– Я пошел в машину, а ты нарежь еще немного сыру. И если хочешь – сходи пописать.
После этого все так и было – все непринужденно и естественно. Однажды он, дурак какой-то, увидел меня нечаянно на унитазе, подставил ладошку и сказал очень серьезно:
– Писай.
Когда в ладонь набралось – он выпил и сказал:
– Я – не хулиган и не извращенец. Просто я так тебя сильно люблю.
Я ему поверила. Потом мы не один раз писали по очереди в унитаз. И мне было приятно, я вовсе не удивилась, когда он предложил сделать эту глупость.
Он как-то сказал:
– Когда любишь, то испытываешь удовольствие от запаха носков любимого человека. Это известно всем взрослым людям.
А я об этом не знала.
А в тот вечер мы утонули друг в друге. Мы жили в маленьком аильчике, совсем маленьком: два спальных места, одно над другим, окно, столешница к нему. Преочень уютно. Но нам было более чем достаточно. И главное – никого поблизости. Только мы вдвоем, глаза в глаза. И крупные, яркие звезды.
…Еще в пути я думала: «Скорее, он возьмет одну комнату на двоих… А почем бы и нет!!.» И я все бросила на волю волн.
Это были сумасшедшие ночи и дни. Он целовал мое лицо, глаза, тело с таким трепетом, что у меня в пятках кололо. Но это и пугало почему-то. Мы испытывали величайшее наслаждение от встречи взглядов, от голоса друг друга, от случайных и неслучайных прикосновений. Мы были едины в жестах, желаниях, словах, наши сердца стучали в такт. И дело совсем не в физическом наслаждении…
Мы совсем не стеснялись того, чего обычно люди всегда, во все времена и во всех странах и континентах стесняются.
Я могла спокойно при нем подмываться, глядя ему в глаза, видя, как он стоит с полотенцем в руках.
Ночью он вышел пописать, я – вслед за ним, положила голову на плечо, смотрела на звезды, а потом, когда он закончил свое маленькое дело, сказала:
– Давай-ка я промокну кончик и застегну ширинку. Мне это приятно.
И в самом деле, мне было это приятно.
…Только понять не могу, почему я поступила так, как поступила?.. А утром он принес кофе и два блинчика в постель. Я не сразу могла прикоснуться к еде – так мне хотелось продлить состояние блаженства. Это была не я, а другая женщина, наполненная женским счастьем.
А днем мы выходили в поселок за продуктами, гуляли, держались за руки, как два юных человека. Хотя на самом деле я ему годилась в дочери. Но вот что важно – и тогда, и потом я не встретила ни одного косого взгляда – наоборот. До сих пор мне это не понятно. Скорее всего, люди видели такую глубину нежности, которая в обычной жизни встречается не часто, совсем редко, а как коситься или не одобрять нежность, искренность, чистоту? Мы всегда хорошо смотрелись вместе – по крайней мере, тогда я так нас ощущала.
Еще сутки мы не выходили из нашего пристанища, наслаждаясь неразрывностью, пытаясь не упустить ни одного жеста друг друга. Слияние душ, тел, мыслей, желаний… Это и есть счастье.
Через трое суток он сказал:
– А теперь по делам мне нужно в Чуй-Оозы.
И мы поехали.
И тут я поняла, каким он еще может быть…
Он машину чувствовал, как…
– Как свои руки, – сказал он.
– Как меня, – сказала я.
Голову я положила ему на плечо, левую руку ему на затылок, а правую – на гульфик, мне нравилось ощущать его твердую плоть.
Я не боялась скорости, я доверяла самому лучшему своему в мире мужчине на двести процентов. Но тогда я даже не могла представить – и права не имела мечтать! – о дальнейших отношениях. Но ведь через полгода мы готовы были и вместе, и по отдельности преодолеть все препятствия – лишь бы быть вместе. Навсегда вместе.
Ехал он невозмутимо.
Скорость – сумасшедшая.
Но я не боялась.
К семи вечера мы вернулись в Чемал.
Хозяйка гостиницы сначала не поверила, а потом сказала серьезно:
– Вы не быстро ехали, вы медленно летели. У нас так не ездят: шутка ли – 600 верст по горам.
