звонят на каждый праздник.
Отличная профессиональная карьера.
Там же, на комсомольской работе, она встретила отца – лидера, красавца. Вышла замуж. Родилась я…
Шумные веселые застолья друзей, которые помню с детства, – это мама. И домашние стенгазеты на наши праздники – мама. И поездки за город с друзьями на пикник – тоже мама. И вручную расшитое блестками и стеклярусом новогоднее платье Снежинки, в котором в первом классе выступала я, а потом много лет спустя – и моя дочка, – тоже мама. И сказка летнего отдыха. И чтение «Евгения Онегина» вслух. И мои друзья, всегда говорившие, как мне повезло, что у меня такие родители, – и это тоже моя мама.
И еще такая невероятно счастливая, просто летающая после рождения внучки! Моя мама, ставшая бабушкой!
Оба они, отец и мама, с крохотной Сашенькой на руках… Больше настолько счастливыми, безоблачно, безгранично счастливыми я их не видела…
Пусть этот момент так и останется в памяти навсегда…
Когда я стала понимать, что с мамой что-то не так?
За четыре года до случившегося, когда мы с отцом практически «под конвоем» отвели ее на МРТ и узнали диагноз?
Или много раньше? За двадцать два года до этого, когда после рождения второго внука родители переехали в Москву. И…
Только теперь, записав для этой книги столько похожих и непохожих историй других людей, поговорив со специалистами, я окончательно убедилась: первые симптомы болезни стали проявляться еще тогда. Только я приняла их за психологические трудности, возникшие у мамы из-за ухода с работы, смены города и круга общения.
«Мама до Москвы и мама в Москве – это две разных мамы!» – в сердцах говорила я подругам, не понимая, как человек может так сильно измениться.
Только теперь, уже зная диагноз и все формы его первых проявлений, стала осознавать, что это были не только психологические трудности: первые ростки болезни появились уже тогда.
В мамином роду по женской линии почти у всех были инсульты. У ее мамы, у старших сестер. Поэтому так настойчиво много лет я просила ее сходить провериться.
Но уговорить маму было задачей непосильной. – Хватит делать из меня дуру!
– Я что, больная?!
– Выпью валерьянку, и всё пройдет!
– Я сама знаю, что мне лучше!
– Хочешь, сама и иди! А у меня всё нормально!