Между тем горбун этот оказался шутом султана, который жить без него не мог, и так как накануне вечером горбун загулял и не являлся домой, то султан послал о нем справиться, и ему отвечали:
– О государь, вали нашел его мертвым и приказал повесить убийцу, но тут к нему пришли и один, и другой, и третий человек и сказали: не те убили его, а мы, и каждый из них рассказал, как он убил.
Султан, услыхав это, крикнул одному из своих приближенных:
– Иди к вали и приведи их всех ко мне.
Царедворец пошел к вали и застал палача в ту минуту, когда тот собирался вздернуть портного, и он рассказал вали, что султану уже доложено об этом деле.
Царедворец взял с собой вали и горбуна и приказал идти и портному, и еврею, и христианину, и надсмотрщику к султану. Вали, придя к царю, поцеловал прах у ног его и сообщил ему все, что произошло. Султан не только удивился, но и рассмеялся, услыхав его рассказ, и приказал записать его золотыми буквами.
– Слышали ли вы что-либо, подобное этой истории горбуна? – сказал он, обращаясь к присутствующим.
Христианин, подойдя к султану, сказал:
– О царь веков, если ты позволишь, то я расскажу тебе случившееся со мною событие, более странное и забавное, чем история горбуна.
– Ну так рассказывай свою историю, – сказал султан.
И христианин рассказал следующее:
Рассказ христианина-маклера
– Знай, о царь веков, что я прибыл в твою страну с товарами, и судьба задержала меня среди твоего народа. Родился я в Каире от коптов и там вырос. Отец мой был маклером. Когда я возмужал, он умер, и я занялся его делом. Однажды ко мне явился молодой человек, очень красивый и одетый в высшей степени богато. Он приехал на осле и, увидав меня, поклонился.
Я встал, чтобы с должным уважением принять его, а он, вынув платок с завернутым в него кунжутом, сказал:
– Что стоит ардеб[119] того товара?
– Сто серебряных монет, – отвечал я ему.
– Возьми носильщиков и людей для промера, – сказал он, – и приходи в хан Эль-Джавали[120] округ Баб-Эн-Назр[121] и там ты меня найдешь.
Он ушел от меня, оставив мне платок с кунжутом. Я отправился к купцам, цена за каждый ардеб оказалась сто двадцать серебряных монет, и, взяв с собой четырех носильщиков, я отправился к нему. Он уже ждал меня и, увидав, встал и отпер кладовую, и мы вымеряли пятьдесят ардебов.
– За каждый ардеб, – сказал тогда молодой человек, – ты получишь за маклерство по десяти серебряных монет. Получи за меня деньги и жди моего приезда. Всей суммы будет пять тысяч, а твоей части пятьсот, таким образом, мне останется четыре тысячи пятьсот; и когда я кончу продажу всего имеющегося в моих складах товара, я приду к тебе и возьму деньги.
– Все будет сделано по твоему желанию, – отвечал я и поцеловал его руку.
Таким образом в этот же день я получил тысячу серебряных монет и плату за мое маклерство.
Он находился в отсутствии целый месяц, по прошествии которого пришел ко мне и спросил:
– А где деньги?
– Здесь, к твоим услугам, – отвечал я.
– Сохрани их до тех пор, пока я не приду за ними.
Деньги остались у меня в ожидании его. Целый месяц он не показывался, а затем снова явился и спросил:
– Где деньги?
Я встал, поклонился ему и сказал:
– Не откушаешь ли чего-нибудь с нами?
Но он отказался и сказал:
– Сохрани деньги, пока я не съезжу, а затем, когда я вернусь, то возьму их от тебя.
Он ушел, а я приготовил ему деньги, стал его ждать, но он не возвращался опять целый месяц и затем, придя ко мне, сказал:
– Ну, завтра я возьму от тебя деньги.
Он ушел, а я приготовил деньги и сел в ожидании его.
Он снова не являлся целый месяц, а я говорил в душе: «Поистине этот молодой человек чересчур щедр».
