Поскольку воды Лотарингии, Швейцарии и Италии отнюдь не были единственной целью путешествия, описание которого прочитает читатель (хотя действиями Монтеня руководило в основном желание испробовать все), надо установить, какую часть в этом занимали красоты страны, притягательность искусства и монументов, интерес к древности, к чужим нравам и т. д., и т. д.
Во время путешествия Монтеня в Италию (1580 год) эта прекрасная страна, усеянная античными руинами и обломками, уже два века как была родиной искусств. Ее обогатили своими трудами Палладио, Виньола, Микеланджело, Рафаэль, Джулио Романо, Корреджо, Тициан, Паоло Веронезе, Тинторетто и т. д. Правда, Алессандро Альгарди, Гвидо Рени, Франческо Альба-ни, Доменикино, Джованни Ланфранко, Пьетро да Кортона, Аннибале Карраччи и целая толпа других великих мастеров, близко следовавших за первыми, тогда еще не произвели бессчетное множество произведений во всех жанрах, которые ныне украшают церкви и дворцы Италии. Правившего тогда папу, Григория XIII, занимали скорее строительные работы и прочие общеполезные предприятия, нежели искусства, украшательство и развлечения. Сикст V, его преемник, избранный через четыре года после путешествия Монтеня, гораздо больше украсил Рим за шесть без малого лет, что длилось его правление, чем Григорий XIII за двенадцать лет своего понтификата. Тем не менее эта столица, равно как Флоренция, Венеция, а также многие другие города, где побывал Монтень, уже имела чем привлечь внимание путешественников – своими богатствами и всевозможными монументами, которыми наполнили ее искусства. Так что Монтеню было чем себя занять. Мог ли человек с таким живым воображением, которое сквозит в его «Опытах», и со столь выразительным слогом равнодушно взирать на окружавшие его искусства Древней Греции? Если «Дневник» его путешествия содержит мало описаний статуй[17], картин и других достопримечательностей, которыми пестрят описания всех современных путешественников, бо́льшая часть которых повторяет или копирует друг друга, то потому лишь, что в то время у него имелись книги, где все это было; а еще потому, что он любовался всем этим только для себя или же в его план наблюдений не входило записывать впечатления, которые предметы искусства оказывали на него, а также обременять себя познаниями, обладание которыми он оставлял самим художникам. Однако похоже, что все руины, оставшиеся после римлян, его необычайно поражали.
Именно здесь он искал римский гений, который был для него столь реальным, столь явственно ощутимым, что он видел и чувствовал его, как никто другой, в знакомых ему произведениях римлян, а особенно в трудах Плутарха. Он замечал, как этот гений все еще дышит под обширными развалинами былой столицы мира. Никогда и никто, быть может, не постигал Рим так же глубоко, как он в своих прекрасных размышлениях о его гигантской могиле. По меньшей мере несомненно, что в огромном количестве рассказов и описаний, сделанных на всех языках о древних руинах и обломках великого города, ничто не приближается к этому красноречивому отрывку, ничто не дает столь полное представление о средоточии Римской империи.
