А по субботам и воскресеньям она пропадала на два дня. Непременно оставляла ключи у соседки – вдруг кто-то наведается, а ее нет. Но за все годы соседства к Крокодиле никто так и не наведался.
Пока в одну из суббот в ее дверь не стал барабанить незнакомый мужчина. Соседка осторожно открыла дверь на цепочке:
– Вам кого, молодой человек?
– А Рита дома?
Соседка так привыкла к ее прозвищу, что минуты три раздумывала, о ком это он.
– Да, здесь. Но ее нет. Она уехала.
– А… значит, в деревне.
Соседка заинтересовалась.
– А вы кто ей будете?
– Сын.
– Сы-ы-ын? – соседка внимательно оглядела крупную фигуру в модном тренчкоте и опустила глаза на дорожную сумку у ног.
– Где же ты был все это время, сын?
– В Париже. Я там живу.
Соседка еще более подозрительно вгляделась в непрошеного гостя. Вполне красив, ухожен, лет за тридцать. Вполне может быть, что и из Парижа.
– А чем докажешь?
– А почему я должен вам доказывать? – усмехнулся незнакомец.
– А потому! – уперла руки в бока соседка – Потому, что она мне ключ оставила. Но я же не знаю, кто ты: сын – не сын. Может, ты ограбить ее решил!
– Ага, ограбить. Поэтому стучу в дверь, чтобы все соседи об этом узнали.
Мужчина взял дорожную сумку и двинулся к лестнице.
– Стой! Погоди! Эй, сын! Ты куда?
– В гостиницу, куда ж еще?
– Какая гостиница?.. Мать тебе ключи оставила, а ты в гостиницу?.. Ну иди, открою, так и быть.
Соседка исчезла на минуту, потом явилась с ключами, открыла дверь и бесцеремонно вошла первой. Как же можно было упустить такой шанс? Лет десять никого у Крокодилы не было, а тут – парижский сын, деревня какая-то… Надо было разобраться.
– Ну садись, сын, я тебе чаю поставлю.
– Спасибо, не нужно. Я устал, хочу принять душ и отдохнуть. А мама не сказала, когда вернется?
– Ну знамо, когда, в воскресенье вечером. Ей же в понедельник надо…
Соседка осеклась. Куда Крокодиле надо в понедельник, разодевшись в мини-юбку и блузку с дырочками, раскрасив рот лиловой помадой, взбив седые с синими прядями волосы и на высоченных каблуках? На панель?.. Сыну-то не скажешь!
– А, так она все еще ходит в больницу?
Соседка аж присела и благоразумно решила промолчать. Но пауза затянулась, и, похоже, ей указывали на дверь. Тогда она решилась.
– А чего это она каждый день в больницу-то ездит?
– А вы не знаете?..
– Ну, я знаю, конечно, но мне неудобно спрашивать.
Сын усмехнулся:
– А сейчас удобно?
– Ну дык не ее же спрашиваю, – захихикала соседка.
– Волонтером она там. С тех пор, как бабушка умерла там от онкологии, так и ходит. Уже лет десять.
– А чего это ты ее с собой в Париж не заберешь, а, сын? – не без труда переварив такую информацию, полюбопытствовала соседка.
– Я бы забрал. А кто за дедом в деревне будет ухаживать? Он, конечно, справляется, но мама ему помогает. Вот к нему и поехала, скорее всего.
Сын открыл дверь, явно приглашая соседку на выход.
Но женщине и самой уже не терпелось поделиться потрясающими новостями с другими. Дверь за ней закрылась.
Пару минут она стояла, раздумывая, к кому же пойти в первую очередь. Потом двинулась на верхний этаж.
– Вот тебе и Крокодила…
МАМИНА ДОЧКА
– Гоарик, плохая девочка! Разве можно так поступать с мамой?
– Ну что, мам?
– Что значит «что»?.. Ты хочешь инфаркта для меня? Разве так можно? На дворе темень, а тебя нет! Что я могла подумать?..
– Да не думай, ложись спать.
– Нахалка! Говорил мне отец, что ты вздорная растешь! Хорошо, что он этого не видит! – Из глаз матери с готовностью вытекли две слезы.
– Да мам, не расстраивайся. Ну подумаешь, чуть позже вернулась! На работе отмечали Светин день рождения. Я тебя предупреждала, что задержусь.
