Нормативная культура может жестко осуждать и даже карать такие отношения или относиться к ним снисходительно. В обществах, опирающихся на всепроникающие традиции, доминирует первый вариант регулирования. В современных же обществах прежние механизмы подавления таких форм проявления сексуальности ослаблены, а культура гораздо более толерантна. Кроме того, проституция приняла форму хорошо организованной индустрии, позволяющей удовлетворять сексуальные потребности без обременения устойчивыми, а потому сложными отношениями.
Влюбленность – это сексуальное влечение, более основательно укорененное не только в физиологии, но и в психике и культуре. Она предполагает стремление как к эротической, так и к духовной и интеллектуальной интимности. Влюбленность относительно устойчива во времени и не привязана к акту сексуального удовлетворения. Однако такое влечение относительно кратковременно: быстро достигнув пика, оно сменяется разочарованием. Данный человек – это «самый-самый», но только здесь и сейчас. И очень скоро о прошедшей влюбленности вспоминают со смесью удивления и самоиронии.
Любовь – это относительно устойчивое сексуальное влечение к конкретному индивиду, наделяемому статусом уникальности. Именно осознание уникальности объекта четко отделяет любовь от физиологического по своей природе влечения. Для Э. Фромма любовь – «это стремление к полному слиянию, единению с единственным другим человеком. По своей природе она исключительна» [Фромм, 2004: 124]. Категория «любовь» объединяет большое количество разнообразных форм эротического влечения. Канадский психолог Джон Ли [Lee, 1973] предложил часто цитируемую и по сей день классификацию любви, выделив целый ряд идеальных типов: страстная, гедонистическая, любовь-дружба, рассудочная, любовь-мания, любовь-самоотдача. Минусом этой классификации является одновременное использование разных оснований для выделения идеальных типов.
Энергия одиночества. Абрахам Маслоу на втором уровне пирамиды потребностей поставил потребность в безопасности, подразумевая не только безопасность в узком смысле этого слова, но и стабильность, защиту, свободу от страха, тревоги и хаоса [Маслоу, 1999: 81–82]. Даже в современном мире немало обществ или просто районов, улиц, где женщинам небезопасно находиться без мужского сопровождения, в ряде культур это даже считается неприличным и недопустимым. Таким образом, за бегством от одиночества может стоять и базовая потребность в безопасности.
Кроме того, человек – социальное существо. Люди всегда жили в коллективах того или иного масштаба, социальность – часть человеческой природы, одна из насущных жизненных потребностей. Как отмечал А. Маслоу, на новом витке мотивационной спирали, когда удовлетворены базовые физиологические потребности и обеспечена безопасность, «человек как никогда остро начинает ощущать нехватку друзей, отсутствие любимого, жены или детей»; он «терзаем чувством одиночества, болезненно переживает свою отверженность» [Маслоу, 1999: 86–87]. Одиночество болезненно, а то и мучительно, поэтому камера-одиночка используется как форма цивилизованной пытки.
Слово «одиночество» понятно почти всем, но в то же время оно ускользает от попыток дать ему четкое и принимаемое всеми определение. «Одиночество – слово, имеющее многочисленные значения и еще большее число интерпретаций» [Покровский, Иванченко, 2008: 1]. Его содержание определяется не только используемой исследовательской оптикой, но и конкретными ситуациями, отражаемыми в нем. Часто одиночество трактуется как болезненно переживаемый дефицит интимности.
Человек убегает от одиночества в разных направлениях: в толпу, трудовые коллективы, аудиторию театра и кино, СМИ, дружбу. 65 % опрошенных россиян считают, что отсутствие семьи и детей часто заставляет людей чувствовать себя одинокими. Одиночество среди семейных людей отметили только 6 % респондентов[7]. Создание интимной пары – разновидность такого бегства. Демонстрация одиночества как осознанного выбора часто является формой рационализации сложившегося положения: оно обосновывается в убедительных для окружающих и самого человека рациональных терминах.
В то же время, как утверждает экзистенциальная философия, одиночество не сводится к переживанию ситуативной изоляции. Это способ бытия человека («Я»). Хосе Ортега-и-Гассет пишет об «одиночестве-неслиянности», и в этом качестве оно непреодолимо. «Человеческая жизнь, – утверждает он, – в силу своей неотчуждаемости по сути есть изначальное одиночество» [Ортега-и-Гассет, 1991: 262]. Человек не может передать свое «Я» другому, не может слиться с другим «Я», не может смотреть на мир с чужой колокольни, полностью совпадающей с его точкой наблюдения мира. Люди обречены в лучшем случае на недопонимание, а в худшем – на полное непонимание друг друга.
Взаимная любовь представляет собой идеальную модель преодоления одиночества. В ней – мечта уйти от него через духовное и телесное слияние с любимым человеком.