Прежде чем прочесть эти размышления, посмотрим, как Монтень с картами и книгами изучал город, и тогда мы поймем, что мало путешественников и до него, и даже после него смогло лучше увидеть Рим. К тому же нельзя сомневаться, что он разделил свое внимание между древним Римом и новым, одинаково хорошо изучил останки римского величия и современные ему церкви, дворцы, сады со всем тем, чем они уже были украшены. Столь малое количество описаний Рима и его окрестностей, сделанных в его «Дневнике», наводит на мысль, что ему не хватало вкуса к искусству, но она будет явно ошибочной, поскольку, чтобы не брать на себя эту задачу, он, как уже было сказано, отсылает нас к книгам. С тех пор облик Рима изменился, но нам показалось любопытным сопоставить его описание, каким бы оно ни было, с более недавними, и мы вовсе не пренебрегали этим сравнением и делали его, когда оно казалось нам необходимым. Монтень вовсе не проявляет чрезмерного восхищения Венецией, где пробыл всего семь дней, поскольку намеревался снова увидеть этот замечательный город, но уже в свое удовольствие; однако заметим, что, хотя он отнюдь не был нечувствителен к прекрасному, любуясь им, он был все же довольно сдержан в своих восторгах[18]. Похоже, более всего его трогают природные красоты, местное многообразие, приятная или необычная местность, живописный, порой пустынный или дикий пейзаж или, наоборот, возделанные и ухоженные земли, внушительный вид гор и т. д., и т. д. Тем не менее естественная история практически не затронута в его наблюдениях, если только речь не идет о минеральных водах: деревья, растения, животные занимают его весьма мало. Хоть он и сокрушается по-настоящему, что не увидел на флорентийской дороге вулкан Pietra mala, пропустив его по чистой забывчивости, однако назад не поворачивает. Мы видим его изрядное любопытство к гидротехническим и прочим машинам и вообще ко всем полезным изобретениям. Некоторые из них он даже описывает, хотя этим описаниям недостает ясности и точности, потому что ему самому явно не хватает технических терминов, что нисколько не умаляет его влечения к такого рода диковинам. Другой предмет его наблюдений, более близкий к его философии, это нравы и обычаи разных народов и областей, различные условия человеческого существования, которые он наблюдал особенно пристально. В частности, в Риме, Флоренции, Венеции он хотел не только видеть тамошних куртизанок, но и беседовать с некоторыми из них, вовсе не считая эту категорию женщин недостойной своего внимания[19]. Ему самым естественным образом нравилось женское общество; но поскольку он всегда был гораздо более упорядочен в своих нравах или более целомудрен по складу своей личности, чем в своих произведениях, весьма внимательно относился к своему здоровью и всегда вел себя сообразно с собственными годами, то воздержание почти в пятьдесят лет не должно было стоить ему слишком дорого[20]. Что касается галантности, от которой собственная философия отнюдь не заставляла его отказываться (как мы увидим во время его пребывания на водах Лукки), то он позволял себе мало случаев и обстоятельств для этого.
Впрочем, Монтень обладал всеми необходимыми для путешественника качествами. Естественным образом воздержанный, не склонный к чревоугодию, не слишком затруднявшийся в выборе блюд или в их приготовлении, хотя и лакомый до рыбы, он удовлетворялся тем, что находил; без труда приспосабливался ко вкусам и различным обычаям всех мест, через которые проезжал, и само это многообразие было для него наибольшим удовольствием. Истинный космополит, смотревший на всех людей как на своих природных сограждан, он был не менее покладист, не менее легок в устройстве собственной жизни. Он очень любил беседы и вполне умел удовлетвориться любым духовно развитым народом, поскольку собственная репутация обгоняла его и позволяла ему с легкостью заводить себе друзей. Будучи далеким от предубеждения, упрекающего французов в том, что они слишком много позволяют видеть чужестранцам, он сравнивает чужеземные обычаи с нашими, и когда первые кажутся ему лучше, без колебания сохраняет их[21].
Так что его искренность неизменно делала его очень приятным даже для тех, кто не старался быть таким же, как он. Добавим ко всем этим преимуществам привычку к езде верхом, тем более удобную для него, что он с трудом переносил экипажи, но благодаря этой счастливой склонности собственное тело умело приспосабливаться к усталости, которую заставляли его сносить и плохие гостиницы, и почти постоянные изменения климатических условий, и все прочие неудобства путешествий.