– «Задержусь»? – вскрикивает мать. – На дворе темень!
– Мам, ну сейчас рано темнеет. Ты на часы смотрела?
– Принеси тонометр! Давление, небось, опять подскочило из-за тебя…
Гоарик приносит тонометр и привычными движениями надевает манжетку. Другой рукой вытирает застывшие слезы матери.
– Вот видишь, 140 на 100 – твое обычное давление!
Та сдается на минутку.
– Ты думаешь о том, что соседи подумают?
– Да что соседи подумают?.. Кому это интересно?
– Незамужняя, и затемно возвращается – что они могут подумать?
– Что я гулящая? – усмехается Гоарик.
Ее уже достал этот цирк. Давно. Но мать жалко.
– Дай-ка, я мусор вынесу.
– Нельзя мусор на ночь глядя!
– Ма-а-ам! Жарко, утром будет вонять, дай!
Обойдя молчаливую фигуру матери, женщина направляется в идеально убранную кухню, берет ведро и молча выходит из квартиры. Мать бросается к окну и смотрит, как грузная фигура пожилой дочери в стоптанных тапках направляется к контейнеру. Седые волосы треплет откуда-то взявшийся ветер…
НА МАСЛОВКЕ
Борис Яковлевич был нашим соседом в доме художников. Он был из тех тихих сумасшедших, которые живут в своем мире, никому не мешая.
За все время нашего знакомства – а оно длилось несколько лет – я встречала его лишь пару-тройку раз: на общей площадке в доме, где мы снимали квартиру. Но колоритность этого персонажа и мéста, где мы жили, стоит рассказа.
Все началось с того, что хозяева квартиры, которую мы снимали на Водном, стали бесцеремонно вторгаться в нее без предупреждения, а часто и в наше отсутствие. Перед Новым годом, когда финансы и так «пели романсы», они к тому же резко подняли арендную плату. С этим надо было что-то делать.
Но попробуй найти в Москве квартиру в аренду! Особенно если на дворе 90-е, у тебя есть ребенок, и твоя внешность не оставляет сомнений в принадлежности к категории «лица кавказской национальности».
Благо, на работе меня квалифицировали как «армяночку, к которой стоит записываться». Поэтому я стала искать квартиру среди своих пациентов. А так как поликлиника, где я трудилась врачом, принадлежала Союзу художников, то и пациенты мои были людьми искусства. И проживали, и работали они на пятачке между Верхней и Нижней Масловкой.
Во дворах, кроме поликлиники, находился детский сад, куда я определила ребенка. Если бы мы нашли там квартиру, это избавило бы меня от необходимости будить сына на час раньше и затемно таскать его с собой на метро и трамвае из Водного.
Искать пришлось долго: художники побогаче к тому времени перебрались в Парижи и Берлины, а те, кто победней, не имели возможности как-то изменить свои жилищные условия, чтобы сдавать квартиру.
Однажды на приеме ко мне обратилась одна из пациенток, художница С. Н., и сообщила, что после смерти мамы ей досталась квартира, которую она готова мне сдать за весьма разумные деньги.
В этот день я летела домой после работы на белоснежных крыльях надежды!
На следующий день С. Н. сообщила, что планы изменились, и там будет жить ее сын. В течение нескольких месяцев она обещала и передумывала несколько раз, пока мы, отчаявшись найти квартиру в этом районе, уже искали где угодно, лишь бы избавиться от назойливых хозяев.
Наконец художница повела нас с мужем смотреть квартиру. Радость от надежды на скорое переселение сменилась разочарованием. Жилье в доме постройки 30-х годов выглядело обычным наркоманским притоном. Нам уже пришлось ремонтировать пару квартир, но то, что предстало нашим глазам, невозможно было даже назвать жилищем.
Требовался капитальный ремонт, который мы осилить не смогли бы. Среди толстого слоя грязи и песка на полу валялись использованные шприцы и презервативы. Остатки плитки в ванной падали при легком прикосновении, толщина грязи на кухне не позволяла разглядеть цвет обоев. К этому великолепию прилагалась дешевая «совковая» мебель, из которой сравнительно целыми были только стол, тумба-подставка для телевизора и пара стульев. То есть, опираться на них можно было без риска обрушения.
Увидев наши разочарованные лица, С. Н. тут же пообещала, что половину расходов на ремонт мы покроем за счет арендной платы.