Люди проявляют противоречивые тенденции, что обусловлено противоречивостью их психической организации. С одной стороны, они бегут от одиночества, а с другой – они периодически ищут уединение, отсутствие которого для многих не менее тягостно, чем одиночество. Устав от одного, они ищут противоположное. Уединение – это желанное в данный момент одиночество.
Нельзя жить в обществе, не принадлежа ни к одной группе. Интимная пара лишь одна из многих их разновидностей. Люди, живущие соло, не имеющие интимного партнера, не абсолютно одиноки. Многие из них принадлежат к другим группам, включены в иные типы интимности. Например, «мать-одиночка» связана тесными узами (по крайней мере, на ранних этапах) с ребенком, у нее могут быть родственники, друзья, она может быть членом каких-то коллективов.
Энергия человека может проявляться в самых разных видах активности.
Проблема конвертации энергии из одной формы в другую была поднята во фрейдизме. Эта энергия обозначается в нем с помощью термина «либидо». З. Фрейд описывал ее в терминах сексуальности, которая понималась им предельно широко и могла проявляться во всех сферах деятельности человека. Либидо – не имеющая содержания энергия, питающая все формы деятельности, это стремление, направленное на получение удовольствия, не сводимое к сексу, в широком смысле это жажда жизни вообще, понимаемой как снятие напряжения, возбуждения через разрядку. Поэтому категория либидо применима не только к сексуальности как таковой, но и к политике, искусству, труду и т. д. Описание либидо в терминах сексуальности, пусть и трактуемой максимально широко, часто ведет к предельной вульгаризации классического фрейдизма и к сведению либидо к простому сексуальному влечению. З. Фрейд не так прост, как кажется при поверхностном чтении. Именно в таком упрощенном виде категория либидо включена в язык современной сексологии и сексопатологии, откуда перекочевала в обыденный лексикон образованной публики.
Карл Густав Юнг, соратник З. Фрейда, старался прояснить смысл либидо, очищая его от вводящей в заблуждение абсолютизации сексуальности, характерной для З. Фрейда. Он понимал под либидо всю психическую энергию, порождающую желание и принимающую самые разнообразные формы, одной из которых является сексуальность. Это энергия, толкающая ко всем видам деятельности [Юнг, 1995]. Либидо у Юнга схоже с категорией воли у Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше или «жизненного порыва» (неукротимого стремления к действию, к творчеству) у Анри Бергсона. Например, Ф. Ницше понимал под «волей к власти» стремление к достижениям и реализации амбиций в разных сферах жизни [Ницше, 1995]. Такое понимание универсальной энергии вызывает ассоциации с более древними категориями «ци» в системе цигун и «праны» в йоге. Исходя из этой логики, можно утверждать, что формирование интимных пар не является единственным каналом выхода энергии. Это лишь один из возможных вариантов.
Процесс превращения сексуальной энергии в деятельность, далекую от удовлетворения сексуальных потребностей, З. Фрейд определял как «сублимацию». В этом случае происходит «отказ от сексуальных целей, известная десексуализация» [Фрейд, 1989: 434–435]. Иначе говоря, энергия сексуального влечения может превращаться в энергию творчества или волю к власти и славе. Или, если выйти за рамки сугубо фрейдистской логики, то можно сказать, что физиологическая и психическая энергия человека может выливаться в самые разнообразные формы. И это частично объясняет одиночество как жизненную стратегию или вынужденное временное положение.
Одной из причин добровольного отказа от стремления к созданию интимной пары является асексуальность, понимаемая как новый вариант сексуальной ориентации наряду с гетеро-, гомо- и бисексуальностью [Chasin, 2019]. Как показал опрос в Великобритании, 1 % респондентов ответили, что никогда и ни к кому не чувствовали никакого сексуального влечения [Bogaert, 2004].
Культурное принуждение. На всех этапах человеческой истории и во всех культурах индивидуальная сексуальная потребность приобретала форму осознанной социальной целесообразности: люди, занимаясь сексом, не только решают личную гедонистическую проблему, но и обеспечивают воспроизводство своего рода, группы, нации, населения государства. Таким образом, смысл сексуальных отношений выходит из частной сферы в публичную, становится социальным. Это порождает механизмы социокультурного принуждения: устанавливается норма, предполагающая, что «нормальный» человек формирует пару с перспективой создания семьи и рождения детей. Политики и чиновники озабочены сексуальностью, рационализируемой в терминах «решения демографической проблемы» [Гурко, 2013; Печерская, 2013], а старшее поколение ждет внуков [Шадрина, 2014: 145–168]. Одиночество либо стигматизируется в терминах социальной неудачливости («бедняга», «не везет», «не может найти пару» и т. п.), либо патологизируется как медицинское или моральное отклонение («у него/нее что-то не в порядке»).
Как показывают опросы населения, большинство россиян поддерживают мнение о необходимости создания семьи и регистрации отношений (78 % в 2017 году и 77 % в 2019 году), особенно люди старше 60 лет (84 %). Еще 11 % опрошенных придерживаются почти той же позиции, но не считают регистрацию брака обязательным условием создания семьи[8].