Наверное, это были крылья любви.
Но тогда я про это ничего еще не знала и не понимала. Хотя – пыталась. Исподтишка стала наблюдать за ним: в порывистости жестов было одновременно и что-то сдерживаемое и почти неприкрытое, нетерпеливое желание сделать следующий шаг. В будущее?.. Он казался мне надежным, как… Как наши горы и реки. Казалось, что он может удержать на плечах весь мир.
На следующий день мы поехали в Горный. Там мы должны были расстаться. Подразумевалось: навсегда.
«Умираю без тебя – не отказался от этой муки: не могу и не хочу. Чувствую большую вину, что втянул тебя во взрослые и жестокие игры. Не на жизнь, а на смерть. Не каждый из них выходит живым и здоровым.
Для меня самая огромная беда – если я ошибаюсь в тебе. А для тебя, если ты ошибаешься во мне – просто горе. Но не беда. Не трагедия. Ты должна быть расчетливее меня, циничнее. И это нормально.
Я все больше погружаюсь в тебя, доверяюсь тебе, утопаю в тебе. И все меньше контролирую – во всех смыслах. И это, конечно, не есть хорошо.
У меня ощущение, что вот-вот будет большое горе. Дай Бог, чтобы оно не коснулось тебя.
Но ведь по большому счету мы с тобой и не такие уж большие грешники. Предавать любовь – вот что скверно. (Впрочем, я не совсем прав, кого приручил – того тоже нельзя предавать.)
Из головы не выходит рассказ моей родной тети – тети Фени, которая говорит, что двух месяцев любви в 18 лет ей хватило на всю жизнь (другой, увы, не случилось). У нас с тобой – уже больше».
Глава третья
И если нужно, пускай пропаду!
Только бы ты и я! И что нам до того,
Что делают и думают другие.
Что нам до всего остального, только бы нам
Насладиться друг другом и замучить друг друга
Совсем до конца, если иначе нельзя.
…Да, забыла вот о чем. Когда мы вернулись в Чемал из Чуй-Оозы, мы полезли в ледяную воду Катуни смыть пот, согнать усталость. Мы были обнажены. Нас освещало закатное солнце, а с переходного моста нас стал снимать какой-то человек. Я в этом мало что смыслю, но видела, что штатив очень большой, камера – очень большая. Мне было любопытно, как он прореагирует.
Он спокойно подошел ко мне и сказал: отвернись.
Он повернул меня спиной к камере, прижался ко мне. И так мы стояли долго – пока этот заезжий папараци не ушел.
Кстати, о камерах и съемках.
Потом, когда я уже приняла решение быть с ним, когда он гонялся за мной по всему Алтаю, когда я была без ума от него, когда я поняла (или он меня убедил), что он и я – одной крови, оба сумасшедшие – он приехал ночью ко мне в Барнаул (я там была на семинаре) на каком-то грузовике.
К тому времени он разбил свою машину, но об этом позже.
Так вот, он позвонил мне с Семинского перевала – до перевала и после связи нет – сказал, что будет у меня (я остановилась у родной тети Валентины Ивановны) между четырьмя и пятью утра.
Так оно и случилось.
Валентина Ивановна ушла ночевать на соседнюю улицу, она мудрая, все поняла, сказала мне потом: «Это твои дела, матери скажешь, когда пора придет…»
– А она придет? – спросила я тихо.
– Не знаю… От тебя и от него все зависит.
А утром тетя Валя звонит, говорит:
– Ко мне приезжают братовья… Сама понимаешь.
Мы ушли в гостиницу.
А – нет… До того мы включили видеокамеру и несколько часов без остановки… А – ладно. Потом скажу…
Мы сняли себя на видео, до сих пор я, к сожалению, этого не увидела – негде, у меня ремонт затянулся…
В общем, мы переехали в гостиницу, вечером пошли в ночной клуб.
Пытались танцевать – он оказался подготовленным. Я по сравнению с ним – ученица начальной школы.
Потом пошли осваивать открытые и полузакрытые площади клуба. И наткнулись на полутемный круглый высокий зал, по стенам которого – кожаные мягкие диваны, садясь на которые, видишь, как твои ноги задираются выше головы. Гады. Специально сделали. Спасибо…
Но главное – шатер по центу из какой-то матовой ткани. Когда мы вошли в него – встала на место дверь – полоса ткани. Там – никого. Полумрак. Обволакивающая музыка.