Мы, молодые романтики, тут же представили, как всё почистим, обставим, и согласились. Нашли мастера, купили краску, обои, вооружились вениками и лопатами и принялись за дело.
После того как работа началась, с художницей вдруг случился «приступ амнезии», и она напрочь забыла об обещании поделить расходы. По окончании дебатов на эту тему художница милостиво сообщила, что у нее есть знакомый мастер, и она за свой счет сделает циклевку и покрытие полов лаком (паркет был густо-серого цвета, местами переходящего в черный).
Деваться было некуда: материалы куплены, мастер сдирает закопченные обои. А с паршивой овцы хоть шерсти клок. Мы решили остаться.
При попытке выправить укрепленную под 45 градусами раковину в ванной обрушилась стена, и оттуда вылезла морда соседского кота. Потом кот перелез через дыру и с удивлением уставился на наши не менее удивленные кавказские лица. Животное надо было возвращать хозяину. Перелезать через дыру было как-то не комильфо – мы же не коты, в конце концов. Пришлось позвонить в соседскую дверь.
Так мы с ним и познакомились. Говорили, что Борис Яковлевич был сыном некого художника. Талант от отца передался ему в весьма причудливой форме. Его дизайнерская мысль не поддавалась воображению средних умов. Все стены в квартире были сломаны. Общее пространство жилища украшали одиноко стоящие унитаз, ржавая ванна и плита. Стены были окрашены зеленкой, которую живописно украшали снующие туда-сюда тараканы.
Борис Яковлевич философски отнесся к появлению дыры в своей квартире и пообещал, что как только мы ее заделаем, он тут же закрасит ее зеленкой. Забрав кота, он закрыл за нами дверь.
Муж, впечатленный тараканьей демографией в отдельно взятой московской квартире, и памятуя о величине дыры, через которую они могли эмигрировать к нам, заделал дыру через десять минут после возвращения от соседа.
И вот ремонт, высосав из нас все заработанные деньги, приближался к концу. Мы побелили потолки и сообщили хозяйке квартиры о том, что пришла пора заняться полами. А сами стали выискивать объявления о б/у мебели.
С. Н. заявилась к нам в гости, осмотрелась и сообщила, что мы нарушили все договоренности. Ведь до того, как мы начали ремонт, на паркете не было следов краски. А сейчас они есть. Все это автоматически, по ее мнению, снимало с нее обязательства по приведению полов в порядок.
– Позвольте, – попробовала возразить я, – но ведь они испачкались потому, что мы красили ВАШ потолок, а не привезенный нами из старой квартиры!
– Но вы могли покрыть паркет целлофаном! – возмутилась дама, полы которой до этого были покрыты песком и грязью. – Аккуратнее нужно было быть! – пожурила она нас и ушла, оставив в раздумьях по поводу новых расходов.
Мастер, которому мы задолжали за все предыдущие работы, привел друга с циклевочной машиной. Эта машина подъела остатки денежных средств, и на лак их не осталось от слова «совсем». (Потом я буду вечно их мазать мастикой вручную. Да-да, была такая паста в прозрачных тюбиках, которую нужно было выдавливать на чистый паркет и тереть до впитывания, а потом до блеска.)
Через пару месяцев лихорадочной работы и поиска мебели, занавесок и прочего добра, квартира была готова к проживанию.
Муж, помня о возможности вторжения тараканьей орды, вызвал дезинсекторов, моя медсестра помогла убраться после ремонта, и мы, обессиленные, но почти счастливые, заселились наконец в новое жилище.
Насчет толщины стен между квартирами не оставалось никаких иллюзий. Но нам повезло в том, что общими с Борисом Яковлевичем были лишь стены на кухне, в ванной и в туалете. Можно было, сидя за кухонным столом, слышать, как за стеной перебирают ножками соседские тараканы.
Судя по всему, после обработки нашей квартиры насекомых стало гораздо больше. А так как Борис Яковлевич каждый день разговаривал по телефону с человеком, у которого были проблемы со слухом, то мы вскоре узнали, что он не рад своим питомцам. Более того, он их пытается выводить.
– Но слышь! – кричал он в трубку. – У меня соседи такие свиньи! Я их, этих проклятых тараканов, вывожу-вывожу, а от них идут и идут!