Через месяц он пришел в богатой одежде, красивый, как ясный месяц, точно он только что выкупался, с румяными щеками, чистым челом и с родинкой, напоминающей шарик серой амбры. Увидав его, я поцеловал его руку и призвал на него благословение Аллаха.
– О господин мой! – сказал я ему, – неужели не возьмешь ты свои деньги?
– Потерпи немного, – отвечал он, – пока я не окончу всех своих дел, после чего я и возьму их.
Сказав это, он ушел, а я подумал: «Клянусь Аллахом, когда он придет, я хорошенько угощу его за ту выгоду; которую он доставил мне своими деньгами, так как я получил на них крупные барыши».
В конце года он вернулся, одетый еще богаче прежнего, и я заклинал его, чтобы он пришел ко мне в гости.
– Приду только на том условии, – отвечал он, – чтобы ты ничего не тратил из моих денег, доставшихся тебе.
– Хорошо, – сказал я и, посадив его, подал дорогих яств и напитков, и другого угощения и, поставив все перед ним, сказал: – во имя Аллаха!
Он подвинулся к столу и, протянув левую руку, стал есть со мною, чему я немало был удивлен.
Окончив еду, он вымыл руку, и я подал ему полотенце, чтобы вытереться. Мы сели беседовать, и я сказал ему:
– О господин мой, разреши мое сомнение. Почему ты ешь левой рукой? Вероятно, у тебя болит правая рука?
Выслушав меня, он высвободил руки из рукава, и я увидал… что кисти руки у него нет. Это меня очень удивило.
– Не удивляйся, – сказал он, – и не думай, что я ел с тобой левой рукой из кичливости. Лучше подивись причине, из-за которой я лишился руки.
– А что это была за причина? – сказал я.
Он отвечал мне так:
– Знай, что я из Багдада; мой отец был одним из важнейших людей города; и когда я достигнул зрелых лет, я слышал, как путешественники и купцы разговаривали о Египте, и слова их глубоко запали мне в душу. Когда отец мой умер, я взял значительную сумму денег и приготовил товаров, состоявших из багдадских и эль-мазильских тканей и тому подобных дорогих вещей, и, уложив их, выехал из Багдада, и Господь сохранил меня до тех пор, пока я не прибыл сюда в город.
Сказав это, он заплакал и повторил следующие стихи:
– Я выехал в Каир, – продолжал молодой человек, – и сложил товары месрурского хана, и, распаковав свои ткани, я разложил их по кладовым, затем дал денег слуге, приказав ему купить нам что-нибудь поесть, после чего я немного вздремнул и вставь отправился в Бейн-Эль-Казрам[122]. Вернувшись домой, я лег спать, а на следующее утро развернул кусок ткани и подумал: «Я пойду по базарным улицам и посмотрю, что тут за торговля. Взяв несколько кусков материи, я приказал своим слугам нести их и шел до тех пор, пока не добрался до Кейзареех Джахаркоса, где ко мне подошли маклеры, уже слыхавшие о моем прибытии, и, взяв от меня материи, пустили ее в продажу, но за нее предлагали меньше, чем она стоила первоначально. После этого старший маклер сказал мне:
– Я знаю, о господин мой, каким образом ты можешь устроить выгодное дело. Тебе будет выгоднее, если ты сделаешь, как другие купцы, и отдашь товар свой в кредит на известный срок, заключив условие при денежном маклере, свидетеле-меняле, и будешь получать частями каждый четверг и понедельник. Таким образом ты наживешь на каждую серебряную монету по такой же монете и, кроме того, ты будешь иметь возможность насладиться удовольствиями Египта и Нила.
– Совет этот хорош, – отвечал я и, взяв с собой в хан маклеров, при их посредстве я отправил материю в Кейзареех, где и продал ее купцам, написав расписки и передав их меняле, который, в свою очередь, дал мне расписку. Вернувшись в хан, я пробыл там несколько дней и ежедневно выпивал за завтраком чарку вина и ел баранину и какое-нибудь сладкое блюдо, приготовленное для меня, пока не прошел месяц и, по условию, я не получил право брать деньги за свои товары. Каждый четверг и понедельник я садился в лавки купцов, а денежный маклер и меняла приносили мне деньги.
