Фигуры приближались невероятно быстро. Ощутимо быстрее, чем полагалось бы цивилизованным существам на слабо различимой дороге. Так надвигаться можно, только имея в виду определенную цель, подгоняемым к тому же диким ночным ветром, чересчур возомнившим о себе в этот странный час.
Она сжала нож в кармане плаща. Выбор бить или не бить, как и быть или не быть, она делала мгновенно, и сегодня бить стоило первой. Типы стремительно приближались. На их слабо различимых в сумраке лицах читалось голодное желание. Да и звуки, издаваемые троицей, не позволяли усомниться в их намерениях. Отражаясь от частокола стен, близилось и разрасталось предвкушающее смачное чавканье. Оно оглушало и выводило из себя, заставляя сжимать и разжимать вторую, без ножа, руку. Она резко и глубоко вздохнула, как перед прыжком в ледяную воду.
Однако в приближающийся вурдалачий джаз вплелось вдруг сначала негромкое металлическое дребезжание, а потом, в опровержение физического закона о распространении звука и света, из темноты вынырнул заветный трамвай. Она легко вспрыгнула на подножку, и трамвай, набирая скорость, покатил дальше, в момент оставив голодных демонов позади. Сквозь заднее стекло она видела, как фигуры резко затормозили. Вурдалак на роликах натолкнулся на двух других, тут же сбив длинного с ног. Тот упал на добротную брусчатую мостовую, высоко и неловко взмахнув рукавами. Двое принялись ритмично молотить его, будто дирижируя невидимым оркестром, что заиграл вдруг бодренькую музычку. Вверх полетели ошметки кожи, клочья волос, спагетти внутренностей. Через несколько быстрых метров вагончик повернул, и угловое здание скрыло с его глаз неудачливую троицу. Она обернулась внутрь трамвая.
– Ленка! – Виталий был искренне рад, увидев ее. – Ты все-таки выбралась! Ну, молодец! А я знал, я всем говорил, Ленка придет обязательно. Как же она может! Такой вечер, такие люди…
Виталий потирал руки, покачиваясь при вихлянии вагончика.
– Привет! – односложно ответила ему Елена.
Вообще-то она не относила восторженного Виталика к числу своих близких друзей. Да и не совсем отошла от недавнего приключения. И не могла сообразить, куда же они теперь направляются. Но Виталий не унимался. Он прыгал по трамваю, как коза, сорвавшаяся с привязи на обильном лугу. Елена едва уворачивалась от него.
– О! – вдруг завопил Виталий, тыча вперед.
Под козырьком следующей остановки толпилось несколько ребят в кожаных куртках.
– Смотри, вон еще наши, – заорал Виталик так, что Елена едва не оглохла. – Славик, давай сюда, к нам!
Но неведомый Елене Славик с компанией только бросил спокойный взгляд на проезжающий трамвай и продолжал курить. Трамвай не останавливаясь проследовал мимо, и упакованные в кожу парни плавно отъехали в уличную тьму, едва расцвеченную красными светлячками сигарет.
– Нет, ты видела? – обиделся Виталий, – да ты знаешь, в прошлый раз я этого Славика, как брата, на себе тащил. А он теперь, ты видела, а?
Ребята пропали за поворотом. Все произошло молча и быстро, слишком быстро, от предыдущей остановки, где зашла Елена, трамвай не прошел и сотни метров, она даже не успела усесться, и теперь, отстранив продолжавшего разоряться Виталика, упала на ближайшее сиденье их дребезжащей колесницы.
Вагончик растроенным ксилофоном дребезжал по брусчатке, Елена устало прикрыла глаза, и Виталий смолк, но даже сквозь сомкнутые веки было ясно, что смолк обиженно. Но вскоре снова горячо зашептал Елене на ухо:
– Слушай, она же слепая!
– Кто? – та от удивления открыла глаза и уставилась на друга.
– Как кто, вагоновожатая, – Виталик указал вперед.
Спиной к ним, за толстым стеклом, сидели две женщины в синей униформе. Одна, вольно, как кошка раслегшаяся на кресле справа, листала глянцевый журнал, иногда пронзительно вскрикивая непонятными словами на визгливом языке. Другая, строго, как англичанка времен великой Виктории, восседавшая на жестком водительском месте, недвижно глядела прямо перед собой. Спина ее ощутимо напряглась, когда Виталий снова зашептал:
– Вон, ты смотри, та, что за рулем – она слепая. Видишь? А другая – глухая, она же глухая, слышишь, как она говорит?