Монтень путешествовал, как писал; обычно ни репутация места, ни, еще того менее, заранее составленный план, с которым приходилось его сообразовывать, ни опыт других путешественников не заставляли его следовать той или иной его части ради уточнения маршрута. Он редко пользовался обычными путями, и в его путешествиях мы не видим (за исключением особого интереса к минералам), чтобы у него был более определенный предмет, который он имел, работая над своими «Опытами». Едва ступив ногой в Италию, он, похоже, уже начинает сожалеть о только что покинутой Германии. «Думаю, – написано рукой его секретаря, – что, будь он один со своими близкими, он скорее отправился бы в Краков или сушей в Грецию, нежели в Италию; но хотя ему настолько приятно посещать незнакомые страны, что он забывает даже о слабостях своего возраста и здоровья, ему так и не удалось заразить своим удовольствием никого из отряда, и каждый просил только об отступлении»[22]. «Когда ему жаловались, что он часто ведет отряд разными путями по разным областям, порой близко возвращаясь к тому месту, откуда недавно уехал (ему случалось делать это, узнав о чем-то достойном осмотра или меняя прежнее намерение в зависимости от обстоятельств), он отвечал, что сам лично не едет ни в какое место, кроме того, в котором окажется, и поэтому не может ни ошибиться дорогой, ни отклониться от нее, поскольку не имеет никакого плана, кроме как прогуляться по незнакомым местам; и раз никто не видит, как он снова сворачивает на прежний путь или дважды возвращается в одно и то же место[23], значит, в его замысле не было никакой ошибки». «Он говорил, что, как только после беспокойной ночи вспоминает поутру, что сегодня ему предстоит увидеть новый город или новую область, он встает с желанием и радостью». И добавлял, что, «видимо, становится похож на людей, читающих довольно занятную повесть или прекрасную книгу, но которые опасаются, что она скоро кончится; он тоже получает такое большое удовольствие от путешествия, что начинает ненавидеть близость места, где должен передохнуть, а потому строит разные планы, как бы он путешествовал в свое удовольствие, если бы смог остаться один».
Попав в Германию, Монтень сожалел о трех упущенных вещах: во-первых, что не привез из Франции повара, но не для того, чтобы тот готовил ему по его собственному вкусу или по-французски, но, наоборот, чтобы он научился готовить по-швейцарски, по-немецки, по-итальянски; во-вторых, что не взял в качестве сопровождающего какого-нибудь местного дворянина; в третьих, что не запасся путеводителями и книгами, которые называли бы места и достопримечательности, которые стоило посмотреть[24].
Прежде чем говорить о форме и стиле этого «Дневника», нам необходимо сделать одно замечание, дабы не оставалось никаких возможностей заподозрить его в интерполяции и т. п. Две первые книги «Опытов» были впервые напечатаны в Бордо в 1580 году; следовательно, они появились по меньшей мере за несколько месяцев до путешествия Монтеня в Италию, поскольку он обнаружит свое произведение в руках у цензоров, чьей корректуре оно уже подверглось. Однако согласно отцу Нисерону[25], ни в этом бордоском издании, ни, без сомнения, в трех других, которые последовали за ним довольно скоро, никакого упоминания об этом путешествии в Италию нет. Но поскольку все последующие издания (включая пятое, подготовленное самим Монтенем и увидевшее свет в 1588 году в Париже у Абеля Ланжелье, in quarto) были выпущены вместе с третьей книгой и примерно шестьюстами добавлениями, сделанными к первым двум, то среди этих добавлений обнаруживаются и многие факты, касающиеся этого путешествия. Стало быть, они могут включать в себя и те, которые невозможно согласовать с датой изданий, предшествующих добавлениям Монтеня[26], если не знать, откуда взялись эти факты, то есть что он сам вставил их задним числом в первые книги «Опытов». Несомненно, что весь слог «Дневника» (где свободную и свежую речь Монтеня ни с чем невозможно спутать) еще более небрежен, чем в «Опытах», однако причина этого очевидна. Приходится повторить: этот «Дневник» был им написан исключительно для самого себя, для своего личного употребления, и нет никаких признаков того, что он когда-либо давал себе труд просмотреть его снова, чтобы