Однажды я отправился в баню и, вернувшись в хан, пошел к себе в комнату и, выпив чарку вина, заснул. Проснувшись, я съел курицу[123] и, надушившись духами, пошел в лавку купца по имени Бедр-Эд-Дин-Садовник[124], который, увидав меня, поклонился мне, и мы сели у него в лавке и стали беседовать. Во время нашей беседы явилась какая-то женщина и села подле меня. У нее был на голове платок, надетый немного набекрень, и запах тонких духов распространялся от нее.
Когда она приподняла свой изар и показала мне свои черные глаза, то красота ее и привлекательность свели меня с ума. Она поклонилась Бедр-Эд-Дину, и он, ответив на ее поклон, стал говорить с нею; услыхав ее голос, я окончательно влюбился в нее.
– Нет ли у тебя материи, – сказала она тогда Бедр-Эд-Дину, – вытканной чистыми золотыми нитками?
Он достал ей кусок, а она сказала:
– Могу я взять его и потом прислать тебе деньги?
– Нет, нельзя, о госпожа моя, – отвечал он, – потому что вот хозяин материи, и деньги за нее я должен отдать ему.
– Ах ты, несчастный! – вскричала она. – Точно я много раз не брала от тебя товаров и не присылала тебе потом денег, сколько ты за них требовал.
– Это верно, – отвечал он, – но сегодня мне деньги нужны.
Она схватила кусок материи и швырнула его ему прямо в грудь, сказав:
– Поистине подобные вам люди не умеют уважать порядочных людей.
Она встала и пошла из лавки, а я почувствовал, что вместе с нею отлетала моя душа, и, вскочив на ноги, сказал:
– О госпожа моя! Брось на меня милостивый взор и останови благородные стопы твои.
Она вернулась, улыбнулась и сказала:
– Возвращаюсь ради тебя.
Она села насупротив меня на скамью лавки.
– Какую цену, – сказал я Бедр-Эд-Дину, – полагаешь ты возможным дать за эту материю?
– Тысячу сто серебряных монет, – отвечал он.
– Следовательно, на твою долю, – сказал я ему, – придется сто серебряных монет. Ну так дай мне бумаги, и я напишу тебе записку на эти деньги.
Я взял от него материю и собственноручно написал ему расписку, а материю передали незнакомке, сказав ей:
– Возьми ее и уходи. Плату за нее, если хочешь, можешь принести мне сюда в лавку, или если хочешь, то прими ее от меня в подарок.
– Да наградит тебя Господь, – отвечала она, – и благословит тебя за твое добро и пошлет мне тебя в мужья, если услышит мою молитву!
– О госпожа моя, – сказал я, – прими этот кусок материи и еще другой, только позволь мне взглянуть на твое лицо.
Она подняла свое покрывало, и когда я увидал ее лицо, то в глазах у меня потемнело, и любовь до такой степени овладела моим сердцем, что я лишился рассудка.
Она еще раз приподняла покрывало и, взяв материю, сказала:
– О господин мой, не приводи меня в отчаяние.
Таким образом, она удалилась, а я продолжал сидеть на базарной улице, пока не миновал час после полуденной молитвы, и все никак не мог прийти в себя от любви. Не помня себя от страсти и прежде чем отправиться домой, я спросил у купца, кто эта женщина.
– Она очень богатая особа, дочь одного умершего эмира, оставившего ей крупное состояние.
Простившись с ним, я вернулся к себе в хан, где предо мною поставили ужин, но, думая о незнакомке, я ничего не мог есть! Когда я лег спать, сон бежал от меня, и я пролежал до самого утра. Утром я встал и надел одежду, но не ту, в которой ходил накануне. Выпив чашу вина и позавтракав немного, я пошел снова в лавку купца и, поздоровавшись, снова сел с ними. Незнакомка скоро появилась, одетая гораздо наряднее прежнего и в сопровождении девочки-рабыни; опустившись на скамью, она поклонилась мне, а не Бедр-Эд-Дину, и заговорила таким голосом, слаще которого я ничего в жизни не слыхивал.