Голос его сорвался на визг, когда англичанка медленно, всем телом повернулась к ним. Ее лицо было бледно, а глаза пусты. Управление трамваем она бросила вовсе.
– Ай-яй-яй, – укоризненно произнесла она, покачивая головой, пока трамвай шел вперед, уже без какого бы то ни было ее участия.
Вторая тем временем, похоже, целиком ушла в разглядывание особенно занятной картинки и не обращала внимания ни на свою подругу, ни на траекторию трамвая в сумраке пустынных улиц, ни на пассажиров.
Раздолбанный вагончик катил себе, дребезжа на брусчатке, звякал на поворотах, огибая пустые дома. В мелодичные, как нежные китайские колокольчики, звуки вступил вой глухой любительницы гламура. Она вопила, наслаждаясь звуками, которых не слышала. Ее вой резал нервы безжалостней дурнозаточенного лезвия, скребущего стекло в изнуряюще жаркий день. Тупой иглой он пронзал грудь, наподобие застарелой зубной боли, раз взявшейся за жертву, чтобы не отпускать уже никогда.
Ее слепая товарка тем временем разыскивала их, недвижно затаившихся в пустом желудке трамвая, шарила по сиденьям запавшими омертвелыми глазами, пока не уперлась Елене в живот и медленно, с удовольствием, стала подниматься взглядом к лицу, застывшему в кроличьем ступоре.
– Эй, девочки, что за развлекуха на службе? – резко произнес кто-то по соседству, и англичанка быстро, будто даже испуганно, развернулась к рулю. – А вы, молодые люди, – продолжал наводить порядок неизвестный, – не стыдно приставать к приличным девушкам? К тому же при исполнении обязанностей.
Елена ошарашенно вдохнула уже отлученный было от легких воздух. Как бы то ни было, возмездие за их наблюдательность, переросшую, по мнению водителей, в непозволительную фамильярность, откладывалось, если не отменялось, благодаря новому персонажу. А неизвестный продолжал:
– Кстати, будьте так любезны, ваши билетики?
Елена ощутила, как сердце стукнулось о ребра и провалилось куда-то вглубь грудной клетки, словно бумажник в прореху похудившегося пиджака. Беспомощной первоклассницей она зашарила по карманам. В плаще завалялась только пустая пачка сигарет да намокший комок бумаги, бывший когда-то деньгами неизвестного наименования и номинала. Билета не было. Она робко протянула комок контролеру, с отвращением взглянувшему на него и повторившему бескомпромиссно:
– Ваши билетики!
Елене осталось одно – тоненько, как в детстве, запричитать:
– У меня был, дяденька контролер! Я, наверно, его выронила, – и зашарить по пустому полу.
Она так и ползала внизу, в накрывшей вагон темноте, под ногами грозно молчащего контролера, когда трамвай резко подскочил, дернулся еще раз и остановился. Тьма сгустилась до непроницаемости, густым черничным киселем накрыла вагончик со случайными его пассажирами.
– Гроза, – донесся сверху, из синильной тьмы, голос Виталия. – Выпить бы надо. Водку будете?
Он достал бутылку и поровну, на звук, разлил по трем пластиковым стаканам.
– На мост въехали. Хороший мост. В прошлом годе только построили, – сказал контролер и тоненько подхихикнул. – А то могли бы и вплавь, как вы считаете? – Он тут же посерьезнел. – Да вы не волнуйтесь, сейчас на аварийку перейдем, свет дадут. Ну, будем… Эй, девка, как тебя там, ты чего по полу ползаешь, потеряла что?
Елена поднялась, пряча глаза. Обещанная контролером аварийка уже освещала вагон дрожащим светом, словно батискаф в процессе погружения. Из кромешной наружной тьмы не доносилось ни звука. Трамвайчик тихо покачивался, будто планировал или плыл, а не крутился колесами по твердой почве. В окна, нагоняя покой и сон, ударил дождь. Мягкие лапы били по наглухо задраенным окнам, оставляя короткие прозрачные кляксы на стекле. Внутрь заглядывали выпуклые рыбьи глаза и расплывались в глубине. Заинтригованная, Елена потянулась было открыть окно, но контролер схватил ее за руку.
– Что вы, что вы! Нельзя!