Мы стали танцевать, медленно, до хруста костей прижимаясь друг к другу и целуясь крепко – до дрожания, до встречи зубов. Потом стали раздевать друг друга… Стоя, задрав мне юбку, он не смог ничего сделать – неудобно, поза не та, а я – смогла… Мы были счастливы. И через несколько месяцев, когда уже выпал снег, и мы в Горном по этому свежему мягкому снегу в обеденный перерыв решили подняться на нашу гору – ту, на склоне которой в начале теплой, нежной осени мы любили друг друга стоя, и у нас все получилось, мы хорошо помогали друг другу руками…
Когда я, отстонав, припала к нему на грудь, он вдруг засмеялся. Нет!.. Он захохотал во весь голос – что с ним, да и с другими людьми бывает редко:
– …Я подумал: а вдруг нас снимает сейчас кто-то – как тогда, летом, в Чемале…
Но это – ладно. Смешно другое – помнишь, тогда, в Барнауле, в ночном клубе, под куполом?.. Я думаю, там стоит стационарная камера, которая снимает все, что там происходит?..
У меня все внутри похолодело. Я стал терять сознание, потому что пронеслось в полсекунды: работа, положение, должность, мама… Репутация…
А он продолжал:
– …А потом мы купим пиратскую копию порнофильма «Home-Video», где увидим себя и в Чемале, и здесь…
Все же я удержала себя в сознании. Самообладание у меня имеется.
Он опять захохотал, повалил меня на снег, на две шубы – мою предварительно сумел стащить с меня.
– Так ты не боишься – вдруг нас снимают? – не унимался он.
– А ты? Я – не замужем, а ты – женатик.
Так я держала удар… И проводила разведку боем. Я – не просто провинциалка, я – умная провинциалка.
Он сказал:
– Всему свое время, – и засмеялся открыто и громко. Мне показалось, что от его смеха снег с мачтовых сосен посыпался. Хотя, возможно, это был верховой ветер. Засмеялась и я. Мы упали на наши шубы, и наши две души, два тела соединились, как всегда – нежно, трепетно, преданно. И бескорыстно.
«…Видишь, маленькая: все мои последние письма говорят о том, что я окончательно спятил. То есть я – ненормальный. А ты?
Повторюсь (но лишь потому, что это гложет): самое страшное для меня – ошибиться в тебе. Но здесь я ничего уже поделать не могу: я уже выпрыгнул из самолета. Назад впрыгнуть нельзя. Одна надежда – парашют (то есть ты) не подведет, и я не разобьюсь. (И опять же повторюсь: даже если парашют не раскроется, все равно ни о чем не пожалею.)
Пишу тебе редкими урывками, так как… Сама понимаешь.
Ночами в голову лезут разные глупости, хотел о них написать, но – стесняюсь. Скажу при встрече, глядя в любимые глаза.
Мне кажется, мы с тобой должны говорить как можно больше. И тогда дойдем до уровня жестоких игр, которые подразумевают (из-за предельного уровня откровенности): ближе друг к другу люди быть не могут. Другой, очень важный вопрос: что делать с этой близостью? Как жить дальше? Ведь гарантий никаких не даст никто – кроме самих, близких, мужчины и женщины. Рассчитать и прикинуть… как-то… что-то… Невозможно. Разве что отказаться раз и навсегда от любви. Или ждать – как это делаем мы. …Хотя – нет, мы с тобой не ждем, мы куда-то лезем, идем, ползем, летим туда, что называется terra incognita – земля неизвестная. И сердце заходится от ответственности, безответственности, страха, смелости и радостной жути. Что-то будет…»
«…Ты справедливо говоришь о том, что при всем при том голову терять не нужно. И я пытался так себя вести (то есть не терять головы). Теперь надеюсь и на твою помощь… А тяжелых писем больше писать не буду.