– Пошли ко мне кого-нибудь, – сказала она, – чтобы получить тысячу двести серебряных монет, плату за материю.
– К чему так спешить? – сказали я.
– Я не хочу лишиться тебя, – отвечала она.
Она подала мне деньги, и мы продолжали сидеть и разговаривать. Я знаком выразил ей свое желание посетить ее. Она поняла меня и торопливо встала, выказывая этим, что недовольна моим намеком. Сердце мое заныло, и я пошел вслед за нею по базарной улице. Вдруг ко мне подошла какая-то девочка-рабыня и сказала:
– О, господин мой, не пойдешь ли ты по приглашению моей госпожи?
Я очень удивился и отвечал:
– Зачем мне идти? Здесь меня никто не знает.
– Как, однако же, скоро, – сказала она, – ты забыл ее. Моя госпожа и есть та особа, которая была сегодня в лавке Бедр-Эд-Дина.
Я пошел вслед за девочкой, пока мы не пришли к менялам, и там встретились с ее госпожой. Увидав меня, она подозвала к себе и сказала:
– О, возлюбленный мой, ты ранил мое сердце, и оно воспламенилось любовью к тебе. С тех пор, как я в первый раз увидала тебя, я не могу ни спать, ни есть, ни пить.
– Я чувствую и страдаю точно так же, как и ты, и стоит на меня взглянуть, чтобы убедиться в справедливости моих слов.
– Позволишь ли ты мне, возлюбленный мой, – спросила она, – посетить тебя, или ты придешь ко мне, так как брак наш должен быть тайным?
– Я – приезжий, и помещения своего у меня здесь нет, – отвечал я, – так как я остановился просто в хане. Если ты позволишь мне пойти к тебе, то я буду вполне счастлив.
– Хорошо, – отвечала она, – но ведь сегодня канун пятницы, и до завтра предпринимать мы ничего не будем. Завтра же, после молитвы, садись на своего осла и спроси, как тебе проехать в Габбанаех, а приехав туда, спроси дом, называемый Каахом[125] акарата Накиба[126], по прозвищу Абу-Шамех. В том доме я живу; и не медли, потому что я нетерпеливо буду ждать тебя.
Услыхав это, я страшно обрадовался, и мы расстались. Я вернулся в хан, где остановился. Всю ночь я глаз не мог сомкнуть и встал, лишь только стало смеркаться, переменил одежду, и, надушившись водами и тонкими духами, я завернул в платок пятьдесят червонцев и прошел из хана в Баб-Зувейлех[127], где я сел на осла и сказал погонщику:
– Пойдем со мною в Габбанаех.
Он в тот же миг пустился в путь и очень скоро остановился у переулка Дарб Эль-Мунакери.
– Войди в этот переулок, – сказал я ему, – и узнай, где тут Каах Накиба.
Его отсутствие продолжалось очень недолго, и, затем вернувшись, он сказал:
– Вставай!
– Ну, так веди меня в Каах, – сказал я.
И он повел меня к дому, где я сказал ему:
– Завтра приезжай за мной, чтобы отвезти меня обратно.
– Во имя Аллаха, – отвечал он и, получив от меня монету, ушел.
Я постучался в дверь, и ко мне вышли две молоденькие девочки-служанки.
– Входи, – сказал он мне, – так как наша госпожа ждет тебя, и от чрезмерной любви к тебе она не спала всю ночь.
Я вошел в приемную с семью дверями; кругом окна со ставнями выходили в сад, где росли всевозможные фрукты, пели птицы и журчали ручейки. Сад был выложен царским гипсом, гладким, как зеркало. Потолок приемной был расписан золотом, и кругом него шли надписи золотыми буквами по ультрамариновому фону. Все было так красиво, что бросалось в глаза. Посреди пола из разноцветного мрамора бил фонтан, с четырьмя змеями из червонного золота, выбрасывавшими по углам бассейна изо рта струи чистой воды. Часть гостиной была покрыта персидскими коврами и матрацами.