Они смотрели, как рыбки бились о стекло и, мелькнув радужно-золотым шлейфом, исчезали во тьме. Свет из трамвайных окон отражался на миг в равнодушных круглых глазах и скользил дальше. Тихая дробь наполняла воздух, словно кто-то, сильный и нежный, пушистыми кроличьими лапками касался поверхности туго натянутого барабана. Пассажиры завороженно глядели в глухую глубину.
– Пей, – сказал просто Виталий и протянул Елене стакан.
Прозрачная жидкость обожгла рот, теплом разлилась по груди. Сквозь слезы она различила дружескую улыбку контролера.
– Ну куда ты гонишь? Куда торопишься?
Пузырьки кашля рвались из горла, но Елена постаралась улыбнуться с благодарностью. Контролер казался мирным, добродушным дядечкой, из тех, что надоедают здравыми поучениями сразу после знакомства. И чего она испугалась его «билетика»?
Дождь уже кончился. Омытые стекла сверкали безудержным праздником, каждой каплей умножая окружающее великолепие – люминесцирующие витрины, рекламные щиты вдоль дороги, щедрую иллюминацию карнавальных фонарей. Вокруг кипела бурная ночная суматоха. Мигал неон, сменяли одна другую картинки рекламных полотен, билась о стекла музыка – яркая, ритмичная, изменяющая сердечные ритмы и заставляющая ступни отбивать такт. В трамвайных окнах, заляпанных дождевыми каплями, лица гуляющих выглядели неразличимыми цветными пятнами, но представлялось изнутри, что многоголосая улица празднует от души и гуляет долго, может быть, вечно.
– Девочки! – завопил вдруг Виталий.
У витрины, где сияющий улыбкой добрый молодец сидел на вороном коне на фоне обильно колосящейся нивы, паслось четверо совсем юных дев. На их тонких подростковых фигурах змеиной кожей мерцали ярко-розовым, фиолетово-желтым и изумрудным узкие платьица. Лица и ногти дев флюоресцировали в тон.
– Эй, девочки, давай сюда! – закричал Виталий.
Кондуктор положил руку ему на плечо.
– Потише, им все равно не слышно, – успокаивающе произнес он.
Но девушки, казалось, услышали и откровенно разглядывали их сквозь стекло. Да и они в трамвае ясно различали, как брюнетка с густо-изумрудными веками и полными багровыми губами зашептала что-то на ухо розововолосой подружке, и обе по-детски открыто засмеялись. Звонкое щебетание раскололо толщу трамвайного стекла, взлетело над разноголосым уличным шумом и дребезгом железа, как шелковый флаг взлетает свежим утром над палубой авианосца.
Виталий бросился к раздвижной трамвайной двери. Девичий смех и зазывные взгляды подстегивали его, придавая решимости и сил.
– Давай, давай, – расходился он. – Выпускай! Ленка, помоги, что ты стоишь, жалко тебе, что ли!
– А ну цыц, – вступил кондуктор, – это же общественное место, что вы разорались! А девчонки молоды еще, рано им по трамваям кататься.
Он неожиданно перешел на умоляющий тон:
– Не надо, господин хороший, не связывайтесь с малолетками. Слово даю, тут беды не оберешься.
Виталий раздраженно повернулся к нему и отчетливо зарычал. Контролер, однако, спокойно ожидал, глядя в окно. Виталий тоже выглянул наружу.
Трамвай уже миновал улицу с разряженными девчонками, а вскоре и весь праздничный квартал с его пенящимися огнями и ритмами остался позади. Виталий со вздохом опустился на сиденье.
Какое-то время было тихо. Незаметно затихла и затерялась вдали оглушительно веселая музыка, и только низкое уханье стучало в ушах, будто рядом уверенно и ритмично заколачивали сваю, да легкое дребезжание звенело надоедливо и неотступно, как если бы огромный молот слегка раскачивался на проволоке, заржавленный, незакрепленный.
– Дзинь – дзинь – БУМ – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ!
Дребезжание с комариной назойливостью захватывало мысли, сматывало их разрозненные нити от поверхности вглубь, к самой искренней и забытой, свивало из них цельный плотный клубок, единую стынущую спираль навязчивой мелодии.
– Дзинь – дзинь – БУМ! – дзииннннь – БУМ! – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ.