Вот так, только переселившись, мы и узнали, какое реноме заработали у соседей за столь короткий срок.
Каждое утро Борис Яковлевич включал телевизор, и все гигиенические процедуры и завтрак мы принимали под залихватские проповеди заморских телепроповедников. Через некоторое время мы уже настолько к ним привыкли, что воспринимали эти передачи как фоновый шум.
До тех пор, пока к нам не приехал Гость.
Гость долго летел из США, а потом по московским пробкам добирался до нашей квартиры. Вследствие вынужденного сидения у него обострились некоторые кишечные проблемы, которыми он страдал долгие годы. После приветственного ужина мы уложили Гостя спать. Под утро он с ужасом понял, что ему предстоят полчаса пыток на унитазе, и с осознанием неизбежности побрел в туалет.
Через некоторое время, когда Гость, покрытый холодным потом от боли, омывал слезами каждый пароксизм своего организма, Борис Яковлевич по привычке включил телик.
– Господь да поможет тебе, сын мой! – раздался трубный голос откуда-то сзади и сверху.
Гость от страха за мгновение закончил свои скорбные дела и выпал из туалета. В чувство его привели алкогольные остатки вчерашнего ужина.
На следующее утро в туалет он уже шел бодрым шагом, уповая на Божью помощь и рабочее состояние ветхого телевизора Бориса Яковлевича.
Через полгода Гость переехал в Москву на ПМЖ.
Казалось, жизнь начала налаживаться. Дом, работа и детский сад находились на расстоянии пяти минут пешего хода. Если бы в этот момент поликлиника Худфонда, возглавляемая главным врачом – всемогущим Лазарем Бразом, – не рухнула в банкротство, как большинство тогдашних банков.
Пришлось мне искать другую работу.
Однако поликлиника стоит отдельного упоминания, поэтому я расскажу о ней подробней.
Итак, в поликлинику Худфонда я попала по протекции родственника. Что не мешало господину Бразу время от времени намекать, что долг платежом красен. Намеки на дорогой армянский коньяк я игнорировала – вследствие того, что возможности купить его у меня не было.
В поликлинике царил дух небольшой сумасшедшинки, так как лечились там люди весьма неординарные. Причем зажигали не только пациенты, но и медперсонал. Наше медучреждение, в связи с апокалипсисом и разрушением привычных идеалов марксизма-ленинизма, сдавала помещения всяким проходимцам, под вывеской «клиника».
Одна из таких «клиник» обещала увеличение размера груди. Всё ее оборудование, располагавшееся в кабинете 10 на 6 метров, состояло из вакуумного аспиратора в форме полушария. Аспиратор накладывался на грудную железу и под действием вакуума «увеличивал» грудь доверчивой клиентки.
Несмотря на доходы с аренды, поликлиника практически нищенствовала. Не было ни нормального оборудования, ни инструментария, ни материалов. Пациенты привычно жаловались, и после каждой жалобы в кабинет врывалась заместитель главврача и толкала спич о том, что «врач – такой же обслуживающий персонал, как и парикмахер», и что клиент должен быть доволен. Правда, как и чем удовлетворить клиента, зам не уточняла.
Медсестра Валя, полная, с трудом застегнутым халатом на голое тело, стояла в позе «цигель-цигель ай лю-лю» в проеме двери и четко следила за очередью к врачу. Очередь – святое дело для советского человека – должна была соблюдаться безукоризненно. Объявление на двери кабинета, гласящее, что «участники ВОВ обслуживаются без очереди» без надзора Вали приводила к дракам между участниками с применением тупого оружия в виде костылей. Как только врач освобождалась, Валя звала очередного пациента, томно вызволяя его из очереди протяжным «женщина-а-а» или «мущ-щ-щина-а-а».
Заведующая, повидавшая жизнь еврейка, говорившая исключительно матом, однажды здорово меня выручила от нагоняя зам. главврача. Не дождавшись последней пациентки, я скинула халат и засобиралась домой. В коридоре на меня накинулась сама опоздавшая и, открыв дверь в кабинет, заголосила: «Что это творится-аа, я прихожу, а врач ваш ухо-о-оди-и-ит! Понаехали-и-и! Дайте мне русского врача, я не буду лечиться у армянки». Я вспыхнула и заявила, что я и не собираюсь ее лечить, так как я армянка, хлопнула дверью и ушла.