выпустить в свет. Так что, совершенно не имея повода смущаться, именно здесь он должен был отдаться той небрежности, которая была ему так дорога. Его «Опыты» отделаны с гораздо бóльшим тщанием[27], потому что он их сам опубликовал. К тому же поскольку Монтень в отношении нравов был несколько не от века сего, то и его манера писать также относилась скорее к предшествующему времени. Да и его родная провинция (Перигор) явно была не тем местом, где наш язык сделал наибольший прогресс[28]. Впрочем, французский вовсе не был его родным или природным языком. Известно, что в шесть лет Монтень не знал ни слова по-французски и выучил этот язык лишь в том возрасте, когда дети обычно изучают начатки латыни, но зато это последнее наречие он знал так, словно впитал его с молоком матери, и именно тем способом, которым в детстве постигают свой родной язык. Однако его первое обучение было противоположно нашему, и он должен был еще долго это чувствовать, быть может, весь остаток своей жизни, и, следовательно, французский язык всегда оставался для него в некотором смысле иностранным. Отсюда все латинизмы, которыми переполнен его стиль, смелость его метафор, энергичность выражений, но отсюда же и бесчисленные неправильности, неуверенность в некоторых оборотах «Опытов», неестественных или даже натужных, и все словечки местного говора, которые он там рассеял[29]. В конце концов Монтень никогда не подчинял свои мысли языку; похоже, что он пользовался языком лишь как необходимой одеждой, в которую облекал их, чтобы выпустить наружу. Он всегда использовал наиболее удобное выражение или то, которое представлялось ему наиболее точным, и другого не искал. Ему требовалось, чтобы язык покорялся его перу, чтобы он по его прихоти принимал любую форму, которую мысль запечатлевала в нем. Но богатство и жар его воображения восполняли все потребности словесной игры, как он называл язык[30], они сообщали ему удачные формы и окраску, придавали нерв и отвагу, на которые, как казалось, этот язык не способен, – вот что заставляет читать его с такой увлеченностью.
Мы почти всегда получаем его мысль в ее чистом и первозданном простодушии, она ничуть не затемнена языком, или завеса столь прозрачна, что мысль ничего не теряет из своей силы. Наш язык в долгу перед ним за некоторые выразительные слова, которые он сохранил, такие как игривость, игривый, ребячество, обходительность, а быть может, и другие[31].
То, что мы обычно говорим об особом стиле Монтеня, касается только «Опытов». Он не нуждается в том, чтобы его оправдывали стилем «Дневника», поскольку в этом последнем дается лишь картина новых мест, посещенных Монтенем, и как он ведет себя в каждом из них: это картина, которую торопливо, без малейшей заботы о тщательности набросал путешественник, совершенно не стремивший приукрасить факты, а лишь делавший набросок для себя самого, и где мы видим, по крайней мере, следы нескольких тамошних впечатлений.
Таким образом, чтобы никого не обманывать – поскольку чтение этого «Дневника» может отвратить людей манерных, сделавших для себя принципом вкуса читать только произведения, написанные языком, похожим на их собственный, или же тех, кого знакомство с «Опытами» так и не смогло даже в малейшей степени приучить к монтеневскому жаргону, – он опубликован вовсе не ради них. Мы уже дали понять, что в нем не найти многочисленных описаний архитектуры, живописи и скульптуры, которые являются главной материей почти всех новых путешествий. Не стоит также ожидать тех политических или литературных отступлений о народах и правительствах Италии, которые придают некоторым описаниям столь ученый вид, и еще менее тех истрепанных шуток о монахах и простонародных суевериях, которые никогда не надоедают по большей части иностранцам, а среди наших – не самым образованным вольнодумцам. Монтень действительно наблюдал, но писал здесь вовсе не для того, чтобы это читал кто-либо вне круга его семьи[32], а чтобы развеять скуку домоседа или отвлечься от злобных поступков своих современников; в этом повествовании он следовал исключительно собственному вкусу, изображая в зависимости от обстоятельств предметы и события, чем-нибудь особо привлекшие его внимание, не привязываясь педантично к чему-то одному в ущерб другому.