Замотается проволочный клубочек, совьется от кожи до сердца и – укатится прочь, весь, целиком, до последней неровной ниточки. Но еще до того выскользнет из-за пазухи ненадежный последний винт, зазмеится в падении тонкая проволока, рванется к дрожащей в ожидании земле, и вся махина рухнет – БУМ! – нет, еще висит, еще держится на ненадежной медной нити – дзинь – дзинь – БУМ! – дзинь – БУМ!
– Ай, молодой, красивый, дай погадаю, всю правду скажу, все покажу, давай ручку, яхонтовый, старая все знает, все тебе расскажет – что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится…
В пустом проходе меж обтянутых дерматином сидений возникла цыганка в цветастом, в крупные малиновые розы, платке. Другой платок, в розах гранатовых, висел наперевес на ее груди наподобие автомата. Изнутри кулька доносилось сладкое воркование, заглушаемое визгливой цыганской скороговоркой.
– А давай ручку, бриллиантовый!
Цыганка уже вцепилась в Виталия и затораторила, вглядываясь в его ладонь:
– А было у тебя, яхонтовый, ай, все было, чего твоя душенька пожелала, многих ты любил, да больше дарил, добрый ты, ой, добрый, сердце каждому открываешь, кто тебе на пути ни встретится, всем веришь, каждому доверяешь. А покажи денежку, золотой, своей ручкой сверни, на ладошку сложи, всю правду покажу, ничего не скрою…
Виталий отдернул руку.
– Ишь, какая скорая. Ты вон ей погадай.
Цыганка повернулась к Елене, стукнувшись гранатовым узлом о спинку сиденья. Узел отозвался тонким жалобным хныканьем, но цыганка, не глядя, сунула внутрь скрученную тряпку, схватила Елену за руку и завела новую песню:
– Друзья вы близкие, друзья крепкие, да только до поры до времени, а придет ночь-затейница, да ночь-разлучница, и разойдутся ваши пути-дороженьки. Другу твоему лежит дом крепкий да сон спокойный, а тебе, горемычной, ох, дорога тяжкая да горе горькое, будешь ты хлеб сухой глодать, слезами солеными запивать. Ах, девка молодая, жаль мне тебя, хошь, расскажу, как дорогу извилистую спрямить-выпрямить, горе горькое испить да не захлебнуться, любовь чистую, светлую найти, спасти, вызволить…
– Да ночку длинную, да ночку лунную, – засмеялся Виталий, – Ну ты даешь, бабка…
Елена тоже усмехнулась за компанию, но цыганка стрельнула насквозь узкими, почти без белков, глазами:
– Бабка старая много повидала, все знает, правду говорит, все вам скажет.
– Ему вон погадай, – предложила Елена, указывая вглубь трамвая дальше, на кондуктора.
Цыганка размашисто обернулась. Ее юбки зашуршали, и ребята вдруг поняли, что она до сих пор не замечала рядом с ними кондуктора, а теперь, увидев его, дико испугалась, побледнела вся под слоем грязи и грубой косметики и застыла, так и вперившись в его лицо. Елена с Виталием недоуменно переглянулись. Их добродушный знакомец перепугал бывалую цыганку? Не просто испугал, а ужаснул до последней крайней степени.
Кондуктор же смутился, словно нежная девица, опустил глаза долу и залепетал смущенно, стараясь не глядеть на цыганку:
– Нет, нет, что вы, я не могу. Я занят, я на работе, – он слегка попятился.
Елена понимающе улыбнулась. Давно ли она сама позорно трусила при виде их ответственного приятеля. Виталий осторожно дотронулся до плеча цыганки.
– Эй, успокойся.
Но та, вздрогнув и словно бы очнувшись, резко и непонятно закричала, отшвырнула гранатовую перевязь подальше и на полном ходу выскочила из трамвая.
Кондуктор бросился за ней следом.
– Здесь нет остановки, здесь нельзя выходить!
Он налетел на плотно запертые двери. Трамвай катил дальше под приглушенные смешки вагоновожатых.
– Но я же!.. Как же это!.. Ведь так нельзя! – бесновался кондуктор, дергая за дверные рычажки и ручки.
– Воровка! Она у меня деньги украла! – закричал Виталий.
Он уже обшарил карманы и не досчитался бумажника, часов, запонок, портсигара, булавки для галстука – всех тех милых мужских безделушек, что так выгодно выделяли его среди себе подобных. Он попытался отпихнуть кондуктора от двери, но тот крепко вцепился в ручки.