Надеюсь, что ты помнишь о том, что в Горном всегда смогу хорошо зарабатывать – я много чего умею и уже много чего придумал…
Мне кажется, что мы с тобой, стиснув зубы, должны терпеть как можно дольше – не хочу несколько (много!) судеб. Если нам потом покажется, что мы вели себя достойно и по-прежнему любим друг друга – вот тогда и попросим благословения у Неба, у Бога…
По идее, я не должен писать тебе – но тогда чувства не будут ничем подпитываться и начнут умирать.
У нас много чего не случилось: не научил тебя вальсу, не дарил букеты цветов, не возил за рубеж, не предложил заняться любовью где-нибудь за пределами нашей постели – это не похоть, а постоянное, навязчивое желание раствориться в тебе.
…Ты взвесь все, посоветуйся с теми, кому доверяешь. И прими свое решение».
Глава четвертая
Физиологию с головы и до пят я пою,
Не только лицо человеческое и
не только рассудок
Достойны Музы,
Но все Тело еще более достойно ее,
Женское наравне с Мужским я пою.
Жизнь, безмерную в страсти, в биении
в силе…
…Я отвлеклась. Тогда, в Горном, перед самым первым нашим расставанием, после Чемала, он сказал:
– Давай где-то присядем. Выпьем по чашке кофе…
Мы присели в уличном кафе. Мне – кофе, ему – пиво. Я не беспокоилась: он – взрослый мужчина, умелый, опытный, умный; он сам знает, что можно, что нельзя за рулем.
Молчали.
Потом он вдруг сказал то, чего я боялась, но чего хотела – до дрожи в коленях. Он сказал:
– Пора. Но знай: я тебя люблю.
И я опять поплыла. Но сделала вид, что владею собой. Мне помог удержаться вопрос, который сам по себе возник – даже не в голове – в подкорке: «А вдруг из этого что-то полезное для меня получится?..»
Я промолчала. Допила свой кофе. Он – свое пиво.
Он довез меня до моей школы – так я попросила, чтоб оставить свои вещдоки (по версии для мамы я была у подруги, а там нужны совсем другие вещи, чем те, что брала я в Чемал…).
Я шла от машины к школе, ноги были как стопудовые гири, я чувствовала – назад бы они побежали быстро и легко: я оглядывалась, ловила его взгляд, сердце мое больно и сладко падало вниз, в желудок, потом поднималось… Наверное, это было предчувствие чего-то большого, судьбоносного и большого счастья, и большого горя… Хотя – лукавлю. Тогда я ощущала лишь счастье и предчувствие еще большего счастья. Больше – ничего.
Так и случилось.
Мы не договаривались ни о чем, ничего не обещали друг другу, но я не выдержала – уже на второй день отправила ему несколько сообщений на сотовый телефон. «Ты для меня все. Очень скучаю. Но разрушать семью не буду. Мне было очень хорошо с тобой». Я тогда не знала, что он не пользуется этим достижением НТР, у него есть секретарь, который сам (сама) все знает, все умеет и его – Его – не загружает лишним. (НТР – научно-техническая революция, про это я сдавал экзамен в институте.)
А потом, через два дня еще отправила такие слова: «Хочу украсть тебя. Приезжай, пожалуйста». Конечно, глупо, но так оно и было. Это был опрометчивый, греховный шаг – но такой желанный… сердце сладко замирало.
Через долгих два дня он позвонил из машины:
– Еду. Встречаемся в Бийске, в гостинице. В 1 час 25 минут на входе.
Он приехал в 1 час 26 минут, я вышла – как и положено даме – с опозданием на 1 минуту. Весь путь он одолел за три с половиной часа. Он не быстро ехал, он – быстро летел. Мы поднялись в номер, который я сняла – будто супруги, которые вместе прожили не три счастливых дня в Чемале, а три всякоразных десятилетия…
Сначала горячий душ – с каким наслаждение я мыла его уставшее тело, грудь с густой порослью, все остальное… Он стоял, как уставшая лошадь, склонив голову. По моей команде молча поворачивался.
Эти моменты, он, его глаза, руки… о таком подарке от жизни я и не мечтала. И в следующий миг я испугалась другой мысли, другого жуткого желания: мне захотелось обладать им всегда. Всегда. Всег. Да!.. Но тогда я еще не понимала, что такого не может быть никогда – по вполне объективным причинам. Ни-когда. Ни-ког… Нет!