Вокруг индивида формируется сеть социальных ожиданий относительно того, что он «нормальный», что его жизнь сложится хорошо, что он найдет свою «половинку» и т. д. Если он об этом «забывает», ему обязательно напомнят и даже постараются помочь. Тот, кто не соответствует социальным ожиданиям, испытывает выталкивающую энергию маргинализации. И хотя сегодня либерализация нравов ослабляет такое общественное принуждение, говорить, что оно ушло в прошлое, по-прежнему нет оснований.
Таким образом, процесс формирования пары имеет двойственный характер. С одной стороны, индивиды разбиваются по парам, проявляя свою движимую сексуальностью свободную волю, которая перерастает в процесс социального воспроизводства – общественных форм и населения (членов рода, социальной группы, социального института). С другой стороны, свободная воля находится под мощным давлением культуры и социальных ожиданий окружающих, принуждающих к активному и свободному участию в воспроизводстве существующих типов социальных отношений. В этом случае свобода принимает иллюзорную форму: индивид делает свободный выбор, опираясь на воспитанные в нем ценностные ориентации и усвоенные нормы культуры.
Оптимальная организация повседневности. Люди объединяются в разного рода группы, коллективы и сообщества для решения самых разнообразных рутинных и стратегических проблем. Интимная пара – один из вариантов такой кооперации. Многие повседневные проблемы проще решать вдвоем: гулять, веселиться, ходить в кино, снимать жилье, организовывать питание и т. д. Суть этой житейской мудрости четко схвачена в песне, не теряющей актуальности многие годы:
Понимание социальной структуры как закономерности общественного развития характерно для методологического коллективизма, или холизма (Э. Дюркгейм, поздний Т. Парсонс и Луи Альтюссер). Этот подход жестко отделяет социологию от психологии, представляя социальную структуру как нечто совершенно свободное от субъектности индивидов, «она действует механически поверх их голов» [Porpora, 1998: 339].
Микросоциологические концепции, в свою очередь, обычно выводили за скобки социальную реальность макроуровня как нечто незначимое.
Очевидные издержки двух крайних подходов породили интегративный тренд, или поворот к экзистенциальной повседневности [Штомпка, 2009; Ильин, 2016б], снимающий противопоставление макро- и микроуровней. С одной стороны, индивиды живут в контексте культуры, государственного регулирования, а их индивидуальные статусы определяются принадлежностью к большим группам – нациям, этносам, классам, профессиональным и религиозным сообществам и т. д. С другой стороны, элементы социальной структуры макроуровня (государство, церковь, рынок, социальные группы и т. д.) становятся социальной реальностью только при условии вольного или вынужденного принятия индивидами их статусных предписаний. Иначе говоря, социальные роли исполняются индивидами, которые не могут выйти за пределы влияния тела и психики.
Интимная пара представляет собой социальную единицу микроуровня, логика формирования, воспроизводства и распада которой определяется как отношениями двух индивидов и их непосредственного окружения, так и общим социальным и культурным контекстом, задающим и навязывающим образцы поведения (например, через массовую культуру, отражающую и распространяющую формы «современных» отношений, состояние экономики страны, ситуацию на рынке труда, международную обстановку, режим мобильности и т. д.).
Исследование интимной пары как социальной единицы может опираться и на теорию структурации Энтони Гидденса [Гидденс, 2003]. Социальная структура и действующие индивиды представляют собой не противоположные полюса, а взаимозависимые стороны одних и тех же процессов. Социальная структура существует в виде конфигураций социальных процессов, осуществляемых индивидами, воспринимающими, интерпретирующими и использующими правила и ресурсы. С одной стороны, социальная структура формирует поведение людей, а с другой – она возможна только в виде конфигурации их деятельности. Правила превращаются в поступки и практики, только будучи принятыми индивидами в качестве руководства к действию и усвоенными в качестве личных убеждений и склонностей. Без этого мораль и практическая нравственность развиваются самостоятельными путями.
Если жизненный мир индивидов, выполняющий функции социальной навигации, строится на религиозных принципах, то проектирование пары – достаточно простая задача: Всевышний как главный дизайнер все уже спроектировал, остается только суметь построить отношения по Его плану. А если «Бог умер», как констатировал Ф. Ницше? Из этого следует вывод в виде крылатого выражения, синтезирующего логику романа Федора Достоевского «Братья Карамазовы»: «Если Бога нет, то все дозволено». Этот вывод не обязательно трактовать как конец морали. Он означает лишь то, что мораль в этом случае является продуктом человеческой деятельности, и в ее обосновании нет смысла ссылаться на авторитет Творца. А отсюда вполне логично вытекает принцип, сформулированный Жан-Полем Сартром: человек обречен быть свободным, делать свободный выбор и нести ответственность за него [Сартр, 1989: 327].